В стране семи рек. 3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль

Из Токмака я выехал ранним утром.

Городок еще спал. Было приятно ехать по холодку и вдыхать свежий утренний воздух. Без конца тянулись сады и огороды. Когда же, наконец, городок остался позади, солнце поднялось уже высоко, и пришлось спрятаться поглубже в свой ковчег и плотнее завернуться в дорожный балахон от заклубившейся пыли.

Весь горизонт был закрыт горными цепями с кое-где белевшими от снега вершинами; повсюду бежала горная холодная вода, иногда разливаясь и образуя лужи на самой дороге.

Убей-Кобылин, который плохо спал ночь, оберегая от конокрадов своих коней, теперь дремал, почмокивая сквозь сон на лошадей. Но хитрые животные, обрызганные водой, шли шагом и довольно фыркали, очевидно, твердо решив не менять своего аллюра.

Тогда я спрыгнул с телеги, пошел пешком и скоро оставил «экипаж» позади себя.

Долина реки Чу суживалась у меня на глазах и опускалась все ниже и ниже. С правой стороны дороги набегали холмы и отступали, чтобы снова надвинуться на нас. Дорога становилась пустынней; русские селения окончились, и теперь только изредка встречались бедные киргизские аулы. Посевы здесь были редки, и только кое-где зеленели киргизские клеверники.

Все чаще и чаще попадались камни, скатившиеся с гор или принесенные водой и развалившиеся на самой дороге.

Было жарко, и хотелось пить. Я подождал ямщика и попросил заехать куда-нибудь отдохнуть. Он оживился, ударил по лошадям, и мы покатили быстрее, грохая по камням и разбрызгивая воду. Остановились в пустынном ауле перед какой-то мазанкой с воткнутым около нее шестом с соломой (местная вывеска, обозначающая постоялый двор, а по-местному — караван-сарай).

Через минуту появился босой, оборванный хозяин-киргиз, выпачканный в глине, и между нами произошел следующий диалог:

— Аман, хозяин. (Здравствуй.)

— Аман.

— Чой бар? (Чай есть?)

— Бар, бар.

— Джахши, берч. (Хорошо, давай.)

Хозяин скрылся, вытащил откуда-то невероятно грязный медный видавший виды хромоногий самовар и начал разжигать его щепками. Я растянулся на разостланной на земле кошме в тени полуразрушенного дувала и осмотрелся.

Широкая улица совершенно пустынна. За обвалившимися дувалами виднелись наполовину вырубленные и одичавшие сады. Глиняные мазанки с выбитыми, заткнутыми тряпками окнами производили жалкое впечатление. Чувствовалось отсутствие крепкой хозяйской руки.

Осторожно выглянул из мазанки совершенно голый и невероятно грязный карапуз с выбритой головой и, засунув, по привычке детей всех племен и народов, палец в рот, с недоумением глядел на меня. Я поманил его хлебом, но он с ревом скрылся.

Скоро из низеньких дверей лачуги, согнувшись, вылезла пожилая киргизка и, ведя мальчишку за руку, подошла ко мне. На руках у нее был еще ребенок, такой же голый, как и первый, но с тюбетейкой на голове.

Она села напротив меня и попросила сахару для детей. Я дал.

Самовар подоспел, и я предложил хозяевам выпить чаю вместе со мной. Хозяйка принесла чайник с отбитым носом, одну пиалу, всполоснула их в мутной воде рядом бежавшего арыка, и мы начали пить чай вкруговую.

К нам присоединился Убей-Кобылин, задавший лошадям клеверу после выстойки, и я попросил его притащить мешок с закуской…

— Что такое, в чем дело?

Хозяйка моя стремительно забирает детей, поднимается и, сочно сплюнув, уходит. Хозяин ерзает. Ямщик смеется и разъясняет мне загадку: «Тут у нас колбаса, а им Магомет ихний запретил свиное есть; хозяин бы сам ничего, ну, а баба его — известно: все бабы на один лад, бога уважают».

Видя мою нерешительность, хозяин успокоил меня: «Кушай, кушай. Ничего…»

— Что же это у вас аул пустой? — спросил я его.

— А на «джайляу» все уехали (летнее пастбище в горах).

— А ты почему не уехал?

— У меня скота нет. Я караван держу.

— А хлеб ты сеешь?

— Мало-мало просо сею.

— А давно киргизы живут в этом ауле? — продолжал я любопытствовать.

— Нет, недавно; тут раньше русские жили, их выселили. Вот мы с тех пор и живем.

Только сейчас я понял, почему в ауле никого не было.

Поселившиеся в этой бывшей русской деревне киргизы, не успевшие привыкнуть к земледелию, как только пригревало весеннее солнышко, укочевывали в горы со своими стадами, оставляя зачастую на произвол судьбы свои дома и жалкие посевы.

Возвращаясь, они часто находили эти посевы выгоревшими или затоптанными, но, велик аллах, — в следующем году они снова выезжали на джайлау, несмотря на зимнюю голодовку.

— Хош, хозяин! (До свидания, хозяин.)

— Хош, хош!

Отдохнувшие лошади побежали веселее. Я подсел к ямщику и с любопытством смотрел по сторонам.

Долина Чу пропала где-то внизу, и мы направлялись по каменистой дороге к видневшемуся недалеко знаменитому Буамскому ущелью, одному из самых красивых в Туркестане.

Дорога все суживается, и вот уже мы едем по узкому карнизу, высеченному в горах. С правой стороны поднимаются огромные голые скалы, а с левой — на дне ущелья, дикого и мрачного, бешено несется сдавленная горами Чу.

Местами карниз так узок, что кажется, вот-вот слетишь с 50-саженной высоты и разобьешься вдребезги о жадно оскаленные камни, но вдруг неожиданный поворот, карниз расширяется, и можно даже разъехаться вдвоем.

Иногда дорога спускается к самой реке, и тогда из-за грохота несущейся воды приходится кричать, чтобы тебя услыхали. Здесь, обрызганные пеной, растут деревья, склонившись к воде: между камнями вылезает, нежно обнимая их, цепкий кустарник. Но вот дорога снова взбирается вверх, и опять пусто и голо.

Между прочим, в Буамском ущелье давно уже найдены громадные залежи превосходного каменного угля, но, как и целый ряд других богатств края, уголь этот совершенно не разрабатывается, и до сих пор даже не сделано серьезной разведки.

Слово «буам» обозначает по-киргизски не совсем красивое понятие, и семиреченские мужички, очевидно из чувства стыдливости, переделали Буамское ущелье в «Уланскую щель».

Дорога когда-то прекрасно содержалась, но за годы войны и революции она пришла в ужасное состояние, и проехать по ущелью, особенно зимой, совсем недавно было целым событием. Но в конце концов добрались и до нее, и сейчас как раз дорогу чинили.

Через каждые несколько верст можно было видеть партии рабочих, расчищавших дорогу, а кое-где, в особенно узких местах, взрывали скалы.

У реки расположились в наскоро сколоченных шалашах из камыша и палатках рабочие; горели костры, и в ожидании своих мужей жены готовили обед.

Вечерело. Солнце освещало верхушки гор; внизу быстро темнело, и от воды поднимался туман.

Мы подъехали к мосту через Чу, у которого расположился караван-сарай. Весь двор был заполнен подводами и лошадьми; особенно много было купцов-узбеков и татар, направлявшихся на недавно открытую Каркаринскую ярмарку.

Мы расположились у огромного самовара и занялись чаепитием. Рябой купец-узбек из Андижана, с окладистой черной бородой, в расшитой золотой тюбетейке, коверкая слова, говорил, звучно потягивая чай из пиалы: «Совсем хороший дорога стал; совсем камень нет».

— Да, брат, — поддержал его какой-то возчик-крестьянин. — Это тебе не 20-й год. Зимой, скажем, едешь, так того и гляди в Чу загремишь, а теперь хоть тройкой езжай.

Я спросил у этого возчика, были ли случаи, чтобы кто-нибудь свалился в реку.

— А как же, — подтвердил он, — как раз о прошлом годе тут таранча (таранчинец — китайский сарт) один на тройке ехал. Ну, известно, была гололедица; как телегу-то ему на завороте шарахнет, так с конями и слетел. Ну и убился насмерть человек.

Я пошел прогуляться. Светила луна; рабочий барак гудел жизнью; оттуда несся визг и гремела гармонь. Чей-то высокий тенор наяривал «Яблочко» с приложениями такими солеными, что впору хоть суп сварить.

Изредка ржали кони, и протяжно перекликались в горах киргизы. Где-то внизу блестели огоньки юрт, и оттуда слышалось заунывное пение.

Чу, вся серебряная от лунного света, играла и прыгала, как жеребенок, выпущенный в степь. Водяная пыль стояла в воздухе, наполняя его приятной свежестью. Слышно было, как перекатывались со стуком камни на дне реки.

Мимо меня «тропотой» (особая быстрая спокойная рысь) промчалось двое киргиз; какая-то ночная птица вынырнула и пропала; слышался крик горного барана…

Стало прохладно. Я отправился спать в бричку и быстро заснул, завернувшись в полушубок и глядя на далекие звезды…

Еще не взошло солнце, как тронулись дальше. Переехали через расшатанный, еле-еле дышавший мост, весь искривленный, с бесчисленными дырами, дрожавший под нами, как в лихорадке.

Рядом уже вбивали сваи для нового моста, на берегу лежали груды материалов, приготовленных для него.

Дорога постепенно расширялась, и Чу отходила все дальше в сторону. Появилось больше зелени; кое-где виднелись разбросанные юрты, около которых паслись бараны. Иногда взлетали фазаны; дикие голуби все время кружились озабоченно около нас. У ног лошадей прыгали жадные вороны; одетые в полосатые куртки удоды с хохолком торопливо перебегали дорогу; беспрестанно, виляя задом, шмыгали трясогузки.

Горы раздвигались во все стороны, поднимались под облака и ослепительно сияли под раскаленным солнцем своими снежными вершинами.

Кончилось ущелье. Широкая пыльная дорога снова привычно убегала в бесконечную даль. Саженях в ста от нас мелькнул «илик» (род серны) и испуганно скрылся.

Мы едем теперь уже по долине Иссык-Куля и приближаемся к прославленному озеру. Со всех сторон нас окружают высокие соломообразные пучки «чия», какие-то другие степные растения.

Кобылин обернулся ко мне и, усмехнувшись, сказал: «А тут, товарищ, ночью-то не особенно поедешь, а то бывает, что и пристукнут».

Я не мог не согласиться с ним. С обеих сторон густой стеной поднимался «чий», доходивший в высоту до 2 сажен, и мы словно утонули в нем; тут можно человека зарезать и в 10 шагах никто ничего не увидит.

Но вот мы приближаемся к озеру.

Я видел его уже зимой, но оно так прекрасно, что сколько ни смотри на него — все мало. Китайцы прозвали его Жехай, т. е. теплое озеро, монголы — Тимурту-Нор (железное озеро). Суеверные киргизы чуть ли не поклоняются ему и прозвали его Иссык-Куль (горячее озеро), а крестьяне с гордостью называют его морем.

Жадно смотрел я вперед, нетерпеливо поднимаясь на возу, и все подгонял Убей-Кобылина. Но вот блеснула синяя гладь моря, и скоро мы очутились на его берегу.

Интересно, что и здесь, в Джетысу, существует своеобразное «сказание о Граде-Китеже», связанное с существованием таинственного горячего озера.

Когда-то, — говорит киргизская легенда, — на месте озера был большой цветущий китайский город. В этом городе был колодец, который наглухо закрывался, так как из него беспрерывно текла вода. Однажды влюбленная девушка, придя за водой к колодцу, замечталась, думая о своем женихе, ушедшем на войну, и забыла запереть на замок крышу колодца. Набежала вода и полилась через стенки, и уже ничто не могло остановить страшного наводнения. Обезумевшая девушка бросилась в колодец, а освобожденная вода лилась и лилась целый год, затопила город и образовала Иссык-Куль.

Легенда добавляет, что иногда в лунные ночи на середине озера слышен стон из глубины воды: это плачет девушка-невеста, оплакивая судьбу родного города.

Такова легенда. Красочная, как и все восточные легенды, она пытается наивно объяснить, каким образом высоко в горах, в полутора верстах над уровнем моря, могло появиться огромное, никогда не замерзающее соленое озеро…

Скоро мы въехали в бедный, лишенный зелени поселок Рыбачье, расположенный на берегу озера и состоящий из двух десятков глиняных мазанок. Жители поселка, исключительно русские, занимаются рыбной ловлей, добывая в озере чебак, сазан, маринку. Впрочем, Иссык-Куль рыбой не особенно богат, и крестьяне сеют также и хлеб, но мало, из-за недостатка воды.

Поселок очень беден и никак не может оправиться после 1916 года, когда он был разграблен и сожжен восставшими киргизами.

Я пошел на пристань полюбоваться морем. Пристань первобытная. На полусгнивших, скривившихся сваях лежит колыхающийся помост, к которому тянутся от берега гнущиеся под ногами доски.

Я с наслаждением выкупался в далеко не горячей воде и разлегся на берегу озера.

Угрюмы массы гор, покрытые вечными снегами, крутыми стенами окружают Иссык-Куль с трех сторон и отражаются в его синевато-зеленой воде. Чайки носятся по всем направлениям, ныряя за добычей; дикие утки безбоязненно плавают кругом, подплывая к самой пристани. Изогнув горделиво шею, в стороне скользит по воде лебедь; баклан с длинный клювом задумчиво стоит на берегу.

Кругом тишина… Слышно только, как набегает вода на заросший чием пустынный берег и, запенясь, отходит назад, чтобы снова прыгнуть и рассыпаться солеными брызгами.

Не видно ни одной лодки, и это огромное озеро, в пять раз больше Женевского (Иссык-Куль имеет 171 версту в длину и 55 верст в ширину), совершенно пустынно.

Иногда с грузом пшеницы приходит сюда из Каракола один из двух разбитых баркасов, плавающих по озеру и гордо именуемых «Иссык-Кульской флотилией». Их эксплоатирует почему-то Госстрой, взявший их в аренду у каракольского комхоза.

На одном из них, маленьком, емкостью в 500 пуд., с керосиновым двигателем, мне пришлось зимой ехать в Каракол.

Старенький мотор аккуратно каждый час бессильно останавливался, и баркас плыл туда, куда гнал его «улан» или «санташ» (так называются здесь ветры из Буамского ущелья и с горного хребта Санташ). Машинист Костя в замасленном рваном полушубке, пьяница и скептик, но золотые руки, с ругательствами по адресу Госстроя и комхоза, спускался к мотору и возился без конца, пока снова не раздавалось радостное «та-та-та…»

Тогда он возвращался в кубрик (помещение для матросов на корабле), где мы сидели, согнувшись в три погибели, и пили чай из котелка, в котором только что варили суп.

Матрос Митька, маленький и грязный, с редкими черными усами, уверял, что так чай вкуснее, и, право, не знаю почему, я никогда в жизни с таким удовольствием не ел и не пил, как приготовленные грязными руками Митьки матросские щи.

На корме, широко расставив ноги в валенках, стоял бритый, с длинными заиндевевшими усами «дид» — капитан этого, с позволения сказать, иссык-кульского корабля — и хриплым басом все время напевал одну и ту же песню:

Иногда он прерывал свой концерт, чтобы вспомянуть недобрым словом несчастный Госстрой, но это продолжалось недолго, и он снова возвращался к своей излюбленной песне.

Баркас плавно скользил по ленивым, как Азия, волнам, покачиваясь на сине-зеленой воде. Со всех сторон озеро обступили сыны и внуки Небесного хребта (китайское название Тянь-Шаня), то подступая к самому берегу, то скромно отступая назад.

Я часами сижу на палубе, на свернутом канате, завернувшись в шубу, и гляжу на прозрачную, как слеза, воду, на синее небо, на этих толпой сбежавшихся к озеру исполинов…

Но вот наступила ночь.

Выплыла луна; озеро заснуло и едва-едва колыхалось. Бесконечная серебряная дорога протянулась по воде; горы, как тени, заплясали на берегу, одетые в белое, далекие, странные, страшные. Откуда-то внезапно налетел туман, и через секунду все потонуло, все скрылось.

Стало жутко… Мотор еле-еле работал, и баркас осторожно пробирался вперед, так как компаса не было, и мы двигались руководясь звездами.

Вдруг толчок… Баркас стал: мы на мели. Пробуем оттолкнуться шестами, не идет: засели глубоко. Машина дает задний ход. Не помогает. Баркас накренился на один бок и под него, как воры, подбираются волны, стремясь ворваться в трюм…

Костя вдохновенно вспоминает бога и мать; наш старый «морской волк» — капитан — беспомощно мечется и тоже вспоминает не добром какую-то «мышь»; Митька крестится и почему-то усиленно подтягивает штаны.

Внезапно налетел ветерок и, как паутинку, сдул туман. Стало светло, и мы благополучно снялись с мели.

Это было зимой…

Теперь июль; баркас, довольный, развалился на берегу каракольской пристани и чинился рядом со своим товарищем — старинной «времен очаковских и покоренья Крыма» парусной шхуной.

Для усиления вывоза хлеба из Каракольского уезда строилось два новых парохода, и уже к осени ждали, что пустынные берега Иссык-Куля впервые за тысячи лет своего существования огласятся ревом пароходного гудка.

(Продолжение следует)