Пименов Револьт Иванович. С бериевцами во Владимирской тюрьме.

jlm_taurus — 23.09.2025 "...Из шести с лишним лет заключения два с половиной года я находился во Владимирской тюрьме, а из них свыше двух лет общался с «бериевцами», как с теми, чьи фамилии благодаря Конквесту и Солженицыну прогремели на весь мир (Эйтингон, Мамулов), так и с известными лишь узким специалистам (Шария, Людвигов). В апреле 1961 года меня посадили в камеру 1-93, где находились Штейнберг и Брик. Эту камеру выводили на прогулку с камерой 1-76, где обитали Шария, Людвигов и Мамулов, а иногда и с 1-80, когда в ней находились Эйтингон и Судоплатов.

Источник: "Минувшее". №7, 1989

Поместили меня туда по оперативным соображениям: я словечком «бериевец», как и всякий в хрущевскую эру, только ругался, они же были безусловно враждебны всякой свободной мысли, — следовательно, антагонизм в камере обеспечен, что и требуется куму и вообще администрации тюрьмы. Дабы не смешивать в кучу источники информации и не создавать у читателя впечатления, будто бы, например, Мамулов мне рассказал, а я на всю жизнь безошибочно запомнил, какого числа он награжден орденом Красного Знамени (тогда как на самом деле это установлено по газетам не мною), я буду повествовать о впечатлении (возможно, неточном и ошибочном), которое я от них вынес, а рядом (мелким шрифтом) отполирую это впечатление той информацией (частично устной, частично документальной), которую я и мои друзья собрали уже после моего освобождения касательно сих лиц.

Итак, Матвей (Матус) Азарьевич Штейнберг — высокий, крупный, но исхудавший мужчина с наголо обритой головой и старательно (дважды в сутки) бритым лицом. Лет 60. Общее впечатление — цинизм, выпирающий извивом губ, движением бесцветных глаз, даже каким-то поворотом ушей. И это впечатление цинизма подтверждалось вполне практикой общения с ним. Короткое время он был в недоумении: как со мной обращаться? Сделал было попытку — как с подчиненным, как со шпаненком, который за печенье и сахар выносил Штейнбергу парашу и вообще «шестерил». Не вышло — не моргнув глазом, сменился на изысканную вежливость. Значительную долю времени совместного пребывания мы с ним общались исключительно на французском языке: он говорил легко и гибко, а я напряженно и с ошибками, но не хотел упускать случая попрактиковаться. Еще он вполне владел испанским и итальянским. За что он сидел, он никогда не рассказывал. Да, собственно говоря, такая постановка вопроса рассмешила бы его.

Он прекрасно усвоил, что сажают не «за что», а «для чего» — для того, чтобы не мешал кому-то. Так вот, кому именно он помешал, он не распространялся. Вообще, подобно Эйтингону, он о политически значимом прошлом почти никогда ничего не рассказывал (у Эйтингона это получалось абсолютнее, а Штейнберг пылал посплетничать о пороках своих знакомых). Бывало, он проговаривался, но чаще всего информация из него вытягивалась так: я рассказывал, как, по-моему, обстояло дело в том или другом случае, и, если угадывал, то он величественно помавал главою и снисходил добавить пикантные подробности. Если же я был далек от истины, он молчал и лишь в глазах его светилось презрение к моему невежеству и ничтожеству. Порой он напрямую лгал: выдавал себя за генерал-полковника, по каковому поводу Брик шептал мне, что Штейнберг всего лишь полковник.

Намекал, будто арестован с должности нач. Якутского КГБ. Но в иных случаях его рассказы подтверждаются проверкой. Со 100% уверенностью можно сказать, что Штейнберг никогда не был и генерал-лейтенантом. С 99% — что он не начальствовал в Якутском КГБ, хотя исключить недельное пребывание в должности пома или зама — нельзя. По словам Мамулова, Штейнберг последнее время работал в Разведупре Министерства обороны, и арест его (в 1956, как и говорил Штейнберг) был как-то связан с Венгрией. Впрочем, ведь Особые отделы в марте 1954 были переданы из МГБ в МО. По тому же источнику, Штейнберг считал себя военным и презирал МГБистов: «Какие они генералы?»

Начинал он свою карьеру в двадцатые годы. Часто возвращался к приятному воспоминанию — наслаждению крупами коней сталкивать людей в реку. Речь шла о блокировании одной из демонстраций троцкистов в 1927, а река была Фонтанка или Мойка в районе Марсова поля*. Смаковал он также и последнюю фразу Блюмкина, которого расстреляли в 1929: «А о том, что меня сегодня расстреляли, будет завтра опубликовано в ’’Правде“ или ’’Известиях“ ?» Повторял он ее так часто, что создавалось ощущение его личной причастности. В 30-е годы он уже работает в том гибриде Наркоминдела и Наркомвнудела, каким был IV отдел НКВД, ведавший внешнеполитическими операциями. Самое светлое время его жизни — работа (т.е. аресты) в Испании в 1937-38. С каким наслаждением повествовал он, как они вместе с Эйтингоном жгли рукописи некоторых советских и испанских коминтерновских деятелей, когда тем грозило попасть в руки франкистам (Эйтингон никогда не обнажал таких эмоций).

*Я поверил этому эпизоду, хорошо помня стенограмму XV съезда, где практически это признают Рыков и Десов, но выжившие демонстранты-троцкисты в один голос отрицают этот эпизод.

Мы как раз тогда читали «Люди, годы, жизнь» Эренбурга — это и послужило поводом к беседе, во время которой Штейнберг сказал мне, что «Котов» у Эренбурга и есть Эйтингон. В 1953 году он был смещен с прежнего поста, его стали тасовать, вплоть до Якутии, как он говорил, а в 1956 — арестовали. Была у него куча влиятельных родственников и знакомых, он был вполне обеспеченным человеком, издавна привыкшим, как к воздуху, к своей обеспеченности и уже не заботившемся о ее поддержании. Избегал пользоваться советскими изделиями, пристрастившись к заграничным. Держался с внешним достоинством, переходящим в высокомерие или подличанье — в зависимости от встречаемого отпора. По тюрьме ходили слухи, сконденсированные потом в книге Марченко «Мои показания», будто бы «бериевцы» жили в роскоши и фаворе у начальства. Это неверно.

Например, Марченко пишет: «Одеяла у них были теплые домашние». Одеяла у всех в камерах 1-93 и 1-76 были все казенные тюремные. Но жильцы долго пребывали на одном месте и сумели выменять (у этапируемых из тюрьмы, у уводимых в карцер, у освобождающихся) первоначально полученное рваное одеяло на целое, и потолще, и покрасивее. Тем же, кто кантуется по карцерам, как Марченко, приходится расставаться со всем удобным — а потом выдают, что попало. При мне Штейнберг выменял у, кажется, Новожицкого второе (незаконное) одеяло, которое Новожицкий сумел «закосить». ­


Неверно, будто бериевцам разрешали днем лежать на койках сколько угодно. Запрет был, как повсюду, но Штейнберг убедил санчасть, что он-де болен, и как старику и больному ему разрешали время от времени то спать час после обеда, то лежать дня тричетыре. Аналогичное разрешение врач давала — у меня на глазах — и не бериевцам, в той же камере, где я был до них. Однако, врачу интереснее и приятнее было навещать нашу камеру и беседовать со Штейнбергом, а не те камеры, где матерились и дрались. Отсюда и более частые разрешения Штейнбергу лежать.

Миф, будто «они получали посылки от родных в неограниченном количестве». Действительно, покамест посылки вообще не лимитировались, к ним они поступали бесперебойно и лучшего качества. Но введенные в 1961 ограничения распространялись одинаково на всех (об исключении с Бриком см. ниже). Шария и Мамулов дочиста съедали тюремную баланду в 1962. Штейнберг держался в брезгливости дольше всех, пытался добиваться больничного питания, на месяц-другой сумел, но потом разделил общую участь. Постороннему же могло показаться, будто у нас посылок больше, ибо в камере всегда были продукты: это те же передачи, но растягиваемые на полгода — до очередной. А возможность так соразмерять потребление гарантировалась «правовым порядком»: ни в 1-93, ни в 1-76 никогда не было даже попытки украсть съестное — оно открыто стояло на висячих полках-шкафах.

Неустойчивых в этом смысле сокамерников Штейнберг вышибал (через начальника корпуса) мгновенно. Кто ведал вышибанием в 1-76, не знаю. Я могу насчитать только три бесспорных преимущества, которыми на самом деле пользовались обитатели этих камер:

1) Право на вежливое, всегда корректное обращение. Это право надо понимать в широком смысле: например, в том, как производились обыски. Отношения базировались на доверии — не столько на доверии, что у нас нет запрещенных вещей, сколько на доверии, что мы ими не злоупотребим (например, никто из нас не станет вскрывать себе вены). Поэтому их не очень-то искали. Приезжее из Москвы начальство укоризненно указывало капитану, начальнику 1 корпуса: «Щупляк, слишком много бритых!» (Ведь в тюрьме не бреют, а стригут машинкой). Тот ежился, присылал со шмоном сержантов. Но Штейнберг развивал изощренную дипломатию, подкупы надзирателей, и те закрывали глаза на наличие в камере лезвий (исключительно «Жиллет») и зеркал.
2) Право на книги, о котором я поведаю в связи с Шарией.
3) Бериевцы лучше всех нас знали реальную структуру тюремного управления, «кто на кого может выходить». Это они знали еще до того, как их посадили. Они знали, кого и о чем и как имеет смысл просить, когда подавать жалобу целесообразнее всего, а когда надо промолчать. Они оказались в своем собственном мире, который они же и построили, а все прочие — попали в чужой, непонятный, порой вовсе непостижимый мир.

И это преимущество знания в высшей степени облегчало их судьбу. В зиму 1962-63 мои отношения со Штейнбергом обострились (по чисто камерным причинам); в записях осталась пометка от 13 марта 1963: «Шт-г провоцирует». 4 апреля 1963 он «ушел на больницу», 10 апреля нашей камере устроили грандиозный шмон — после этого я преимущественно ходил небритый. В конце 1965 Штейнберг написал жалобу, по которой Военная Коллегия Верхсуда отменила ему статью 58-16 и снизила срок заключения «до отбытого».

В январе 1966 его освободили, и с того времени он живет в Москве. Евгений Брик, подобно Штейнбергу, не был «бериевцем» в полном смысле, хотя тоже был гебистом. Общение со Штейнбергом помогло мне установить контакты с бериевскими функционерами; общение с Бриком — нет. Поэтому, строго говоря, к теме он отношения не имеет, но упомянуть стоит. Сам он называл себя сержантом, а Штейнберг шептал, что Брик — минимум капитан и родня Брикам, фигурировавшим в биографии Маяковского. В свои 20 лет (к 1940) он, учившийся в одной школе с «детьми Ярославского» (проговаривался кое-какими подробностями кутежей и бесчинств этого круга, чаще в беседах со Штейнбергом, а не со мной), стал штатным стукачом.

Квартира его использовалась для конспиративных встреч сексотов и в качестве мест осуществления провокаций против намеченных жертв. Похоже, что первый раз у него шевельнулись некие эмоции изумления: «Да разве ж так можно?!», но они быстро выветрились, и деятельность его стала ему представляться естественной столбовой дорогой. Фронтовых воспоминаний у него не обнаружено. Зато он был послан в США, где работал долго и успешно. Английский знал в совершенстве, хотя читал мало и не желал бесплатно практиковать меня в английском.

Он полюбил Штаты несравненно больше выплачивавшей ему зарплату Родины, пропитался их духом, и я от него первого вдохнул то дыхание американской свободы и американской амбиции, которые так чудесно переданы Бернстайном в «Вестсайдской истории». С поражавшей меня откровенностью (позже обнаруженной мною в пришедшем из США сексуальном самиздате-тамиздате) рассказывал подробности оргазмов своей жены. Он мог бы запросто остаться в США, но был безумно влюблен в свою жену и возжелал привезти ее в Штаты тоже.

Для чего в очередной наезд в СССР стал подготовлять ей побег, что заметила его мать и в духе лучших традиций донесла. Его посадили (около 1956), жена почти тотчас развелась с мужем-изменником, а мать за гражданскую доблесть приобрела право на две дополнительных посылки-передачи сыну (когда они стали лимитироваться, т.е. со второй половины 1961 г.). Вот единственное превышение норм передач, которое имело место у «бериевцев», да и оно оформлялось как «поощрение» Брику за работу — он устроился уборщиком по коридору.

Вообще, он очень тосковал в камере, рвался на любую работу с выводом из нее, мечтал о переводе в лагерь. Разумеется, он стучал, причем даже не слишком скрывал в принципе, но никогда не сознаваясь в конкретном поступке. Вспоминаю, что он заложил одного раздатчика пищи, который в 1963 связал меня с теми женщинами-верующими, с которыми меня этапировали из Вихоревки во Владимир зимой 1960. Порой он был готов и по собственному почину оказать услугу, непременного желания напакостить у него не было, но отсутствовали некоторые органы моральных чувств.

В отличие от Штейнберга, он не имел прочного тыла на воле. Деньги, хотя и были, были свежеприобретенные, и он мучился вопросами дальнейшего их приобретения, покупки на них себе домика и т.п. Каждые полтора месяца бухгалтерия тюрьмы погашала в сберкассах выигравшие облигации Брика по 3% займу и приобретала на выигрыш новые облигации — переписка на сей предмет составляла весомую часть жизни Брика. В конце моего пребывания в тюрьме, оказавшись с ним вдвоем (после ухода Штейнберга нас с III этажа спустили в двойник на II этаже), мы возненавидели друг друга (скорее всего, повинен был я...)

Однако не только до драк, но даже до непарламентских выражений у нас никогда не доходило. В 1964-65 Брика перевели-таки в лагерь. Две другие койки в 1-93 заполнялись с калейдоскопической быстротой и к теме отношения не имеют, разве лишь, что из них Штейнберг подбирал себе шестерок. На прогулке же мы ежедневно встречались с обитателями 1-76, являвшимися бериевцами в прямом смысле этого слова: начальник канцелярии Л.П. Берии Борис Александрович Людвигов...

...генерал-полковник Степан Соломонович Мамулов (Мамульян), секретарь ЦК КП Грузии по пропаганде и агитации Петр Афанасьевич Шария, а также забытый мной по фамилии еврей-полковник, арестованный в 1951 за незаконное опробование химикатов на людях. Этот освободился к зиме 1961 и запомнился мне только своим окриком 12 апреля 1961, когда все ликовали запуску Гагарина в космос: «А Вы почему не улыбаетесь? Вам не нравятся достижения Советской Власти?!»

Противовесом этим четырем коммунистам в камере находился Симон Леванович Гогиберидзе. Как он начал в свои 20 лет борьбу за независимость Грузии в рядах социал-демократии, так до конца жизни остался верен этой борьбе. От этого высокого жизнерадостного старца с седыми висками веяло чистой и детской преданностью идеалам. Эмигрировав в 1924, он время от времени нелегально наезжал на родину, поддерживая, как он рассказывал, нелегальные ячейки с.-д. В 1940 и 1942 Н.Жордания дважды командировал Симона — проинструктировать подпольщиков в связи с Гитлером. В 1942 он учил: «Сейчас мы должны забыть все ” измы“ . Не время бороться с большевиками. Надо спасать физическое существование России» — хотя бы ценой поддержки Сталина.

На обратном пути он попался, приговорен к 25 годам, одно время сидел с Шульгиным, вместе с тем освобожден летом 1956 (вспоминал, как сломался Шульгин к тому времени сравнительно со своей несгибаемостью 1949-51), после восстания в Венгрии его известила прокуратура, что освобожден он был по ошибке, и его вернули во Владимир досиживать. Предлагали было дать, как дал Шульгин и один грузинский c.-д., подписку неопределенно-отрекающегося толка, но Симон отверг. В 1967 освобожден, в 1969 получил советский паспорт и работу переводчика при Тбилисском университете...От общения с ним делалось светлее, будь то в тюрьме, будь то на воле. Мамулов — ровесник Гогиберидзе — подавлял в Абхазии как раз то самое восстание, в котором Симон последний раз пытался отстоять независимость своей родины.

С тех пор Мамулов (* На вопрос, зачем он русифицировал фамилию, Мамулов честно отвечал: «Товарищ Сталин не любил армянских фамилий, вот я и поменял».)
оказался в чекистско-партийном аппарате рядом с Берией, став после войны начальником ГУЛага.

...Не успел он прибыть в Грузию, как его настигла телеграмма от имени Берии — подложная — с приказом срочно вернуться. Выходя из самолета на военном аэродроме, он попал в объятия своего фронтового друга, тоже генерала: «Сколько лет! Вот радость-то встретиться!» — но из объятий вырваться уже не смог, ибо к двум генеральским рукам присоединилось несколько пар неизвестных, в первую очередь лишивших его пистолета. Не только сцену ареста, но и все обвинение и осуждение Мамулов рассматривал как предательство и весь был пропитан холодной ненавистью и презрением к правящим.

При визитах в камеру начальства из Москвы Мамулов демонстративно поворачивался к ним спиной — и эта негорбящаяся спина невысокого исхудавшего человека (в котором внимательный взор мог заметить прежнюю дородность), демонстративно всегда носившего серую лагерную куртку, чистую и заплатанную, — была довольно красноречива. Никогда ни с какими жалобами-заявлениями в Москву и к визитерам оттуда Мамулов не обращался. Он четко знал, что его жизненный путь поломался из-за интриг Маленкова, которого, как и его начальник Берия, он всегда не любил. Но и прочих, восторжествовавших после Маленкова, он ставил не выше, хотя остерегался отзываться о них с такой прямотой.

Читая у Авторханова в «Загадке смерти Сталина» домыслы о якобы союзе Маленкова и Берии, я посмеивался и вспоминал отношение к Маленкову Мамулова и других бериевцев. Из рассказов Мамулова — он порой говорил и сам, но лишь под настроение — для меня бесспорно (впрочем, это подтверждается и многими другими источниками), что в последние годы (не месяцы!) Маленков находился в самых враждебных отношениях с Берией.

Когда после смерти Сталина вдруг Маленков и Берия заходили по кремлевским коридорам в обнимку, заулыбались друг другу, то даже шестилетним младенцам в Кремле (как шутил Мамулов, вспоминая кремлевский анекдот, стилизованный под детский разговор) стало ясно, что вот-вот произойдет крупный переворот, что эта притворная любезность разрешится только могилой одного из них. Надо заметить, что Мамулов, подобно Штейнбергу, стал со мной толковать на эти темы только после того, как увидел, что я знаком с именами и некоторыми фактами из биографии лиц, вроде Барамия, Чарквиани, Меркулова, Деканозова, Масленникова, знаю о роли несостоявшегося XV съезда КП Грузии.

В противном случае — скорее всего — он прошел бы мимо меня с гордым презрением, не удостоив. В отличие от Штейнберга, Мамулов не тужился сохранить замашки высшего света ни в одежде, ни в еде, ни в обращении. Глядя на него, никак нельзя было подумать, что до своего ареста он ежедневно прогуливал на поводке личного крокодила — эту пикантную подробность сообщил или придумал неутомимый сплетник Штейнберг. Мамулов же проговорился куда более важным известием: за несколько лет до моих с ним бесед, когда еще держали в одиночке по мотивам секретности, его раз ошибочно вывели на прогулочный дворик, уже занятый другим секретным заключенным.

К своему остолбенению, Мамулов узнал в нем высокопоставленного генерала, «которого знала вся страна», который числился по газетным сведениям расстрелянным по делу Берии. Тот немедленно отвернулся, спрятав свое лицо, надзиратель заорал на Мамулова: «Выходите!» — и вывел его на другой, причитавшийся ему дворик. Ошибиться Мамулов не мог: он куда как хорошо знал этого человека! Фамилию его он отказывался мне назвать, как я ни просил и как ни изощрялся в перечислении известных мне фамилий от самого Берии до Рюмина и Рухадзе. Он непритворно жалел, что проговорился: ему казалось, что разглашение такой государственной тайны может отягчить его собственную судьбу.

Приговорен Мамулов был именно к тюремному заключению, на 15 лет. Ему, как и всем прочим, отнюдь не вменялись какие-нибудь нарушения законности, измывательства над заключенными и т.п., а лишь «способствование продвижению по службе врагу народа Берии» Иным странно, как такая формулировка могла потянуть на 58-1б, т.е. военную измену родине, но тогда ведь еще давали квалификацию по мерилу вышинскосталинской юриспруденции. Ведь не расстреляли же! В день моего освобождения 27.07.63 началась общая перетасовка камер, и Мамулов был переведен в камеру к «двадцатипятилетнику» М.

С середины 50-х гг. М. работал при библиотеке, точнее, составлял каталог тюремной библиотеки, для чего в его камеру порциями носили книги, а за это он получал мизерную сумму на ларек. Мамулов питался плохо и польстился на деньги, а заметив среди книг «запрещенные» — проявил «идейно-политическую бдительность». Ведь библиотека во Владимире была чудесная прежде всего тем, что по ведомственным причинам ее практически не касались изъятия «устаревшей литературы» во все 30-40-е годы. Я там наслаждался, словно попал в спецхран, и известны случаи, когда умудренные лагерники специально устраивались «попасть во Владимир», дабы «заниматься». Хотя в этой камере Мамулов пробыл меньше полугода (до ноября), его доносы сработали: у М. отняли кусок хлеба (у него не было никаких родственников-знакомых на воле), а в январе замполит Александр Мартынович Хачикян назначил библиотекарем Мамулова.

Каталог составлен не был, но все сомнительные книги изъяты. Последние ли это подлые дела Мамулова на земле? В 1969 Шария и Гогиберидзе мне рассказывали, что Мамулов живет с 1968 в Сухуми, но когда я в 1974 пытался его разыскать, я не нашел даже дома с указанным адресом.

Интеллектуальнейшим из них был Шария. Издавна он был секретарем Берии то по науке, то по иностранным делам, а Берия бесподобно умел подбирать людей. О самом Берии Шацкин как-то сострил: «Со времен Гутенберга Берия не прочитал ни одной книги», — и, пересказывая мне этот анекдот, все бериевцы соглашались с расстрелянным Шацкиным; Людвигов дополнял, что, требуя от него достать какую-нибудь книгу, Берия не умел назвать ни автора, ни заглавия книги, ни о чем она, а описывал ее цвет, формат, толщину, у кого в руках видел. К слову, четко следуя газетным установкам момента, они Берию иначе как «людоедом» не честили, кто чаще, кто реже, кто сквозь зубы, кто пламенно.

Но у Берии был нюх на способности людей (отмечали они, отдав дань хуле), и главным его принципом был подбор по деловым качествам. Гарантию же преданности себе он усматривал в том, что объединял на близких должностях лиц, взаимно ненавидящих друг дружку. Этим в зародыше пресекался какой бы то ни было заговор против него: прежде взаимно донесут. И хотя ко времени знакомства со мной все жизненные грозы уже отшумели для этих бериевцев, уже с десяток лет они находились в тюрьме, — они продолжали ненавидеть один другого, что было заметно.

...После войны до 1949 или 1950 — секретарь ЦК КП Грузии по агитации и пропаганде. Член парламентской делегации в Англию весной 1947 рядом с другим членом — М.А. Сусловым при председателе В.В. Кузнецове. Был редактором I (но уже не II) тома собрания сочинений Сталина, и, кажется, ему мы обязаны похвалой Сталина в адрес Ламарка, к чему некоторые биологи возводят триумфальное возвышение Лысенко. В 1939 он был командирован ЦК в Комиссию «по ликвидации нарушений социалистической законности, допущенных Ежовым Н.И.» (терминология была почти как в хрущевские времена, только огласка значительно меньшая).

Рассказывая мне про свою деятельность в этом «Малом Реабилитансе» 1939-40, Шария не напирал на нее. Он скорее просто упоминал про этот факт, но не рисовался: я-де, хороший, только и делал, что реабилитировал невинно пострадавших. Нет, для него это был просто не очень важный эпизод — и уже почти вовсе не интересный. Интересно для Шарии было познание мира. Владея полдюжиной европейских языков, он внимательно читал все, имеющее отношение к философии и могущее к ней иметь отношение. Он знал Карнапа и Леруа в подлиннике. Он читал Дирака и Фантаппье, а ведь это не только английский, французский и итальянский языки — это сложнейшие формулы теории групп, римановой геометрии и матричного анализа.

Читал он не как профессионал-математик, а как философ, причем насквозь пропитанный марксистским подходом. Когда я позволил себе насмешливый отзыв о «ленинском определении материи», сказав, что пресловутая фраза столь же годится в «определение», сколько такое «определение» паровоза: «Паровоз — это продукт технологически развитого общества, данный нам в ощущении», — он не на шутку огорчился, месяца на три или четыре перестал со мной разговаривать и даже здороваться, написал один-два доноса оперу и мучился, лишая себя общения со мной — наиболее интересным ему собеседником — и книг, получаемых мною.

Время затянуло раны, контакты возобновились, но он просил не затрагивать больше вопросов, в которых как коммунист он будет вынужден резко реагировать. В НКВД Шария проработал недолго. Вскоре он стал секретарем ЦК КП Грузии. Естественно, имел замок и даже не один, а минимум два, как сплетничал Штейнберг. Замки были конфискованы, но до самой смерти у Шарии помимо квартиры неподалеку от Тбилисского университета была недурная дача под Тбилиси.

Был он и академиком Грузинской АН, гордился редактированием собрания сочинений Сталина. Но Маленкову (Сталину) для устранения Берии предварительно нужно было убрать людей Берии: во-первых, для компрометации Берии, а во-вторых, потому что они суть опора того — за Берией стоял целый народ, любивший его, и в 1952 в горах Кавказа я присутствовал при выпивках, где первый тост провозглашали за Берию, а лишь второй — за Сталина. Снятие Шарии с секретарства зацеплено за историю с его поэмой.

У Шарии умер сын, и он тяжело переживал эту смерть. Написал по-грузински поэму трагического содержания, где речь шла о силах Неба и Ада, спорящих между собой о его сыне, или что-то в этом духе. Написал, распорядился отпечатать в типографии ЦК в пятидесяти экземплярах на шикарнейшей бумаге с иллюстрациями знакомого художника и на поминках вручил собравшимся друзьям. Вскоре его поперли из руководства, «ибо таких вещей терпеть нельзя», — как с неостывшим негодованием выразился мне Мамулов. Я, «догадливый», понимающе кивнул: «Ну да, за использование служебного положения...» — «Нет, при чем здесь это! Но Вы посудите сами: может ли руководить пропагандой человек, который пишет стихи, где фигурируют призраки и тому подобная чертовщина?!»

Шария был арестован в 1952 (вместе с Барамия и др. «мингрельцами») по личному телефонному звонку Сталина, мимо Берии. Утверждал, будто на допросах единственный изо всех ничего не признал. Про пытки умалчивал. В марте 1953 по личному приказу Берии освобожден, принимает активное участие в созыве XV съезда Грузии, и 26 июня 1953 вновь арестован. Видимо, с учетом предыдущего заключения ему определили только 10 лет, и он освободился за месяц до меня по концу срока. Ему вернули профессорское звание (но не звание академика, кажется), и он читал в Тбилиси популярные лекции, вроде: «Есть ли судьба с точки зрения марксизма?»

В камере одевался в казенную одежду, ел казенную баланду и хамсу, но, однако, его шокировало, когда я на прогулочном дворике сморкался пальцами, а не в платок. Единственный, кого я встречал в лагерях-тюрьмах, кто за несколько минут вывода на оправку мыл не только лицо-руки, но и промежность. Брик шипел: «Одним и тем же полотенцем и лицо вытирает и ...» — но у Шарии не было второго полотенца.

Низенький, плотный, почти круглый, несмотря на нехватку питания, с коротко остриженным ежиком. Голоса не возвышал, потому мне не верится в слухи, будто бы «Шария и Мамулов дрались из-за кильки». Ради того, что ему было очень нужно, не гнушался позаискивать и передо мной. Дело в том, что, «по указанию из Академии Наук», как выговаривалось тюремной администрацией, а реально — по отношению директора Ленинградского отделения Математического института АН СССР Г.И. Петрашеня и академика В.И. Смирнова в адрес и.о. нач. Владимирской тюрьмы №2 В.Николаева, с осени 1961 мне разрешили держать в камере неограниченное количество личных книг «по математике, физике и языкам», получать (в еще не прореженной) библиотеке тюрьмы неограниченное количество книг и — главное — пользоваться межбиблиотечным абонементом из Москвы и Ленинграда.

Собственно, последнее право выхлопотал себе Шария еще до моего появления во Владимире, но с ужесточением 1961 года у него это право отобрали вскоре после того, как я о нем узнал и добился себе. Поэтому Шария давал мне списки желательных ему книг, которые я выписывал на свое имя, а потом на прогулке или через надзирателя передавал ему. Потому я и знаю, что он читал в тюрьме и насколько глубоко воспринимал. Но из этого эпизода видно, что льготы бериевцам по части книг были весьма непрочными, вопреки легендам. Напротив, и мои сокамерники, Брик и Штейнберг, прикрывались мною, когда приезжала комиссия и возмущенно обрушивалась на Щупляка: «Почему камера захламлена книгами?! Убрать! Две книги на одного в десять дней!» — «Это ему Академия Наук разрешила...»

Начальник бериевской канцелярии Людвигов задыхался от принудительного общения с врагами народа. Он твердо знал, что он единственный в камере и даже во всей тюрьме осужден ошибочно. Что он — преданный коммунист, которому не повезло: попал на работу к заклятому врагу народа людоеду Берии Л.П. (но ведь он же не выбирал себе место работы, а подчинялся распоряжениям партии!). Все его сокамерники, а также пятеро сосланных в Среднюю Азию секретарей Берии, равно как и прочие расстрелянные и осужденные бериевцы действительно были бериевцами, извергами и шпионами, а он случайно затесался среди них, но готов продолжать служить партии и органам по первому их зову и даже без зова.

Дважды в неделю он слал своему сыну стихи — переложение очередной передовицы «Правды». Это я говорю буквально, без гипербол. Последний раз он мне зачитывал такую поэму 2 июля 1963. Зачитывал мне, несмотря на то, что строчил на меня доносы в среднем по два после каждой прогулки. Информативно разговаривать с ним было почти совершенно невозможно. И только затравленные глаза, из которых сквозь всю капеэсэсовскую преданность выпрыгивал наружу надрывный вопрос: «Неужели же меня не освободят завтра? ! Я не могу! ! ! » — позволяли еще причислить этого коротышку к роду человеческому.

Любопытен эпизод, вмененный ему приговором. Когда в 1947 Политбюро приняло решение о денежной реформе, было установлено, что наличные деньги подлежат обмену в масштабе 10:1, а вклады в сберкассах — в масштабе 3:1 (отвлекаясь от некоторых деталей). У Берии в сейфе канцелярии лежало 80 000 личных денег. Он распорядился Людвигову снести их в сберкассу, рассчитывая потерять поменьше (на целых 19 тысяч новыми). Людвигов выполнил поручение, догадался, в чем дело, и заспешил положить в сберкассу и свои собственные деньжата. Этот эпизод, квалифицированный не как «злоупотребление служебным положением», а как «экономическое вредительство по заданию иностранного агента Берии», фигурировал, по словам Людвигова, у него в приговоре.Уточню, что ни у одного из них я не видел на руках текста приговора.

До зимы 1962-63 Судоплатов и Эйтингон помещались «на больнице», но с ужесточением режима их признали здоровыми и поместили в двойнике на нашем этаже; на прогулках мы встречались. Судоплатов, ... Военная Коллегия Верхсуда СССР дала ему 15 лет тюрьмы с зачетом пребывания в больнице. Так он попал во Владимир, тоже сразу в больницу (общетюремную).

Имел отношение к разгрому ОУН и, случайно встречаясь с сидевшими во Владимире оуновками Зарицкой и Дидык, всегда вежливо раскланивался с ними...

Наум Исаакович Эйтингон был заместителем Судоплатова, в июле 1945 имел чин генерал-майора. Его руководящая роль в убийстве Троцкого руками Меркадера общеизвестна. До конца жизни оставался членом Испанской секции Советского комитета ветеранов войны. Держались они важными барами, чему способствовала их неотощавшая комплекция и довольно высокий рост. Не только со мной они не снисходили до разговора, но даже Штейнбергу и Мамулову едва заметно кланялись. Обычно Эйтингон (там я воспринял его фамилию как Этингон, а Штейнберг даже говорил мне, что-де и эти их фамилии не настоящие, что они сменили фамилии в 20-х годах, начав служить в органах, «как и все они») ходил, слегка приволакивая за собой ногу, поближе к стене, углубившись в чтение «Юманите». Некоторый интерес к моей личности они проявили лишь после того, как тюрьма узнала, что ко мне приезжала комиссия из ЦК, расположенная меня освободить (для получения моей объективной характеристики их всех вызывала эта комиссия).

Уж не помню точно, от кого из них я узнал, что В.Н. Меркулов, бывший с февраля 1953 министром госконтроля, арестованный 17 августа 1953 и расстрелянный с Берией, являлся в самом деле «мозгом Берии». Именно он задумывал и планировал для Берии акции, ему Берия доверял вполне. Намекали они, крайне завуалированно, будто Меркулов ненавидел лично советскую власть еще до вступления в органы ВЧК.

О себе подчеркивали, что арестованы не одновременно с Берией, но так, что у меня сложилось мнение, будто бы Судоплатов и Эйтингон лишь отстранены в 1953, а арестованы со Штейнбергом в 1956. На самом деле Эйтингон судился одновременно с Мамуловым, в декабре, приговорен к 10 годам тюрьмы. С этим связана непонятная информация. Говоря о Меркадере, Брик усмехнулся, что до 1953 тот ежегодно подавал прошения о помиловании, а после смерти Сталина столь же ежегодно подает прошения, чтобы его не освобождали, а всю жизнь держали в тюрьме — иначе-де убьют.

Эйтингон подтвердил мне эту информацию, но откуда он мог знать? Кто-то из них сказал, что сочинение Берии «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье» написал на самом деле директор ИМЭЛ Грузии Бедиа, расстрелянный в 1936 — сразу по написании книги, а главу о русских организациях той же книги писал Людвигов. Людвигов подтвердил. Уже после моего освобождения Судоплатов, Мамулов и Людвигов сидели в одной камере, а Штейнберг, не желая встречаться с ними, отказывался даже выходить на прогулку.

Но узнав о снятии Хрущева, он специально пошел на прогулку посмотреть, как будет вести себя эта троица. Они бросились поздравлять: «Наконец-то этого ренегата сбросили!», «Наверное, он уже на Лубянке!», «Наверное, мы сегодня же отправимся по месту работы!». Через несколько дней Штейнберг спросил: «Вы еще здесь?» — «Дел много, до нас не дошло, — ответил Судоплатов. - Надо о себе напомнить». И, прервав прогулку, они отправились писать жалобы. Через пару недель пришел стандартный ответ: «Оснований для пересмотра дела нет». Сам же Штейнберг при снятии Хрущева выражал опасения: «Не будет ли хуже? Тот-то был связан своими разоблачениями Сталина». Эйтингон освободился по концу срока, работал в московских издательствах и кое-что рассказывал П.И. Якиру. Судоплатов освободился последним, в день ввода войск в Чехословакию. При освобождении поздравлял всех, говоря: «Наконец-то наши взялись за ум, свергли контрреволюционеров!»

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив