Война зарисовками

inkogniton — 07.05.2021 Через два дня все будут писать только о войне, мне не хочется, почему-то, со всеми, и не хочется об ужасах, о которых все и так знают. Просто о жизни. И не через два дня, а сегодня. Пусть будет.

Королевское вино

В сорок втором Л. пошел на курсы связистов -- ему было восемнадцать лет, всего или уже -- это как посмотреть. Год спустя его отправили на фронт. Л. повезло -- он прошел всю войну без серьезных ранений. В конце войны воевал во втором Белорусском фронте, дошел до Штеттена, где и встретил конец войны. Дальше всю их часть перебазировали в Берлин, там они и остались на какое-то время. Закончилась война, наступило лето, вызывает его к себе командир части: езжай-ка ты в отпуск домой, в Казатин, -- говорит, -- вот тебе пропуск через границу, -- без пропуска никак, никуда не доедет. Но, -- продолжает командир, -- обязательно заскочи по дороге в Киев, отдай свой пропуск моей жене, а ты-то сам в форме, в форме стран победителей никого не проверяют, доберешься обратно как-нибудь сам. Через месяц вернешься, -- продолжал он, -- или через два, не имеет большого значения, главное -- отдай жене пропуск, чтобы она смогла ко мне приехать! Л. поехал, он очень соскучился по родителям. Побыл он дома, заехал, как и велено, в Киев, передал жене командира свой пропуск, и направился обратно в свою часть. Ехать предстояло на поездах, много пересадок, много границ по пути. В первом же поезде познакомился Л. с таким же молодым офицером -- разговорились, решили пока возможно держаться друг друга, чтобы веселее. В Карпатах поезд пересек румынскую границу, они лежали на верхних полках, в полном обмундировании и изображали спящих -- пропуска у Л. уже не было, с поезда могли снять, но они усиленно храпели, лежа поверх постелей в полном обмундировании. Пограничники, завидев советских офицеров, пусть и молодых, решили не нарушать их покоя, и пропусков требовать не стали. Так они пересекли румынскую границу. На ближайшей станции после пересечения границы они сошли с поезда и пошли знакомиться с румынским бытом. Небольшой горный городок, тихо, людей на улицах почти нет. Вскорости набрели на небольшой ресторанчик. Хозяин ресторана хорошо понимал русский.

Л. и новый знакомый заказали нехитрый обед и протянули хозяину двадцать пять рублей. Молодые, счастливые и щедрые -- гуляли от души. Учитывая румынскую инфляцию, это были большие деньги, это были просто огромные деньги. Что пить будете? -- поклонился хозяин, оторопев от неслыханной щедрости. Нам воды, пожалуйста, -- скромно ответили молодые офицеры. Русские офицеры будут пить воду? -- он поморщился, всем видом показывая, что этот выбор никуда не годится. Л. не знал что заказать, но среагировал немедленно: тогда неси то, что считаешь нужным. Хозяин торопливо пробормотал, что сейчас, прямо сейчас, принесет вина. Куда-то исчез, а через несколько мгновений вернулся с бутылкой вина. В прозрачной бутылке темная, практически черная, жидкость, выглядящая густой и богатой. Хозяин почтительно и осторожно взболтал бутылку немного, к свету поднес и показал: побежали, полетели по вину искорки. Л. никогда не видел такого вина -- ни до, ни после. Сдачу оставили хозяину, поели, да начали угощаться вином с искорками -- вкусное вино, не остановишься. И не страшно опьянеть -- сколько пили, а не пьянели. Всё болтали, планы строили, а головы чистые. Пили да пили, головы-то чистые, а встать не могут. Ноги не ходят, не держат, будто ватные, никак не встать. Что такое? Подзывают они хозяина и хохочут: что ты нам такое принес? Хозяин приосанился, на лице гордость неимоверная, да уважение. Отвечает он им неспешно: это не простое вино, это -- королевское вино, его самому королю Михаю на стол подают! А как его делают? -- продолжают допытываться юнцы. Они всё никак не могли подняться со стульев, ноги словно не свои, не ходят -- и всё тут. Хозяин делиться начал, словно великую тайну открывал: берут, -- говорил он, -- бочку хорошего, самого лучшего, муската, выкатывают на снег высоко в горах, да оставляют там надолго, пока холодно, пока снег. Бочка промерзает, а -- он продолжал почти шепотом, чтобы никто посторонний не услыхал, -- незамерзающие фракции разливают по бутылкам. И вот так, -- выпрямился он гордо, словно поведал самый главный, поистине королевский и государственный, секрет, -- получают настоящее королевское вино. Из одной бочки, -- добавил с придыханием, -- всего несколько бутылок; всего несколько, -- повторил назидательно, посмотрел внимательно, дабы убедиться, что юнцы поняли, что осознали, -- небольших бутылок!

После Румынии лежал их путь в Венгрию. Им хотелось посмотреть как можно больше, когда еще такая возможность будет. Торопиться не надо, можно и погулять. Будапешт не понравился совсем. В Берлине, когда, к примеру, в трамвай, входил кто-то в форме победителей -- послушные и педантичные немцы вставали как по команде и терпеливо ждали пока он сядет. Только после этого садились. Мы проигравшие, всем видом говорили они, таковы правила игры. В Берлине было очень уютно -- всё спокойно, война кончилась. Венгры же не хотели соглашаться с тем, что они побежденная сторона и по ночам всё еще слышались выстрелы. Много выстрелов. Да и смотрели крайне враждебно. Л. и новому другу просто хотелось спокойно посмотреть Европу, раз уже здесь, раз есть время. Потому они сели в поезд и продолжили свое путешествие -- в Вену. Вена им очень понравилась -- в Вене было спокойно; все, как и в Берлине, вставали, завидев их, все уважительно смотрели, несмотря на юный, совсем юный, возраст. Напиток там прекрасный обнаружился -- Штурм: сливовица на австрийский лад. Они осмелели, переходя зайцами границу за границей и решили: раз такое дело, то гулять так гулять -- сели в очередной поезд и направились в Париж. Но когда они въехали в американскую оккупационную зону, американцы не обратили должного внимания на форму, плюнули на усиленный храп, разбудили и потребовали предъявить пропуска. После без слов сняли с поезда и немедленно передали советскому командованию. Так оба путешественника вернулись по своим частям. Как и обещал командир никаких наказаний не было, всё засчитали как длинный отпуск, Л. же посмотрел Европу, которой больше никогда в своей жизни так и не увидел.

*******

Детство

...Мне пять месяцев было, когда война началась. Папа ушел на фронт, а мы с мамой, папиными родителями, его беременной снохой и их ребенком, выехали из Киева в конце августа. Мы бы уехали раньше, но незадолго до этого маму сбила машина -- я упал на дорогу, на мне, младенце, ни царапины, а у мамы сломана нога. Везде паника была, все бегали, сходили с ума; мама со мной на руках дорогу переходила, я в конверте плотно завернут, и тут вдруг машина. Маму немедленно положили в больницу. А кругом война, надо срочно уезжать, все знают что надо срочно уезжать, все только об этом и говорят -- говорят, шепчут, кричат. Уезжали практически последним эшелоном, но успели до полного окружения. Доехали до Полтавы и решили переждать войну там -- не перейдут немцы через Днепр, ни за что не перейдут, все были уверены -- куда им перейти Днепр, не бывать этому никогда. Дедушка временно устроился на работу в парк: разносил медицинские весы, килограмм по тридцать-сорок весом, огромные такие, чтобы желающие могли взвеситься, а вечером собирал и относил обратно на склад. Он, несмотря на возраст, очень крепкий был, сильный. Когда немцы начали подходить к Полтаве, началась суматоха, все ринулись на вокзал -- огромной толпой. А тут налет немецких бомбардировщиков -- юнкерс 87, пикирующие бомбардировщики. На них были установлены сирены, которые страшно выли, сигнализируя приближение самолета и усиливая панику. По мере приближения нарастал страшный, почти нестерпимый, вой, с ним нарастала и паника. Вокзал тогда разбомбили, было много погибших, очень много. Дедушку не смогли найти ни среди живых, ни среди мертвых. Все, кто смог, погрузились в эшелоны и поехали дальше на восток.

Доехали мы до Саратова, там уже распределили нас в село Перекопное Ершовского района -- это близко к границе с Казахстаном. Всех распределили по разным домам села. Что интересно -- в украинских селах все ели из своих тарелок, а в этом селе -- все ели из одной общей миски: каждый опускал ложку в миску, зачерпывал и ел. Первый обед, а мама не может сесть за стол, не может есть со всеми из одной общей миски, куда все по очереди окунают свои ложки. Хозяин дома, завидев что она не ест, повернулся к жене -- ты что, не видишь, она не может есть как мы, дай ей отдельную посуду! С уважением сказал, таким тоном, что ничего поперек не скажешь. Хозяйка -- Рая -- ни слова не говоря, принесла тарелку и ложку, мама поблагодарила и начала есть. С тех самых пор маме всегда выдавали личную тарелку. Так началась наша жизнь в эвакуации. В два года я начал учиться ходить, голод был, стресс, слабый был очень, в общем, так или иначе, ходить я научился только почти в два года. Я, кстати, это помню -- помню как страшно встать на ноги, а мама где-то далеко, метрах в трех, смотрит и смеется, до нее дойти надо, а мне страшно, очень страшно. Помню как плакал от страха, а мама улыбалась, подбадривала и звала к себе. Почти тогда же нам принесли повестку о том, что папа пропал без вести. Стандартный бланк -- ваш сын/брат/отец, нужное подчеркнуть; зачеркнуто пал смертью храбрых, и от руки, размашисто -- пропал без вести. Внизу опять стандартный текст: явиться в военкомат с данной повесткой для оформления пенсии за погибшего. Весь текст перечеркнут. Семьям пропавших без вести пенсия не полагалась. Жить как-то надо, так самый младший брат отца, воевавший тогда в Ленинграде, переслал нам свой аттестат, чтобы было на что жить: каждый офицер получал какую-то зарплату и по аттестату эта зарплата могла передаваться его семье. Кому на фронте нужны деньги. И мы все получали за него деньги по присланному им аттестату. Он погиб в начале сорок четвертого при окончательном прорыве Ленинградской блокады.

Помню как меня отдали в ясли, помню как воспитательница называла меня кучерявенький жидок. Я был кудрявый, со светлыми волосами, но там же все друг друга знают -- знали, что я сын еврейки. Но это было ласково, очень ласково. Помню как повезли меня впервые стричься -- на подлокотники кресла положили дощечки, меня посадили на дощечки, а чтобы я не пугался и не плакал, брадобрей дал мне небольшую тряпочку. Он меня стриг, а я играл тряпочкой, я всё это помню. Было лето сорок третьего. Мама работала в поле, снопы вязала -- трудовая страда, все вышли в поле, будь ты учитель, бухгалтер или тракторист. Там колхоз был и все в нем работали. Прибежала девочка из сельсовета прямо на поле, задыхается, бежит к маме: ваш муж приехал, ваш муж с фронта приехал! -- кричит, дыхание переводит, кричит опять, смеется, радуется. А у нас дома уже повестка была, но не погиб же, пропал, значит есть надежда, пусть маленькая, но есть. Мама побежала в село что есть мочи. А там не папа, а его брат -- он возвращался на фронт после госпиталя, после ранения, заехал по дороге ко всем нам -- к жене своей, родителям, детям своим и к нам. Мы же все в этом селе были. Он, кстати, единственный уцелевший из четырех братьев. Он был кадровым военным -- в середине тридцатых закончил военное училище, служил авиамехаником в авиационных частях. Всю войну работал на прифронтовых аэродромах, несколько раз был ранен во время бомбардировок этих аэродромов, но остался жив. Мамино состояние, конечно, тяжело описать. Я хоть и маленький был, но хорошо этот день помню.

...Что еще помню...

Помню как однажды возвращалось с выпаса стадо и я не понравился одной корове. Мне года два было, это, наверное, конец сорок третьего или начало сорок четвертого. Корова угрожающе двинулась в мою сторону, выставила рога, я испугался, что она меня сейчас забодает и расплакался. Меня защитила бабушка, мы вместе шли. Корова ее ух как боднула, я помню как бабушку отвезли в больницу, в самый райцентр. Мы навещали ее, на лбу у нее была огромная шишка. До сих пор не понимаю чем я этой корове так не понравился.

Помню как ловил в лужах лягушек. А, вот, еще такое помню: там была небольшая речка, мама как-то стояла на небольшом мостике и стирала белье, я стоял напротив, всё звал ее, что-то то ли показать, то ли сказать хотел, но она не подходила. Я рванул к ней и свалился с небольшого, но достаточно крутого берега, упал прямо в речку, стал, как мне от страха казалось, тонуть, а мама хохочет, весело хохочет. Я услышал ее смех и перестал бояться. Выловила она меня, конечно, сразу же, но я-то действительно думал, что тону.

Весной сорок четвертого решили вернуться в Киев. Говорили, что уже можно, уже спокойно. Денег в этом колхозе не было, так с мамой расплатились десятилитровым эмалированным ведром, доверху наполненным сливочным маслом. Это было лучше денег, это была самая настоящая валюта. С ним мы и доехали до Киева. Когда доехали, ведро уже было полностью пустым, практически до блеска вылизанным -- пока ехали, за всё платили маслом. Я помню как пустело ведро по мере приближения к Киеву. Мы расплатились маслом за билеты, мы покупали еду, мы меняли масло на мыло, пирожки, хлеб, курицу, и даже продавали за деньги, на которые опять покупали первое необходимое. Это была самая настоящая валюта, лучше любых денег.

Что еще помню... В Киеве, в конце Крещатика, на площади Сталина, стоял танк, огромный на мой взгляд, настоящий танк. И вот я гулял со старшим братом и его другом, а когда я им надоедал, они сажали меня в этот танк. А там было темно и скучно и мне совсем не нравилось с ними так играть. Я каждый раз надеялся, что они будут со мной долго играть, но они уже большие были, я им быстро надоедал и они опять сажали меня в этот танк.

В сорок пятом мы переехали в Бердичев. Город стоял пустой, совершенно пустой -- до войны там жили практически только евреи, теперь же практически никого не осталось, практически никого. Мы поселились в одном из пустых домов -- в двухкомнатной квартире: с кухней, с туалетом, роскошная квартира. Нас было семеро, но эта квартира казалась роскошной, в тесноте, да не в обиде, решили мы. Туалет там, кстати, не работал, из него сделали кладовку. Но мама всё починила и опять превратила туалет в туалет. Там мы и жили -- большой семьей. Меня отдали в детский сад. Помню, что всё время, непрерывно, хотел есть. Еды было мало, а я рос и всё время, просто всё время был ужасно голодный. Как-то раз мама поехала в Киев по каким-то рабочим делам, она бухгалтером была и ее посылали время от времени то привезти какие-то документы, то отвезти. Мама привезла из Киева земляничное мыло. Это был огромный дефицит! Такого мыла было не достать, мама где-то увидела и немедленно купила. Оно было розового цвета и пахло -- не передать как оно пахло. Я был очень голодный, очень. И не выдержал -- взял и откусил. Какое же оно было противное, кошмар -- как хорошо пахло, такое было противное. Меня стошнило, конечно, потом живот болел, а мама утешала и гладила.

Начали возвращаться с войны выжившие. Муж соседки вернулся позже остальных, в сорок шестом. Он дошел до самой Германии, но задержался почему-то и вернулся только в сорок шестом. Много радости было, конечно. Они отпраздновали, начали потихоньку возвращаться к нормальной жизни. Оля, так звали соседку, работала медсестрой в доме ребенка. И, естественно, здоровье персонала было одной из наиболее важных составляющих. Однажды Оля получила повестку явиться в вендиспансер на проверку. Она очень удивилась, но не спорила, не спрашивала, просто пошла и всё. Все анализы были отрицательные, Оля ничем не болела, была совершенно здорова. Но ее очень удивило, что ее вообще вызвали. Тогда она и спросила почему именно ее вызвали, в чем дело? Простодушная медсестра рассказала, что ее муж, со дня возвращения, стоит на учете -- вернулся с недолеченным сифилисом. Он потому, наверное, и вернулся так поздно: хотел, видимо, вернуться здоровым, чтобы Оля ничего не узнала, чтобы ее это никак не коснулось. Никто так и не узнал как и где он заболел. Оля удивленно-расстроенная пошла домой. Когда зашла в хату, заорала благим матом. На крик прибежали бабы соседки -- забегают, а муж в центре комнаты висит. И не скажешь ничего, и прощать уже некого и не за что.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив