А у нас всегда война? Часть третья

inkogniton — 01.04.2022 Самолет улетал поздно ночью, но в аэропорт надлежало явиться достаточно рано, за много часов до полета. Там мы обнаружили, что есть ограничения на вес багажа, и наш нехитрый скарб не вписывался в эти ограничения. Значит так, -- скомандовала мама, -- сейчас всё сделаем. Она достала из чемоданов по три свитера на брата и мы послушно надели свитера один на другой. Сверху каждый надел две куртки -- у каждого было их ровно две: одна на осень, вторая на зиму. Мы плохо представляли чем отличается израильская осень от израильской зимы. Была середина ноября и было уже прохладно, в свитерах и куртках было жарко, но вытерпеть можно. Это всего несколько часов, повторяла мама раз за разом, всего несколько часов, скоро этот кошмар кончится. Аэропорт был переполнен уезжающими и их провожающими. Все плакали, обнимались и желали друг другу увидеться еще хотя бы раз, где-нибудь, когда-нибудь.

А что вы везете? -- ко мне подошел парнишка лет девятнадцати и хитро подмигнул. В каком смысле? -- я растерянно пыталась понять что он имеет в виду.

Ну, -- протянул он и приблизился к моему уху, -- золото, черную икру, бриллианты? Золото? Бриллианты? -- я смотрела на него как на пришельца с другой планеты, я силилась понять что он говорит, но не понимала. Он, кажется, решил, что я не хочу рассказывать и решил подать личный пример -- личные примеры, как известно, вызывают доверие. Вот я, например, -- он зашептал мне прямо в ухо, -- везу черную икру, пять килограммов черной икры! Ты знаешь сколько она там стоит? Я ее продам и куплю дом на берегу моря, -- он закатил глаза и цокнул языком. А как ты ее везешь? -- я всё еще не понимала, мы много раз покупали черную икру и я точно знала, что хранить ее надо в холодильнике, обязательно в холодильнике, иначе испортится и не будет икры. Но никакого холодильника у него в руках не было, так как же он вез пять килограммов? Я тебе сейчас покажу! -- глаза его горели, ему не терпелось поделиться. Он повернулся ко мне спиной, приподнял тяжелый мохнатый свитер, немного оттянул ремень брюк и я увидела огромный полупрозрачный мешок, заполненный до самого верха чем-то черным. Видела? -- он повернулся назад так быстро, что мне казалось, что всё это мне почудилось. Только ты это, -- он огляделся вокруг и поднес палец к губам, -- тихо, совсем тихо, нам еще через таможню проходить.

Таможня -- узкий коридор, с одной стороны которого стоял длинный стол. На столе стояли разномастные весы, лежали какие-то бумаги и ручки. За столом стояли два таможенника -- один записывал данные, второй выяснял не везут ли граждане чего запретного. После того, как проходил таможню, ты навсегда уходил из этой страны и вернуться в нее было, скорее всего, нельзя. Я держала в руках свой первый заграничный советский паспорт и терпеливо ждала нашей очереди. Люди не торопились проходить таможню, они продолжали обниматься с провожающими, плакать и прощаться на веки вечные. Некоторым женщинам становилось дурно, тогда кто-нибудь бежал за водой -- благо у многих в чемоданах были стаканы, не ехать же без посуды, из чего там есть? Таможенники и работники не торопили, времени было достаточно, всё равно все когда-нибудь пройдут. Каждому проходящему задавали одни и те же вопросы, в частности -- везете ли вы золото и сколько.

Следующим в очереди к таможеннику стоял господин лет шестидесяти. Небольшая лысина, аккуратно подстриженная бородка и усы. На нем был элегантный костюм, белая рубашка, плотно затянутая галстуком, через локоть переброшена кожаная куртка, какие мы с мамой видели, когда ездили покупать мою. Они были дорогие и мы тогда смеялись нервно, пытаясь понять кто вообще в состоянии их купить. Подле господина стоял большой чемодан, в руке, свободной от куртки, был большой прямоугольный сверток -- что-то завернутое в белый холст. Разверните, -- бросил таможенник сквозь зубы. Отчего-то показалось, что он сейчас сплюнет. Господин положил сверток на стол и начал неторопливо разворачивать. Парень с икрой завороженно наблюдал и изредка комментировал -- наклонялся ко мне и шептал на ухо. На свет показался большой белый эмалированный поднос -- на дне его красовался натюрморт из каких-то фруктов, расписанных всеми цветами радуги. Что это? -- таможенник взял в руки поднос и почему-то посмотрел на свет. Это, -- важно начал свое объяснение господин, -- молодой человек, -- он сделал паузу, пожевал губами и произнес торжественно и важно, -- эмалированный поднос. Он достался мне от моей покойной бабушки, -- господин склонил голову и смахнул несуществующую слезу.

Я наблюдала за этим не отрывая глаз, когда вдруг услышала шепот -- парень с икрой зашептал восторженно и страстно: вот сука, а, -- он сдерживал волны смеха и продолжал шептать, -- я тебе зуб даю, что этот чувак зубной врач, а этот, -- он подавил рвущийся наружу смех, и продолжил, точно копируя господина, -- эмалированный поднос от покойной бабушки, это же зубы, сука, зубы, которые он переплавил, он же, сука, -- он все шептал и шептал, я стояла как вкопанная и молчала, -- три кило золота везет! Таможенник взял со стола небольшую отвертку (как я ее не заметила раньше) и начал скрести по дну подноса, пытаясь сделать глубокую дорожку в эмали. Господин переминался с ноги на ногу, я же не могла отделаться от мысли, что парень-то не сумасшедший, действительно, наверное, везут. Но для того, чтобы везти, вела я молчаливый разговор сама с собой, надо чтобы было что везти, а мы же не зубные врачи, не может же папа, мне стало невероятно смешно, провезти самолет под видом -- я сама не замечала как начала копировать господина, точь-в-точь, как делал это парень за минуту до этого, -- эмалированного подноса от покойной бабушки! Дно дорожек оказалось желтым, таможенник бросил поднос на весы, усмехнулся и сообщил: тут три килограмма чистого золота, а я не идиот -- или это забираю я, или отдавайте провожающим, с собой -- нет. Господин сник, борода его, казалось, вытянулась больше прежнего, плечи его опустились. Он забрал из рук таможенника поднос и громко крикнул в толпу имя. Из толпы немедленно, как по команде, вынырнула молодая женщина, схватила в охапку поднос и исчезла так же внезапно, как и появилась.

Следующим проходил парень с икрой. Он почти прошел, он ответил на все вопросы, он держался уверенно и немного нахально, разводил руки в стороны, усиленно показывая, что у него вообще ничего нет. Таможенник смотрел пристально, казалось, он пытается понять за что можно ухватиться, но понять не получалось, потому он смотрел и смотрел, не отпуская парня дальше в зал. Они играли в гляделки несколько минут, после чего таможенник моргнул и сказал -- проходи. Парень почти прошел, его задумка почти удалась, когда у него развязался шнурок, он, забыв о ценном грузе, наклонился его завязать и именно в этот момент тяжелый плотный мешок предательски пополз вверх, вынырнув из-под отошедшего от спины ремня. Назад, -- спокойно позвал таможенник, продолжающий пристально наблюдать, -- значит так, -- сообщил он тем же спокойным тоном, -- или икру забираю я, или кто-то из провожающих, с собой -- нет. Парень вздохнул, поднес два пальца ко рту и свистнул словно соловей-разбойник. Из толпы вынырнул парень, напоминающий стоящего перед нами как брат близнец, увесистый мешок исчез за пазухой и он растворился в толпе, словно его и не было.

Следующими на очереди были мы. Мы стояли перед ним в трех свитерах и двух куртках, мы переминались с ноги на ногу, мама вздыхала -- ей было страшно. Золото есть? -- равнодушно посмотрел на нас таможенник. Есть, -- вздохнула мама. Много? -- он продолжал свой обычный опрос рассматривая нас словно экзотических насекомых. Много, -- еще горше вздохнула мама. Таможенника потрясла ее откровенность и честность, он отодвинул бумаги и пододвинул поближе весы, разложил небольшое полотенце на столе и кивнул, -- предъявляйте. Мама вздохнула, сняла с себя тонкую цепочку с небольшим кулоном из янтаря, сняла два золотых кольца, попросила меня снять мое -- родители подарили мне его меньше года назад, на мое шестнадцатилетие, тонкое золотое кольцо с цветком, украшенным фианитом, -- я аккуратно положила кольцо на полотенце: туда, где лежала мамина цепочка и ее два кольца. Папа боролся с обручальным кольцом, но снять не получалось, потому он показал руку и объяснил смущенно, -- оно не снимается, уже много лет не снимается. Таможенник смотрел на наши богатства и продолжал ждать. Дальше выкладывайте, -- повернулся он к маме мучительную паузу спустя. Больше нету, -- честно призналась мама. Что это? -- он смотрел то на полотенце, то на маму, он пытался понять что происходит, но у него не получалось. Золото, -- утвердительно кивнула мама, -- наше золото. Таможенник отвернулся, отер рукой лоб, отодвинул весы, -- забирайте и проходите.

Мы прошли в зал ожидания и сели на кресла. До отлета оставалось несколько часов, а выходить больше было нельзя. Всё -- теперь мы чужие. Мы отказались от гражданства, предварительно заплатив за это, в этом помещении мы были люди мира. У нас уже не было советского гражданства, в наших паспортах стояли соответствующие печати, но никакого другого гражданства на тот момент у нас тоже не было. Было унизительно платить за отмену гражданства -- особенно тогда, когда так долго не выпускали и наконец милостиво разрешили. Но в этот момент это не имело значения. Из этого зала мы могли только улететь. Нейтральная территория заканчивалась там, где начинался таможенный коридор, а там, за коридором, могли находиться исключительно советские граждане. Мы ими уже не являлись.

Мы прилетели в Израиль поздним утром пятнадцатого ноября. На улице светило солнце, термометр немилосердно показывал двадцать восемь градусов. Встречающие нас работники аэропорта были одеты в легкие футболки и невесомые брюки, мы же задыхались во всех свитерах и куртках. Но конец был близок. Надо было пройти интервью, получить удостоверение репатрианта, сказать куда мы хотим ехать и всё. После этого на улице нас будет ждать такси, которое совершенно бесплатно один раз отвезет куда угодно. Наш путь лежал в небольшой город на море в самом центре страны. Там уже жил брат -- он поселился в этом городе сразу, по совету Аллы, утверждающей, что это лучший город на земле. Тогда, в далеком девяносто втором году, во многих городах были гостиницы для новых репатриантов. Обычные гостиницы, переквалифицировавшиеся в своеобразные общежития для новых репатриантов. Брат жил в номере не один, да даже если бы он жил один, мы, скорее всего, не поместились бы и потому он снял для нас комнату.

К моменту нашего приезда обычные гостиничные номера были прочно заняты приехавшими до нас, но дирекция гостиницы достаточно быстро сообразила, что сдавать можно не только обычные номера, но и багажные комнаты. Это небольшие комнаты, находящиеся на этаже между нулевым и первым -- в нормальное время обеспеченные люди, приезжающие туда на отдых, хранят там чемоданы. В комнате стояла полутораспальная кровать, рядом с окном была небольшая кухня -- небольшой шкафчик, раковина, столешница вокруг. В комнате был узкий двустворчатый платяной шкаф, был небольшой холодильник, за которым были спрятаны складной стол и раскладушка. Плиты в комнате не было -- она была на общей кухне, в конце длинного узкого коридора, в котором помещалось двадцать или двадцать пять комнат. На этаже были два совмещенных санузла -- на всех обитателей коридора.

Но всё это я увидела только через несколько часов, пока же мы сидели в аэропорту и терпеливо ждали нашей очереди. Помню как меня поразила чистота помещения -- полы блестели, везде висели приветственные плакаты, зал был заполнен многочисленными рядами удобных сидений со слегка наклоненной спинкой, туалеты сверкали чистотой и отовсюду доносилась гортанная, совершенно не понятная мне речь. Я пыталась учить иврит до отъезда, я ездила в центр города, где находился еврейский клуб, но когда мы все, шестнадцати, семнадцати, восемнадцати, девятнадцатилетние встречались, мы забывали об учебе и только разговаривали, танцевали, гуляли и обсуждали жизнь в Израиле. У каждого был знакомый знакомого знакомого соседа, которому удалось вырваться, который уже давно там и тайно присылает письма в пахнущих экзотическими цветами конвертах, в которых лежит другая жизнь -- такая другая, которую нам и представить было сложно. Мы сидели на удобных сиденьях, мама и папа переглядывались, что-то шептали друг другу -- тихо, чтобы я не услышала. Но мне и так было не до того. Я смотрела по сторонам и пыталась представить себе наружу -- ту, куда я вот вот попаду. Представить не получалось, тогда я бежала к огромному окну, простиравшемуся на всю стену и пыталась вглядеться вдаль, поверх припаркованных самолетов. Но ничего, кроме самолетов и песка, я не видела. Я возвращалась обратно к родителям и продолжала представлять.

Наконец мы вышли на свет. На улице было невероятно жарко, к нам подбежал веселый таксист, одетый в легкую футболку, шорты и сандалии, он осмотрел нас с ног до головы, что-то сказал и рассмеялся. Даже не зная языка мы понимали над чем он смеется -- мы стояли, одетые в три свитера и две куртки каждый и являли собой удручающее зрелище. Но сил раздеваться не было, хотелось скорее поехать в гостиницу. Нас никто не имел права встречать, так как в этом случае отменяли бесплатное такси. Но мы знали адрес, а брат знал точное время нашего приезда. Мы не сомневались, что он будет ждать нас на улице. Мы ехали в такси, я смотрела на небольшие аккуратные пальмы, растущие посреди дороги и мне казалось, что я попала в другой мир. Такой, которого и на свете, наверное, не бывает. Таксист пытался говорить по-русски, но получалось у него крайне плохо, да и ответов наших он не понимал. Потому просто показывал на что-то пальцем в окно, говорил почти по слогам пасмаритэ, а после переходил на свой гортанный язык, понятный в этой машине только ему одному. Мы молчали всю дорогу, каждый думал о своем и смотрел в окно. Я не знаю о чем думали родители, но мне тогда казалось, что жизнь рухнула. Она рухнула и больше никогда не будет прежней.

Я рассталась с друзьями, я попрощалась с великой (пусть и невзаимной) любовью, я ушла из института, в который поступила совершенно случайно, но так и не начала в нем учиться. Театральный институт -- я совершенно не собиралась туда поступать, это была чужая мечта. Одна из моих лучших подруг грезила об актерской карьере, и именно тем летом главный режиссер одного из центральных театров решил набрать труппу лично для себя. Он организовал собеседования, куда мог прийти любой, он терпеливо слушал декламации стихов, басен, прозы, он не прерывал и внимательно смотрел. Я пошла туда с ней за компанию, только потому, что ей было страшно. Но он попросил меня встать и рассказать стихотворение, после прочитать басню, немного прозы, немного спеть и что-нибудь станцевать. Он не церемонясь сообщил моей подруге, что ее не возьмет и подошел пожать мне руку -- встретимся на вступительных экзаменах, но если вы нормально напишете сочинение, можете считать, что вы приняты. У него была красноречиво-еврейская фамилия, а у меня на шее висел Маген Давид, вырезанный для меня братом из пятикопеечной монеты. Он вгляделся в Маген Давид и покачал головой, -- нет, знаете, и вас не возьму. Почему? -- я расстроилась так, словно у меня не было билета в Израиль на рейс, улетавший всего-то через пять месяцев, будто я хотела туда поступать, словно мечтала об этом всю жизнь. Знаю я вас, -- усмехнулся он, -- сегодня здесь, а завтра уже в Израиле. Что вы, -- горячо заверила его я тогда, -- о чем вы говорите, я никуда не собираюсь уезжать. Я уехала через три месяца после того, как мне сообщили, что я поступила. И теперь я ехала в такси, изо всех сил бодрилась, старалась не плакать и не думать ни о чем из этого. Вместо этого я смотрела на пальмы и пыталась представить как может выглядеть жизнь там, где ты всегда окружен пальмами, где всегда солнце, где ничего плохого случиться не может.

Всего через пару часов после вида пальм, мелькавших за окном нашего первого в жизни такси на новой земле, я второй раз в жизни косвенно столкнулась с войной.


Я пишу очень быстро и потому не успеваю нормально вычитать -- если вы вдруг заметили ляпы или ошибки, укажите мне на них, пожалуйста.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив