С рабочего стола. Банкир, градоначальник и особенности российской полиции

o_aronius — 17.10.2019 В известном очерке Дорошевича, посвященном , есть, как мы помним, такой отрывок:

Другой случай с торговым домом:
-- "Князь Юрий Гагарин"14.
Громкое имя. Огромный торговый дом, ведущий дела в России и за границей.
-- "Сам" "Князь Юрий Гагарин"! -- как говорят в Одессе.
У торгового дома было взыскание по векселю. Мелкое, тысячи в две, в три.
Присяжные поверенные таких взысканий не берут, чтоб "не путаться" с описями, аукционами. Такие взыскания передают обыкновенно какому-нибудь мелкому частному ходатаю. Чтобы не давать ему доверенности от торгового дома, передают вексель:
-- В собственность.
И берут на такую же сумму от него контрвексель. Так и это взыскание было передано какому-то ходатаю-еврею. Дело бесспорное. Вексель. Но должник нашел ход к правителю канцелярии. Правитель канцелярии "настроил" Зеленого.
Зеленый "вызвал" ходатая, разнес, наговорил "слов" и в конце концов изорвал у него вексель.
Тут уж вступился торговый дом:
-- Позвольте! Если документы торгового дома "Кн. Юрий Гагарин" будут рвать, -- какую же они тогда цену будут иметь?
Полетела жалоба в Сенат.
-- Подрыв доверия.
Я видел и жалобу, и "объяснение". Градоначальник писал:
-- Ничего подобного не было. Еврей, собственник векселя, был вызван и настолько тронулся мягкой, дружеской беседой о тяжелом положении помещика, что сам, по собственному желанию, разорвал вексель.
Вы представляете себе ходатая, рвущего вверенные ему документы? А в особенности дружескую беседу П.А. Зеленого с евреем?

И вот, в поисках материалов к грядущему празднику Симхат-Тора, аз, многогрешный, обнаружил в мемуарах Арона Перельмана другую версию этой истории - или, возможно, просто похожую историю, правда, с хеппи эндом:

Самое интересное для нас был обряд хождения со свитком вокруг амвона. Среди стоявших втиралось немало мелких карманных воров, которые пользовались удобным случаем очищать карманы. В один такой вечер вор протиснулся к проходящему со свитком банкиру Лившицу, прихожанину нашей синагоги, и, пожелав ему дожить до будущего года, одновременно попытался стащить у него золотые часы с цепочкой. Лившиц схватил его за руку, поблагодарил за пожелание и спокойно прибавил «молодой человек, нельзя ли мне дожить до будущего года со своими часами и цепочкой?». Вору пришлось согласиться и на такой вариант. Лившиц был вообще не лишен остроумия. Занимаясь ростовщичеством, он как-то ссудил одному видному человеку крупную сумму. Когда срок платежа истек и должник не погасил долг, Лившиц предъявил вексель ко взысканию и получил исполнительный лист. Должник обратился за помощью к градоначальнику – пресловутому адмиралу Зеленому. Зеленый вызвал Лившица и предложил ему уничтожить исполнительный лист, пригрозив в противном случае выслать его из Одессы. Лившиц спокойно ответил: «Хорошо, я подчинюсь вашему приказанию, но пусть ваша канцелярия выдаст мне удостоверение, что исполнительный лист, выданный мне по указу его величества (начальные слова исполнительного листа) уничтожен по приказу вашего превосходительства». Зеленый грубо обругал и выгнал его, но угрозу свою не привел в исполнение. Впоследствии Лившиц был ограблен и убит на своей квартире в центре города.

Имя убитого банкира показалось мне знакомым. И действительно, выяснилось, что о его трагическом конце в свое время писал все этот же Влас Дорошевич. Так же подробно рассказавший, как шло следствие по этому делу.
В свете нынешних российских новостей последнее, думаю, стоит привести in toto:

В Одессе разбиралось дело об убийстве банкира Лившица.
На скамье подсудимых сидело трое убийц:
— Томилин, Павлопуло, Львов.
А в числе свидетелей фигурировало около двадцати, которые сознались:
— В убийстве банкира Лившица.
Уверили, что это:
— Именно они!
В своё время рассказывали все подробности:
— Как убивали.
На суде установился прямо «церемониал» допроса этих свидетелей.
Председатель. Свидетель (или свидетельница), что вы знаете по этому делу?
— По этому делу я ничего не знаю.
Председатель. Г-н товарищ прокурора, не имеете ли вопросов?
Тов. прокурора (заглянув в дело, тихо, даже как будто слегка сконфуженно). Вопросов не имею.
Председатель. Г-да защитники!
Защитник. Скажите, свидетель, вы сознавались в убийстве покойного Лившица?
— Да, сознавался (сознавалась).
— И рассказывали все подробности, как вы убивали?
— Да.
— И все эти подробности потом оказались ложными?
— Да, ложными.
— Скажите, вы знали банкира Лившица?
— В жизни не видывал.
— Знали расположение его квартиры? Где он живёт, по крайней мере?
— Говорю вам, что даже имени его не знал. Вот, когда в газетах прочли, что его убили, тогда только и узнал (узнала), что был в Одессе банкир Лившиц.
— Почему же вы сознавались в убийстве человека, которого никогда в глаза не видали?
— Меня так в полиции били, — отвечали как один все эти свидетели, взведшие на себя такой страшный поклёп, — так били, что в чём угодно готов был сознаться!
А одна из свидетельниц быстро распахнула кофточку и показала прямо зияющие раны.
— Я и до сих пор гнию от этих побоев! — завопила она.
И это через два года!
Председатель только нашёлся заметить:
— Свидетельница, потрудитесь вести себя прилично.
Дело было так.
В центре города было совершено преступление, взволновавшее всю Одессу.
Однажды утром нашли банкира Лившица задушенным. Его кухарка лежала в кухне связанною.
Несгораемый шкаф был не тронут. Убийцы ничего не взяли. Что-то случилось. Очевидно, им помешали.
— Чтобы было разыскано!
И полиция «деятельно принялась за розыски».
Хватали направо, налево.
И вскоре оказалось на дознании столько сознавшихся и столько оговорённых, что у полиции голова пошла кругом.
Все сознавались, и все показания противоречили друг другу!
На одном все «спотыкались».
И концы в воду. Следов никаких.
— Если бы деньги взяли — плёвое дело найти! — говорила полиция. — Пойти по вертепам, по притонам. Наверное, где-нибудь, подлец, полупьяный сидит по четвертному билету на чай швыряет. Дальше не уйдёт! Себя обнаруживает.
А тут:
— Следов никаких!
Город возмутился. Начальство возмутилось.
Показывает подробно:
— Когда, с кем, каким образом убивал!
Но описать расположение комнат не может.
Врёт такое, — ничего даже подходящего.
То же и с наружностью Лившица.
— Сам своими руками душил! Помогали такой-то, такой-то.
А дойдёт до вопроса:
— А какой из себя был Лившиц?
Ничего похожего.
Приходилось следователю им же доказывать:
— Врёте на себя!
Многие даже и после этого не хотели во вранье сознаваться.
Стояли на своём:
— Сказал, что я. Я и есть. Я убил.
На суде их спрашивали:
— Что же заставляло вас так запираться на свою голову?
Ответ был один и тот же:
— Из боязни. Боялся (боялась), опят полиции отдадут. На дознании говорили: «Отречёшься от показаний, скажешь: „Били!“ — помни, опять к нам для дополнительного дознания попадёшь. Тогда уж не прогневайся». Лучше на каторгу!
Дело среди этих «чистосердечных сознаний» запуталось так, что потеряли надежду его и распутать.
Пока, наконец, истинные виновники не нашлись совершенно случайно.
Один из них, — Павлопуло, — был даже возвращён с дороги на каторгу. Он успел уж попасться в другом городе, по другому делу, и «заслужил каторгу».
На суде открылась вся картина истязаний.
Было тяжело дышать, слушая.
Словно присутствовали при процессе в XVII веке.
Подсудимая Хана Луцкер, сообщница в убийстве, ничего не слышала.
Приходилось кричать.
А в деле были показания:
— Луцкер шепнула: «Пора». Я шепнул Луцкер: «Подожди здесь».
— От битья при дознании оглохла!
Подсудимая Лея Каминкер, — кухарка, она и «подвела» убийц, связывание было комедией, — жаловалась, что:
— Едва дышит от побоев!
По просьбе защиты был оглашён протокол медицинского осмотра её через две недели после убийства.
Когда она уже две недели сидела в участке.
— Половина головы чёрная от кровоподтёка, болезненного при дотрагивании.
— Как вы это объясните? — обратился защитник к приставу, производившему всё дознание.
Франт-пристав в белоснежных замшевых перчатках и мундире «гвардейского образца» очень любезно ответил:
— А это их тогда Томилин, после убийства, свистнул! Озверел очень, что даром проработали!
Защитник просил огласить протокол медицинского осмотра при аресте.
Среди подробнейшего описания следов верёвок и ссадин при связывании:
— Величиной в серебряный пятачок… в гривенник…
Ни о каком кровоподтёке «в половину головы» ни слова.
Дело было ясное.
«Под Томилина» работал кто-то другой.
Кровоподтёк «в полголовы», которого никто не видит! И который через две недели сохраняет такую болезненность, словно его нанесли вчера!
Один из подсудимых, четвёртый убийца, — мужчина, по общим показаниям, роста геркулесовского, силы необычайной, которого боялись все остальные, — не дождался суда: повесился в участке во время производства дознания.
Всякому было ясно, что не перспектива старой знакомой тюрьмы и не каторга, с которой какой «варнак» не уверен «фартом убежать», так насмерть перепугали геркулеса, человека больше, чем бывалого, преступника-рецидивиста!
Всякий знакомый с преступным миром знает, какая редкость среди этих людей самоубийство. Как цепляются они за эти жалкие, несчастные обломки жизни. Чем меньше у человека остаётся, тем оно ему дороже. Эти люди, не жалеющие чужой жизни, своей дорожат как никто. И на каторге ею дорожат куда больше, чем на воле! Эти люди «животолюбивы» прежде всего. Какой «каторжной» даже для каторги жизни не перетерпит человек в надежде на «фарт», — случай, удачу! Каких розг! Каких, бывало, плетей. Нужны истязания нечеловеческие, чтобы довести, наконец, «варнака» до самоубийства!
— Побоев не выдержал! — показывали свидетели, содержавшиеся, «в качестве обвиняемых», в одном участке с повесившимся.
Потом, на Сахалине, я встретился с двумя из убийц Лившица — Павлопуло и Томилиным.
Волосы вставали дыбом слушать Павлопуло, как:
— Из них добывали сознание.
Томилин молчал.
Он предупредил меня через доктора:
— Попросите приезжего барина, — пусть меня не спрашивает. Я ничего не скажу.
Но товарищи по камере этого страшного человека со спокойным, добродушным даже лицом и холодными «стальными» глазами, рассказывали мне о мечтах Томилина:
— Гордый очень. Своё в ум взял. Бежать всё хочет. Били его — страсть! В Одест норовит. С приставом сосчитаться.
Они назвали фамилию. Фамилия была та.
— Тем только и жив!
— Убить хочет?
— Зачем! Это ему не по сердцу. Детки, слыхать, у пристава есть.
— Ну?
— Рестант у нас тут был, с Кавказа, Гулиев-Богодуров по прозванию. Помер — Сака́лина не выдержал. Человечишка был дрянь, — одначе, отплатить ему удалось хорошо. Обидел его кто-то там, на Кавказе. А он у обидчика дочку, имназистку, на дороге перенял и расплатился. Изнасильничал девочку и зарезал. «На!» Убить что? Умереть! Момента! Нет, ты поживи да подумай. Как твоя дочка кончалась! До гробовой доски вспоминай. Пред этакой-то жизнью смерть что! Конфетка! Очень это Томилину понравилось!
— Что ж, он детей у своего пристава насиловать собирается?
— Зачем насиловать! Так, потешиться. Чтобы знаки после смерти остались. «Не сразу, мол!» Чтобы потом мурашки всю жизнь у родителя по голове ходили: «как мои детки за меня мучились!»
— Зверь!
— И с ним звери!
Исполнить этого Томилину, слава Богу, не удалось.
Но подумайте, что же нужно, чтобы человека до такого озверения довести?
Какие «побои» должны были быть, если человек, среди розг и плетей, о них не забывал.
— Вот это были мучения!
Вернёмся к процессу.
Среди этого «процесса XVII века», среди рассказов об истязаниях и пытках «при дознании», автор этого «дознания», пристав, помощники, щёголеватые околоточные в белоснежных перчатках и, по-одесски, мундирах «гвардейского образца» любезно давали показания:
— Чистосердечно сознался.
Защитники пробовали было:
— Скажите, свидетель…
Но председатель тут уж набирался духа:
— Защитник, вы должны знать, что свидетель может не отвечать на уличающие его самого вопросы? Зачем же и задавать бесполезные вопросы?
— Прошу занести в протокол!
— Будет занесено.
И было занесено.
Дело было так вопиюще, что даже цензора возмутились. Даже подцензурным одесским газетам было разрешено напечатать все эти подробности.
Результат?
Никакого.
Имелись десятки свидетельских показаний. Имелись несомненные доказательства: эти «чистосердечные» взваливания на себя убийства. Имелась даже вещественная улика: протокол о «кровоподтёке в полголовы», впервые появившемся у Леи Каминкер через две недели после ареста при участке.
Всё, что нужно для возбуждения дела об истязании.
Было прокурорским надзором возбуждено дело?
Никакого.
Все эти «занесения в протокол» так и похоронены в архивах одесского окружного суда.
Единственным нравоучением, вытекшим из всех этих открытий и разоблачений, было председательское:
— Свидетельница, надо вести себя приличнее!
И имена всех этих «авторов дознания» я прочёл среди героев, действовавших на одесских улицах в памятные октябрьские дни 1905 года.
Все со времени дела Лившица очень ушли по службе!

Выделенные отрывок, естественно, посвящается сегодняшней дате. Поскольку именно 17 октября "царь испугался, издал манифест", что, как известно, имело трагические последствия, подробно описанные десятками источников от Шолом-Алейхема до Шульгина.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив