
ИСТОРИЧЕСКИЕ АНЕКДОТЫ О ВЕЛИКИХ


Александр Бенуа о Льве Баксте:
Еще менее выяснившимся представляется Бакст. Он начал с нелепых
анекдотов в духе Владимира Маковского, увлекся затем Фортуни и
несколько лет подряд блистал на акварельных выставках своими
жеманными головками, перешел затем к более серьезным задачам и в
своем «Въезде Авелана» пытался с большой затратой энергии тягаться
с Менцелем, после того ударился в подражание шотландцам и
современным французам, надавал в этом роде несколько хороших
пейзажей и портретов и вдруг за последнее время обратился к
«старикам», к серьезному культу форм великих мастеров прошлого.
Какое метание, какой извилистый далекий путь! Все это делалось
вполне искренно, убежденно, с горячим увлечением, но несколько
бестолково и непоследовательно. У Бакста «золотые руки»,
удивительная техническая способность, много вкуса, пламенный
энтузиазм к искусству, но он не знает, что ему делать. Бакст
лихорадочно мечется и раскидывается, а между тем годы уходят и
положительно становится досадно, что он не желает смириться, не
желает понять круга своих весьма выдающихся способностей. На таких
художников, как Бакст и, отчасти, как Врубель, в особенности
пагубно сказывается современное положение искусства и
художественной критики. В былое время «золотые руки» Бакста нашли
бы применение. Он не стыдился бы посвятить себя тому, к чему он, в
сущности, призван. Бакст был бы декоратором, ювелиром, быть может,
миниатюристом — мелким, но интересным и истинным художником. Его не
смущало бы желание тягаться с Менцелем и Микеланджело. В те
времена, когда понятия о ремесле и искусстве смешивались, когда
мебельщик или купец чувствовали себя одной семьи с величайшими
гениями и поэтами, развитие такого художника, как Бакст, наверное,
пошло бы своим нормальным путем, его не смущало бы произвольное
академическое разделение на высокое и низкое искусство, на чистое
художество и художественное ремесло. Теперь главная способность
Бакста, его изумительное декоративное дарование пропадает зря
благодаря тому, что и он сам слишком свысока относится к нему,
слишком мало работает в этом роде, да что и внешние обстоятельства
не дают ему возможности, кроме разве только в случайных и мелких
вещах, обнаруживать эту свою замечательную способность.
В наши дни только, после долгого загона, снова возродилось, но
покамест лишь в узком кружке художников, поклонение красоте линии,
так сказать, художественной каллиграфии в лучшем смысле этого
слова. Целый век художники любовались и восхищались всеми стилями
прошлого, с удивительным упорством старались их воспроизводить, но
при этом главное внимание обращалось только на общий шаблон, на
общие типы, и лишь кое-кто из очень чутких и тонких натур шел
дальше, открывал, приглядываясь, что прелесть прошлого искусства,
особенно декоративного, — в штрихах, в мазках, в самой лепке, в
технике, в составных частях, из которых создается художественное
произведение. Школа-академия, наоборот, святотатственно учила
ужасному делу: «облагораживанию», «очищению» старинных форм от
варварства. Дисциплинированным на римских акантах и гипсах ученикам
предписывалось так же «чисто», так же строго воспроизводить
готические, ренессансные и «рококошные» формы. Получалась тоска,
жидкое снятое молоко, лишенное всякой жизненной силы. Реакция
проявилась в том, что была наложена анафема вообще на всякую
технику и всякую каллиграфию. В свое время это гонение было не без
пользы, так как этим самым наносился удар худшему врагу искусства —
академизму. Теперь же, когда главный враг свержен, пора
позаботиться о том, чтоб отделаться от грубости и варварства и
заговорить языком, более подходящим к культуре XX века, нежели тот
язык, на котором говорит Малютин и, отчасти, все москвичи. Бакст
мог бы, наравне с Сомовым, наравне с Кондером, Ю. Дицем и другими
поэтами чистых форм, оказать огромную услугу в этом деле отыскания
нового совершенства форм — принадлежат же его виньетки, его
декорации, его композиции костюмов и всевозможных предметов к
самому замечательному, тонкому и драгоценному, что было создано до
сих пор в этом роде.