П. М. Лессар. Поездка в Персию, Южную Туркмению, Мерв, Чарджуй и Хиву. 4/4

Надежда моя отделаться от тохтамышей простым визитом не сбылась. На прощание Кара-Кули-хан объяснил переводчику причину своего неудовольствия: я провел у отамышей три дня и уезжаю из Мерва, не погостив у тохтамышей. Какая может быть тому причина? Тохтамыши более могущественное племя, не менее дружественны к России, — за что же это оскорбление? Напрасно я объяснял, что по нашим обычаям визит заменяет пребывание в гостях. Хан только больше обижался. Пришлось уступить. Не теряя времени, я переехал к Кара-Кули-хану с тем, чтобы во всяком случае на следующий день продолжать путь, дав обещание подольше погостить у него в другой раз. Конечно, во всей этой истории немалую роль играла перспектива поставить мне для дороги верблюдов и дать проводника, хотя сумма, которую при этом можно было заработать, была самая незначительная. Но была и другая причина, почему Кара-Кули-хан рад был, что я остановился у него: он готов был бы даже сам что-либо потратить и ничего не получить, лишь бы только не дать возможности отамышам хвастаться тем, что у них был гость. Эта зависть одного к другому составляет одну из выдающихся сторон характера мервцев. Нельзя побыть 10 минут среди тохтамышей, чтобы не услышать что-либо против отамышей, и наоборот. То же и в дальнейших подразделениях: бахши лгут на сичмазов, каждый род на своего соседа; постоянно слышишь: такое-то племя ведет переговоры с англичанами, хочет начать войну с Россией; при этом сообщающий известие предлагает услуги свои и своего рода или племени против остальных мервцев. Конечно, при наступлении какой-либо внешней опасности внутренние раздоры в шайке всегда более или менее забываются; но все же общности действий, бывшей в Ахале, здесь ожидать нельзя.

Отъезд свой я назначил на следующее утро (28 августа). Вперед были высланы 2 верблюда, один с ячменем и частью моего вьюка, другой с мешками на 12 ведер воды; с верблюдами пошел и один персиянин, который воспользовался нашим проездом для того, чтобы отправиться по делам в Бухару. Люди Кара-Кули-хана проводили нас несколько верст. Я, не стесняясь, производил съемку. Мнение, что делать ее надобно скрытно, совершенно неосновательно: мервцы не понимают картины или рисунка, а тем более плана; напрасно им старались выяснить значение карт: они и теперь остаются при своих прежних убеждениях. «Да вот вы везде, где ездите, — говорили мне текинцы, — все рисуете и записываете, а приходится ехать во второй раз по старой дороге, все же надо, чтобы проводник-теке ехал впереди и указывал путь». Вообще они смотрят на съемку как на странность френги, ни к чему не ведущую, и когда я ставил буссоль на треножник, то никогда никто не противился этому, а всякий старался указать интересные предметы.

Мы шли через поля, арыки, мимо поселений и развалин укреплений, которых здесь на первых 40 верстах от Каушут-хан-калы много. Уже верст через восемь начали попадаться отдельные небольшие гряды песков, иногда без растительности, а иногда поросшие кустарником. На 17-й версте прошли мы мимо Начым-калы, еще после 4-х верст переправились через большой канал и в половине 11-го стали на привал у последней от Мерва (Каушут-хан-калы) воды. Здесь были люди только в 3-х шалашах, а остальные уже ушли; они приходят сюда только для обработки земли, так как плодородные места разбросаны часто далеко от центра оазиса. Туда к зиме все возвращаются. Этот день мы шли не по большой дороге, ибо по ней нет воды; ранее летом, где мы остановились, есть вода и, кроме того, есть еще арык близь Кишмана (там наша дорога соединялась с главною); в августе же сборы посевов были окончены и арык был сухой. Вообще можно сказать, что последняя вода из Мург-аба находится в 40 верстах от Каушут-хан-калы. Грунт везде плотный, глинистый; весьма редки гряды песка, 5—6 саж. шириною; кое-где его немного нанесло на дорогу, но не настолько, чтобы затруднить ход лошади. Сделав запас воды, мы выступили в два часа и шли до пяти все по такой же местности; полей встречалось меньше, бугры и развалины укреплений так же часты; поселений здесь нет; встречались лишь мервские стада. На ночлег мы стали у места Кишман. Здесь развалины нескольких укреплений и отдельных кирпичных домов, разбросанных на весьма большой площади. Развалины очень древние; многие из них даже обратились в бугры и заросли травою.

Только от одной калы (судя по воротам и способу ее постройки — не текинской) сохранились довольно хорошо стены и часть весьма высокой башни, видной издалека. Башня была построена из глины и обложена сырцом со всех сторон; теперь эта наружная обделка обваливается большими глыбами. Верблюдов мы выпустили в 9 час. вечера с тем, чтобы на привале напоить немного лошадей; как вожак, так и персиянин не имели другого оружия, кроме шашек; они шли всю ночь, рискуя каждую минуту наткнуться на сарыков.

От Кишмана грунт дороги плотный, бугры песка не выше 1—2 саж., кустарник невысокий. Здесь мы уже шли по большой дороге, которая, судя по количеству тропинок, много посещается: по ней идут все большие караваны из Мерва на восток; прямые дороги в Хиву все безводный и пролегают через пески и по ним редко кто ездит, несмотря на полную их безопасность от набегов ерсарей и сарыков. Чем далее от Кишмана, тем чаще попадались пески; последние 5 верст, до колодцев, пески уже преобладали. Во всяком случае, можно считать, что до Сираба дорога в благоприятных условиях; здесь даже колесное движение не было бы затруднительно.

Между тем маленький наш отряд уменьшился: утром один из моих текинцев заболел лихорадкою; припадок был настолько силен, что больной не мог ехать; пришлось его оставить в кустах около дороги и при нем еще одного человека; со мною ехали три текинца, вооруженные берданками, и переводчик с магазинкою; данный нам из Мерва проводник был так стар и на такой старой лошади, что совершенно не мог идти в счет, и притом он был вооружен только шашкою.

Колодцы Сираб (96 верст от Каушут-хан-калы) лежат среди небольшого круглого такира; вода соленая, но животные пьют ее охотно, люди же только во время очень сильной жажды; колодцы очень обильны и не выбираются; самые большие караваны не встречают недостатка в воде. С бугров, окружающих такир, мы увидели много баранов и верблюдов. «Каруан, каруан!» — закричали текинцы, очень обрадовавшись, что встретят у колодцев караван, а не сарыков или ерсарей. Караван, напротив, не знал, кто приближается; при въезде мы увидели, что три человека, засевши в засаду, направили на нас ружья. Полагая, что вид моего костюма их успокоит, я проехал вперед; они не стреляли, но и не опускали ружей, а следили за моим движением, все прицеливаясь; слова моего текинца не помогли, и только наш мервский проводник Нур-Али-сердар успокоил их. Когда дело разъяснилось, люди, бывшие в засаде, подошли вместе с нами к колодцу. Переводчик посмеялся над ними: «Вас 60 человек, а испугались пяти, — разве не стыдно!» — «Сарыки кругом», — был ответ. Текинца сразу не отличишь от сарыка, русского же они никогда не видали, и потому костюм мой им ничего не объяснил.

Я расположился шагах в 150 от колодца, на возможно незагрязненном месте. Мы еще не успели снять вьюков с лошадей, как в лагере каравана стали раздаваться крики; схватились за оружие; при грубости и дикости мервцев, нападение с их стороны в пустыне вполне возможно. Мы также схватились за оружие; но тут увидели, что люди бегут не в нашу сторону, а прямо по дороге в Чарджуй. На буграх, саженях в 150-ти от нас, показались всадники; раздались крики: «Сарык, сарык!» Всадники кинулись на пасущихся верблюдов, начали обрезывать и сбрасывать с них седла и погнали животных в пески; раздались выстрелы, но туркменские ружья за 150 саж. вещь совершенно безвредная. Люди из каравана, подбежав ко мне, просили позволить моим людям преследовать разбойников. «Сколько сарыков?» — спросил я. «Тридцать-сорок», — был ответ. У нас всего было три берданки и одна магазинка, за нами шли верблюды с вещами; лошади были крайне утомлены, а впереди оставалось 120 верст песков, из которых 90 без воды; наконец, один раненный стеснял бы дальнейшее движение. Я отказал. Бегут и кричат другие: «Человека украли». Отказывать далее было нельзя. Соблазненные обещанием награды, текинцы стали говорить, что обмененные в Мерве лошади годятся для погони; переводчик выпросил у нашего спутника, персиянина, свежую лошадь, и вот вчетвером отправились они за разбойниками. Я остался с мервцами. Довольные моим разрешением, они перенесли мои вещи к себе в лагерь и стали меня угощать какими-то отвратительными лепешками, от которых я поспешил отказаться. Собеседники мои видели только дороги в пустыне, — это были совершенные дикари. Они громко выражали свое удивление по поводу каждого моего поступка и каждой виденной вещи: вилка, нож и даже столовая соль, которую они приняли за сахар, их приводили в совершенное недоумение; объяснения без переводчика велись с большим трудом.

Часа через два вернулись наши люди; они надеялись, что, стреляя с расстояния, на котором текинские ружья не могут действовать, заставят сарыков бежать и бросить верблюдов. Если бы это было сделано под самым лагерем, то можно было бы ожидать успеха; но пока текинцы поили своих лошадей, сарыки успели отойти далеко; когда текинцы нагнали бегущих и по второму залпу одного из них сбили с лошади, то упавшего сарыка тотчас подобрали и затем разделились: несколько человек погнали верблюдов, остальные засели в овраге. Преимущество скорострельного оружия не имело более значения, и нашим людям оставалось только вернуться; их вовсе не преследовали. Аламаны всегда бывают в том же роде: разбойники спрячутся и ждут удобной минуты отогнать верблюдов или напасть на спящих; раз это сделано и они ушли на некоторое расстояние, серьезной погони не будет. Если бы охранители каравана были и не пешие, а всадники, то все же они не пошли бы на огонь; разбойники же не рискнули бы угонять верблюдов, если бы они видели, что им угрожает опасность. Только трусость персиян могла составить туркменам репутацию храбрецов. Если же при этом так много пленных мервцев в Персии и Пендэ, то это объясняется непременным качеством всякого труса — полною беспечностью, пока не наступит опасность. На вопрос, может ли шайка встретиться еще раз, мервцы ответили отрицательно. Караван пришел на колодцы утром; следовательно; лошади разбойников поены разве ночью и их нужно было погнать к воде. Да притом украдено 8 верблюдов; каждый стоит около 60 руб.; 500 руб. довольно на 40 человек, — аламан удачный, после которого следует возвратиться домой. Если это сарыки, пояснили мне мервцы, то они, вероятно, погнали добычу в Юлатан; если же эрсари, то они должны выйти на нашу дорогу на Шоре, и мы их можем встретить в Адил-куи. Ограбленный караван состоял из 1800 баранов, которых гнали из Мерва для продажи в Бухару; верблюды и эшаки везли запасы воды; при караване было до 50 человек, вооруженных самым фантастическим оружием: шашками, ножами, старыми пистолетами, весьма пригодными для коллекций, но никак не для обороны. Кроме того, хозяева каравана, для охраны его, наняли, за плату по 6 руб. каждому, 12 пеших, вооруженных старыми ружьями. Мы видели, как они исполняли свое назначение; даже караульщики при пасшихся верблюдах спали. Вечером мервцы подобрали седла и, вместе со всяким грузом, без которого можно было обойтись, закопали их в песках, в стороне от дороги; затем долго совещались и пришли, путем совершенно непонятных рассуждений, к убеждению в необходимости остаться в Сирабе еще на один день. Наш больной текинец и его спутник прибыли только тогда, когда стемнело.

Являлся вопрос: как нам идти далее? Несмотря на все просьбы продолжать путь с караваном, я отказался. Во-первых, при медленном движении, могло не хватить припасов, а во-вторых, караваны движутся преимущественно ночью, а это совершенно не входило в мои расчеты: мне нужно было рассмотреть дорогу и производить съемки. Нападения нам бояться было нечего; мы могли отстреляться и от большего числа людей; затруднял только вожак верблюдов, которому приходилось двигаться одному, но он после некоторого колебания сказал: «Аллах велик!» и к 11 часам ночи выступил вперед, — персиянин предпочел идти с нами. На ночь были приняты все предосторожности, — так всегда бывает по миновании опасности. Вечером мы много толковали, по какой дороге идти: в Бухару из Мерва ведет много дорог; в Сирабе разделяются две дороги: южная идет, через Тюря-куи (3 мензиля, или верблюжьих перехода, по 20—22 версты), в Чарджуй (2 мензиля), и северная, через Адил-куи, в Боюн-Узун, лежащий на реке Амударье, верстах в 25-ти ниже Чарджуя. Идти на Тюря-куи было опасно, так как, по слухам, он засыпан был сарыками и уже давно все движение направлялось на Адил-куи. Также брошена и дорога в Чарджуй через Рапатек, когда-то считавшаяся лучшею из всех. Вообще, в этих местах редко одна и та же дорога существует продолжительное время: разбойники, чтобы затруднить погоню, бросают труп в колодезь или вовсе засыпают его, где-нибудь выроют другой, и все идут по новой дороге, несмотря на удлинение пути. В Хиву направление через Боюн-Узун весьма выгодно; напротив, для едущих в Бухару этот поворот дороги равносилен удлинению ее на 25 верст.

Утром мы выступили на рассвете, оставив караван у колодцев. Два раза прошли мы, сажень по двести, по твердому грунту, а затем начались пески без всяких перерывов. Холмы очень невысоки, но песок был утомителен для лошадей, особенно при расстоянии одного колодца до другого на 90 верст и более. Дорога много посещается, но следы пройденного пути быстро заметаются ветром; указательными знаками служат скелеты верблюдов, которых по всему пути весьма много. Люди, сопровождающие караваны, развешивают черепа, позвонки и другие кости по кустам; по ним издалека видна дорога. Кроме того, во многих местах, на возвышенностях, с тою же целью сложены пирамиды из ветвей и корней саксаула. В 27-ми верстах от Сираба находится небольшой такир, называемый Шор; за ним пески становились выше и труднее для движения, стали попадаться и гряды совершенно сыпучие. На ночлег мы остановились в стороне от дороги; там кустиками росла трава, от которой наши голодные лошади не отказывались.

31 августа, еще до света, выпустили мы верблюдов и затем выступили сами, находясь в неизвестности, как дойдем. Проводник утверждал, что осталось до колодцев не менее двух мензилей, а лошади от выхода из Сираба получили только два раза по полуведру воды. Пески по дороге становились все труднее и труднее; места без кустарника и совершенно сыпучие попадались все чаще и чаще. В нескольких верстах от Сираба мы вступили в длинную впадину, с более твердым грунтом; зелень там была несколько ярче; деревца повыше, чем в песках. Впадина всего сажени на три ниже окружающих холмов. По словам текинцев, это старое русло Амударьи — часть так называемого Чарджуйского русла. Наш проводник сообщил: «Здесь когда-то, говорят люди, текла Амударья; впрочем, это было очень давно; теперь уже из видевших здесь течение воды нет никого в живых». Другой проводник указал русло несколько далее. Трудно понять, почему эти впадины принимаются за русла рек: они встречаются по всем дорогам в степи, по разным направлениям, на разных горизонтах; впрочем, часто они очень узки сравнительно с длиною, и потому на плане в маленьком масштабе напоминают изображения рек. Это просто твердые глинистые поверхности, не покрытые песком; внутри степи они большею частью лишены всякой растительности; близ Амударьи же, вследствие большего количества влаги, растительность почти везде есть, более или менее богатая. Эти впадины иногда разбросаны, иногда идут одна за другою; прерываясь более или менее значительными песчаными пространствами. Движение по обнаженному грунту весьма удобно, и потому приходится часто делать большие изгибы для того, чтобы воспользоваться рядом таких впадин. Та, которою мы шли, была длиною около пяти верст. Тотчас за нею, на протяжении 4 верст, тянутся барханы.

Пески, встречаемые в закаспийских степях и означенные на картах одним знаком, в действительности весьма разнообразны. Их можно разделить на три главные вида. Одни из них имеют вообще глинистый грунт с большою примесью песка; местность в таких песках представляет бугорки, редко достигающее высоты одной сажени и обыкновенно поросшие густым кустарником. Движение как всадников, так и колесного обоза по ней не затруднительно; конечно, в сухое время движение по такиру легче, но примесь песка делает дорогу одинаково удобною как в хорошую, так и в дурную погоду. К таким пескам относятся почти все пески, встречаемые по дорогам из Мерва в Атек, а также пески Черкезли, находящееся между Серахсом и Чаача.

Пески второго рода уже действительно пески; бугры там выше, но не сыпучие и почти везде закреплены кустарником, достигающим иногда полутора-двух сажень высоты; только на вершинах холмов сохраняется немного песка, переносимого с места на место ветрами; на дороге он встречается лишь изредка. Иногда встречаются незакрепленные гряды, шириною редко более 10—15 сажень. По такой местности движение телег очень затруднительно; напротив, лошади, а в особенности верблюды идут по ней совершенно свободно. К этому роду песков принадлежат почти все пески, встречаемые в степи по дорогам из Хивы в Ахал, Атек и Мерв; далее, пески между Михайловским заливом и Молла-Кары, и даже те пески, которые находятся на полуострове Дарджа. Эти последние менее закреплены и составляют переход к третьему роду. Между Мервом и Серахсом они также встречаются, но дорога их пересекает только на протяжении пяти верст, в месте, называемом Куче-кум. Пески, тянущиеся между Аннау и Гяуарсом, скорее занимают среднее место между первым и вторым родом. Говорить нечего, что и в только что описанных песках никакой ураган не страшен: количество незакрепленного песка там незначительно. Сильный ветер может принести только неприятности, занося вещи, засыпая глаза и т. п. Опыт Закаспийской железной дороги совершенно выяснил, что песчаные заносы вещь вовсе не страшная; движение от них терпит во всяком случае менее, нежели от снежных заносов в России.

Не то пески третьего рода, так называемые барханы: здесь не увидите ни деревца, ни кустика, ни даже травки; песок совершенно сыпучий; самый небольшой ветерок заметает следы только что прошедшего каравана. В Бухаре есть местность Адам-Кырылган, название которой в переводе означает «человеческая погибель». Там ураганами погребены целые караваны. Пески эти в местности, простирающейся между Амударьею и Каспийским морем, встречаются в юго-восточном угле ее, и то только близ реки. Где есть растительность, там форма бугров зависит не только от ветра, но и от кустарника; бугры бывают там весьма разнообразны.

Совсем иначе в барханах, в которые мы вступили, выйдя из старого русла. Несмотря на ярко светившее солнце, картина была самая печальная. Здесь, как всегда на слегка волнистых местах, далеко не видно; окружающие места, поросшие кустарником, скрылись; со всех сторон горизонта очерчивался невысокими серо-желтоватыми бугорками, образовавшимися под влиянием одной только причины, именно ветра, действующего на всю массу песка одинаково, вследствие чего и являлось полное однообразие формы бугорков. Сколько мог завидеть глаз, они представляли совершенно одинаковое очертание: сторона, обращенная к ветру (северная), ограничена была пологою, выпуклою, коническою поверхностью; наоборот, противоположная сторона ограничивалась весьма крутою и вогнутою поверхностью. От пересечения их получается резкое ребро. Ось барханов идет с С.-В. на Ю.-З. и составляет с севером угол 20°. Юго-западный конец барханов всегда удлинен. Высота барханов редко более десяти-пятнадцати футов Петроалександровск и оттуда через Ханки в Хиву. Въезд в город Хиву производит весьма неприятное впечатление: у самых ворот виселица. При моем проезде ветер покачивал на ней труп повешенного в предыдущий день разбойника; труп не был покрыт саваном, — вверх от пояса не было никакой одежды. Видны были следы пыток, которым подвергся несчастный, не желавший выдать своих сообщников. Виселица в Хиве постоянная: если разбойников приходится казнить нечасто, то лиц, сопротивляющихся жадности ханских чиновников, находится преизрядное количество.

Остановился я в доме диван-беги (т. е. первого министра) Мак-Мурада. После взятия Хивы в 1873 г., он долгое время жил в России (в Калуге); теперь вернулся он домой и снова занял прежний пост. Он немного говорит по-русски; человек очень любезный; живет богато; для гостей у него особо отделаны две комнаты, меблированные по-русски; прислуги множество; так же, как и в Персии, всем распоряжаются красивые и весьма развязные мальчики.



Мат-Мурад, диван-беги


Вследствие сильного припадка лихорадки, я пролежал все утро; к 4 часам хан прислал сказать, что если я чувствую себя лучше, то он готов принять меня; если же я все еще болен, то откладывает прием на завтра. Я предпочел скорее отделаться и отправился тотчас же. Пройдя целый ряд дворов и комнат, я был встречен Мак-Мурадом. Он ввел меня в сад, где на ковре, разложенном на глиняном возвышении, у главного фасада дворца, сидел Саид-Магоммед-Рахим-Багадур, хан Хивинский. Около его, по случаю приема, на ковре лежали регалии: шашка, револьвер в кабуре и кинжал.



Сеид-Магомет-Рахим-Богодур, хан хивинский


Хан пригласил меня сесть около себя. После обыкновенных приветствий и вопросов о здоровья, хан сказал, что он слышал, как я много проехал, и просил рассказать, где я был; предлагал вопросы о разных подробностях того, что я видел на пути, и, наконец, спросил, для чего я осматриваю дороги: для того ли, чтобы по ним ходили караваны, или перевозились пушки? Я отвечал, что определенной цели нет, но что по занятии Гёк-тепе у нас в руках очутился новый край, что необходимо изучить его границы; у нас все надеются, что если пушки придется возить, то нескоро, а все же нельзя допустить, чтобы в небольшом расстоянии от русской земли были почти неизвестные страны. Хан признал, что эта предусмотрительность одна из причин силы России. Он хорошо знаком с устройством Туркестана, но мало знает о Кавказе; вопросы были самые разнообразные: который ярим-падишах старше, кавказский или туркестанский? разве могут быть князья не родственники Государя? Хан знал Великих князей Николая Константиновича и Евгения Максимилиановича и думал, что князь это титул лиц Императорской фамилии. Правда ли, спрашивал хан, что в Асхабаде в один год вырос целый город? Как здоровье начальника области? Хан заявил, что все очень довольны покорением Ахала, и спросил, скоро ли мы возьмем Мерв? Наконец, он отдал приказание, чтобы назначены были для сопровождения меня по ханству люди, знающие дороги, и чтобы мне было оказано всякое содействие.

Проводника в Ахал я решился взять у иомудов. В Амударьинском отделе и в Хиве русские установили на все невозможные цены: доставка, напр., письма из Петроалександровска в Красноводск стоит от 75 до 100 руб., а между тем в Асхабаде всегда есть текинцы, готовые за 20 руб. свести письмо в Хиву и привезти ответ.

Из Хивы мы выступили 15-го сентября утром, проехали через Газават и ночевали у Тахта-базара. Между этими последними пунктами кончаются поселения узбеков и начинаются «оба» иомудов. Границей служит глубокий арык, широко разлившийся, затопивший засеянные поля; мостов, конечно, нет; с высокого обрыва лошади провалились на половину корпуса в воду и с страшными усилиями взбирались на противоположный берег разлива. «У иомудов все дороги такие, далее есть места хуже», — заметил проводник-узбек. И действительно, до Змукшира были такие места, где переправа вьюков длилась более часа: чтобы и не подмочить вещей, лошадей развьючивали, мешки один за другим опускали всадникам, спустившимся в разлив, которые их передавали людям на другом берегу. Я хотел воспользоваться светлою лунною ночью и двигаться далее; проводники признали это совершенно невозможным, вследствие состояния пути. Все поселения чрезвычайно бедные. А между тем уже 10 лет прошло с тех пор, как прекратились грабежи в этой части степи; казалось бы, иомуды могли бы привыкнуть к труду. Но трудиться — это не в нравах дикого, разбойничьего, никогда не трудившегося племени.

Из Змукшира в Ахал я вернулся по большой караванной дороге через Шах-Сенем, Бала-Ишем, Казы и Дурун. Современное состояние этого пути будет описано в связи с описанием остальных дорог в Кара-кумах, исследованных мною в апреле и мае 1883 года.