Опыт доморощенной философии искусства.

artem_r — 30.04.2010 Постоянно повторяемая фраза про то, что жизнь разнообразнее и (поэтому) интереснее искусства, ставит искусство в какое-то унизительное положение: дескать, оно тужится-тужится, но все не достигает желаемого. Кабы это было так, то человечество оказалось бы в весьма странном положении – вся культурная история его свелась бы к досадным поражениям от жизни, каковая, в свою очередь, предполагалась бы неким универсальным стандартом, отчасти внеположенным человеку, некой умонепостигаемой абстракцией, совершающейся на свое произволение, без какого-либо человеческого участия.

На деле, как представляется, помянутая фраза проистекает из некой принципиальной методологической ошибки в суждении об искусстве – как о постфактумном подражателе жизни, никакого себе счастья более не полагающем, нежели как оказаться наиболее близким к эталону, под коим подразумевается даже не жизнь, а бесконечное разнообразие ее. Тут еще проблема и в том, что разнообразие жизни – шутка весьма сомнительная: разнообразной ее делает разве что чувственный опыт, никогда не повторяющийся в точности два раза; предметное и сюжетное разнообразие на деле раз за разом оказываются пересказом старого, давно забытого анекдота, оригинал которого утерян за давностью лет. Но это в сторону, вернемся к искусству.

Я не буду здесь брать музыку, как вид искусства чрезмерно абстрактный для рассуждения; все прочие виды искусства же интересны или, если угодно, жизнеподобны отнюдь не в силу разнообразия. Искусству мало дела до разнообразия, разнообразия в нем – продукт побочный: основная задача и одновременно основной инструмент, которым оно пользуется, суть типизация и обобщение, и именно в них кроется залог интересности, увлекательности и, если угодно, жизненности. Искусство постоянно сравнивают с игрой: это, признаться, уже надоевшее уподобление, однако же верное в том смысле, что искусство, как и игра, - занятие, изымающее человека из жизни и погружающего его в среду, обставленную универсальными правилами, где разнообразие строго ограничено, а суть состоит в том, чтобы следовать правилам как можно точнее, то есть, повторять друг за другом примерно один и тот же набор действий. Здесь налицо та самая типизация поступков, являющаяся залогом успеха.

Как представляется, в искусстве нет отдельно стоящих феноменов, а если они и есть, то, как правило, указывают именно на недостаток искусства. У многих авторов есть вещи, стоящие как бы отдельно к общей выбранной эстетике, и эти странные опусы обычно вызывают у потребителя наиболее невнятные чувства. Чеховский «Черный монах», будучи упражнением в психиатрии, так, в сущности, и остается клиническим этюдом, не будучи в силах сделаться самостоятельным произведением. Стихотворение Щедрина «Лира» вызывает разве что оторопь – «Он мощно на лире бряцал», если я не ошибаюсь. Как правило, такие авторские провалы – результат залезания на чужую территорию, где правила не известны – то есть, в сущности, попытка сыграть в игру, не уча ее особенностей. По отношению к остальному корпусу сочинений они смотрятся именно что разнообразием – но, что называется, оно вам нужно?

Борхес, цитируя Шопенгауэра, приходит к простому, как ему кажется, выводу, что соловей Китса – это и соловей Руфи; что индивид в поэзии есть в известном смысле род. Вот пример типизации, составляющей суть искусства; и если к соловью Китса применить логику, с которой начинается это рассуждение, то его соловей окажется безнадежно тавтологичен и неразнообразен в сравнении с теми соловьями, что сидят на ветках дерева, видного из моего окна. Это утверждение выглядит парадоксом, но только если мы откажемся от желания видеть в искусстве разнообразие; если же мы пожелаем остаться рабами разнообразия, то искусство станет для нас скучной игрой с тремя разрешенными ходами, что повторяются век от века в виде одних и тех же сюжетов и образов.

На самом деле, идеальной формой жизнеподобия на выделенном пространстве является цирк уродов. Хотя и тут не все просто, но идея его именно такова – предоставить зрителю разнообразие, то есть то, чего он прежде не видел и уже больше не увидит. Но и только – больше никакого смысла в цирке уродов нет. И было бы по меньшей мере странно, согласитесь, сводить к нему искусство.

Созерцая разнообразие, человек может дивиться бесконечности Божьего замысла или же просто избавляться от скуки; но требовать, чтобы разнообразие сделалось хлебом искусства – значит, признавать, что в искусстве нет ни смысла, ни законов, а есть только бесконечный произвол, творящий все время невиданные ранее сочетания. Это и глупо, и неверно. Чтобы избежать этой ловушки, стоит уже, наконец, признать довольно банальную истину, состоящую в том, что искусство имеет к жизни отношение весьма опосредованное; и то, что оно представляет как жизнь, суть вымысел, история – хорошая или плохая. Вообще, всю эту длинную бодягу можно было бы и опустить, если сразу сказать, что к жизни и к искусству человек обращается за разным. Жизнь нужна ему, чтобы избавиться от скуки; искусство – чтобы забыть о том, как банальна в своем разнообразии жизнь.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив