Кочубиевский Феликс Давидович. Инженер-электрик 4

jlm_taurus — 27.05.2023 Через пару дней после того, как упомянутая диаграмма завоевала умы бригады электриков, а Еремкин появился на работе, я был оставлен в его кабинете и получил собственный письменный стол. К этому времени я задумал создать систему диаграмм, которая, действительно, требовала от ее автора серьезных знаний электрических машин. Лагерная промзона - это настоящий завод, но завод, техническое снабжение которого было наихудшим из возможных в стране. И я задумал системой диаграмм дать возможность обычному электрику, который где-то на заводе нашел ротор и статор непонятно какого асинхронного электродвигателя, сделать из него действующий двигатель, определив предварительно его возможные параметры.

Работа эта заняла у меня много недель, но положительный результат был получен. О том, каков был ее эффект, говорит следующее. В нашей бригаде был Саша Ермолюк, отличный и скромный парень из нерегистрируемых евангелических баптистов. За это (за то, что нерегистрируемый) он и сидел. О нем рассказ будет ниже, а здесь отмечу лишь, что я обучил его пользоваться этой системой диаграмм и снабдил соответствующей копией. Саша вышел по концу срока позже меня, и мы с ним переписывались, даже когда я был уже в Израиле. Вскоре после своего выхода из лагеря Саша писал мне, что, вернувшись в Москву, он начал работать электриком и на квалификационной комиссии, благодаря этой диаграмме получил высший профессиональный разряд.

Дмитриев был мелкий и щуплый мужчина лет пятидесяти, т.е. немного моложе меня. Он был заядлый шахматист и имел первый разряд по шахматам. По нему было видно, что по пристрастию к алкоголю его квалификация была еще выше. До посадки он работал буровым мастером и бурил нефтяные скважины. Дмитриев говорил мне, что если бы ему дали лет восемь за расхищение социалистической собственности на этой работе, то он не был бы за это в претензии и считал бы, что ему еще повезло. Но он получил 3 года за злостное хулиганство, что было, как он рассказывал, вопиющей несправедливостью.

Со своей буровой установки он продавал "на сторону" колоссальное количество цемента, стальных тросов и еще чего-то. По его словам, поймать его на этом воровстве было крайне трудно. Стальные тросы рвутся, их заменяют новыми. Учет разрывов был недостаточно четким, так что здесь он был предоставлен самому себе, лишь бы не выходил за некие средние показатели расхода тросов по буровым установкам. А если крали везде, то легко красть, не выходя за средние показатели.

С цементом было еще забавнее. Как рассказывал мне Дмитриев, когда бурят скважину, то самописец регистрирует профиль проходки и все пустоты, которые встречает бур на своем пути. Для эксплуатации скважины ее цементируют по всей глубине, как бы образуя этим бетонную трубу. Если встречаются по пути пустоты, то они при цементировании заполняются раствором на базе цемента. Дмитриев как буровой мастер имел возможность фальсифицировать (от руки) кривую самописца и показывать на ней пустоты, которых в действительности не было. Таким образом у него появлялись бесконтрольные излишки цемента высокого качества, которые он и продавал "налево", т.е. на черном рынке.

Мы с Дмитриевым нормально соседствовали в кабинете главного энергетика зоны, пока он не напутал данные, связанные с ремонтом паровых котлов. Надо сказать, что лагерь, как и любой завод, находился под контролем котлонадзора - государственной организации, контролировавшей безопасность работы разного рода ответственного оборудования, отказ которого мог привести к человеческим жертвам. А по результатам ремонта котлов их принимал инспектор котлонадзора. Дмитриев так же, как он привык делать липу в показаниях самописцев у себя на буровой, отметил как отремонтированные совсем не те внутренние трубы котла, которые были на самом деле не отремонтированы.

Как ни странно, но не отличавшийся хорошей памятью главный энергетик зоны Еремкин помнил места ремонта котла и предельно взорвался из-за халтуры Дмитриева. Он высказал ему свою оценку его личности и качества работы, используя для этого весь диапазон непарламентских выражений русского языка, и немедленно выгнал его из кабинета. Так я остался единственным помощником главного энергетика зоны.

В отряде была большая комната ПВР (политико-воспитательной работы). Там же стоял и черно-белый телевизор. Самое забавное, что когда по телевизору шел кинофильм типа "Следствие ведут знатоки", то основная масса зэков-зрителей "болела" за... следователей! Меня это чрезвычайно удивляло - эти зрители, в жизни испытывавшие ненависть к милиции и к работникам правопорядка, реагировали на кинофильм точно так же, как и зрители по другую сторону колючей проволоки. Вряд ли это можно объяснить только силой киноискусства. Скорее, это объясняется тем, что среднестатистический зэк мало чем отличался от среднестатистического гражданина Страны Советов. Разница лишь в том, что один попался и был осужден, а другой избежал этого.

Я уже упоминал, что в лагере была вечерняя школа-десятилетка. Молодые зэки, особенно - "поднявшиеся с малолетки", в обязательном порядке должны были после работы учиться в ней. Они таким желанием, как правило, не пылали, за что их наказывали. А так как индивидуальные наказания плохо помогали, то Иван Иванович предпринял радикальную меру - унес телевизор из комнаты ПВР в свой кабинет, полагая, что лишенные телевизора влиятельные зэки популярно и доходчиво "разъяснят" несмышленышам всю важность образования. Но этого почему-то быстро не произошло. А я хотел этот телевизор вернуть.

Тогда я написал на имя начальника отряда заявление. В нем я "докладывал", что в 1948 году окончил с серебряной медалью среднюю школу, в 1953 году с отличием окончил Политехнический институт, а в 1964 году защитил кандидатскую диссертацию. Прошу разъяснить, с какой целью лишением телевизора меня лично наказывают за непосещение средней школы. А если наказывают не меня лично, а весь отряд, то это подпадает под понятие коллективных наказаний, за что на Нюрнбергском процессе гестапо было признано преступной организацией. И Лыхо срочно вернул телевизор.

Воспитатель Лыхо, как и вообще советские благодетели, напоминал мне заключительные кадры прекрасного фильма "Айболит-66". Там играющий Бармалея Ролан Быков говорит: "Я тоже, как доктор Айболит, мог бы делать добрые дела. У меня все бы были счастливы". И после этого добавляет с тяжелой угрозой: "Попробовали бы они только быть несчастными!!!"

Лагерный БРИЗ. Мой начальник, главный энергетик зоны младший лейтенант Владимир Ильич Еремкин, был гораздо инициативнее Толиного майора, которого он и в грош не ставил, хотя тот был старше его годами и намного выше по званию. Директор промзоны поручил Еремкину вести работы также и по БРИЗу (бюро рационализации и изобретательства) промзоны, которая, напомню, представляла собою завод, только за колючей проволокой. Естественно, что Еремкин, помимо работ другого характера, поручил работу по БРИЗу мне. Для меня это не было трудной задачей, учитывая мой прежний опыт изобретательства и знание законов в этой области.

За время отсидки в кабинете Еремкина я и сам внес немало рационализаторских предложений, ряд из них были сделаны вместе с Толей. По сей день у меня хранятся удостоверения о внедренных рацпредложениях на предприятии УТ-389/15, как стыдливо кодировался наш лагерь, исправительно-трудовая колония. В рацпредложения мы включали в качестве равноправных соавторов (и не более того - именно равноправных) и своих начальников.

Толя Гладышев. В отношении зэковской изворотливости я был, конечно, у Толи младшим партнером. В нашу "семью" я вносил в качестве своей доли все, что мне присылала Валя, а также свой личный авторитет у окружающих и повышенную "отоварку".

Чтобы дать представление о недюжинных Толиных лагерных возможностях, расскажу о нескольких эпизодах. На мой день рождения в октябре 1984 года Толя обеспечил... бутылку коньяка! Я был растроган, но пить не стал. Бутылку эту "уговорили" Толя с еще одним нашим "семьянином" - Сашей Чешко. Я не стал его пить не столько потому, что не отношусь к любителям коньяка, а потому, что не хотел с признаками алкоголя загреметь в шизман, нарушив свой имидж не уголовника, а политического заключенного, хотя официально мы все были уголовниками, судимыми по одному и тому же кодексу. Коньяк, разумеется, Толя обеспечил через кого-то из офицеров или прапорщиков, взявших за это большую мзду.

Кстати, стоит рассказать: в лагере бывало, что прапорщики из персонала лагеря за хорошие деньги могли прямо в отряд принести бутылку водки, а затем, выждав время, приходили в отряд и забирали в шизман уже пьяного заказчика. Это было почти в порядке вещей. Поэтому выпивший куда-то прятался, пока не протрезвеет. Как-то и сам Толя пришел в отряд хорошенько "под мухой", но лег спать на чью-то шконку, а не на свою, предварительно сказав мне, где он будет лежать. К нему приходили из лагерной охраны, искали его, пытались что-то узнать у меня, как у его "семянина", но так и не нашли.

Когда меня в декабре 1984 года упрятали в шизман, то в первый же вечер через кормушку моей камеры кто-то (несомненно - баландер) забросил полиэтиленовый пакет. Я рассмотрел его. Это оказалась... халва. Грамм двести-триста! Этот экзотический продукт в лагерном ларьке не бывал, я его не видел, как минимум, с момента ареста. Было очевидно, что это - Толина забота. Правда, тут же возникла необходимость все съесть немедленно, ибо в шизмане это совершенно негде было припрятать. Справился, съел. Хотя с непривычки было нелегко это сделать.

Когда срок моей отсидки в лагере приближался к концу, Толя начал обдумывать памятный подарок для меня. Прежде всего, он принес отлично сделанную шахматную доску (в промзоне делали мебель, красиво фанеровали и полировали, это было у зэков валютой для сделок с персоналом), которая внутри представляла собою нарды. Кстати говоря, эта игра была достаточно популярна у зэков еще в тюрьме Новосибирска. Этот подарок я переправил за пределы лагеря через... Еремкина. Мои внуки здесь как-то раз играли в эти нарды.

Еремкин не сильно заблуждался относительно квалификационного уровня высшего советского руководства. Как-то мы с ним говорили о роли опыта и кругозора, необходимых руководителю солидного уровня. Я ему сказал: "У меня есть опыт руководства большим отделом. Есть кругозор в масштабе НИИ, так как много раз замещал его директора и немало времени был его правой рукой. Но у меня нет кругозора, необходимого директору крупного предприятия. Так что я не уверен, что справился бы с такой работой. Но, например, за руководство министерством я бы уж наверняка не взялся, не справился бы".

Тут Владимир Ильич и сказал: "А я бы взялся даже за руководство страной. Думаешь, они там много понимают? Сами работают? Я бы взялся. Я бы посадил вокруг себя десяток-другой таких, как ты, они бы все и делали".

Иногда, глядя на мировых политиков, включая и глав великих держав, я начинаю понимать, что Еремкин смотрел глубже меня, и его этические стандарты были ближе моих к таковым у крупных политиков, вершителей мировых судеб.

Перед днем освобождения из лагеря я передал Еремкину все те вещи, которые я хотел сохранить в будущем, ибо не был уверен, что меня с ними из лагеря выпустят. В том числе я передал ему и папку со своим делом, т.к. опасался, что ее изымут, а я хотел сохранить обвинительное заключение с милым моему сердцу обвинением, что своей деятельностью я способствовал росту эмиграционных настроений среди советских евреев.

Освобождался из лагеря я 9-го марта 1985 года, в субботу. Мой срок кончался на следующий день, 10-го, но по закону освобождали не в выходной день, в воскресенье, а накануне. Гуманно! В тот же день Еремкину исполнялось ровно 40 лет. Я заранее был приглашен им на его день рождения, о чем я написал Вале и попросил ее привезти в Соликамск все свои знаки отличия: советский орден, медаль КНР и др., чтобы нацепить это все во время визита к Еремкину. Ведь он вместе с женой занимал комнату в семейном общежитии МВД (министерства внутренних дел), и я не хотел ставить его под удар за контакт с зэком. А так - все-таки зэк не простой, а орденоносец. Кстати говоря, именно от Еремкина я слышал, что в своей среде "менты" расшифровывают сочетание МВД как: "Малоумные Внуки Дзержинского".

Резофановая тара. Резофановая тара - это тара многоразового пользования, т.е. ящики, сделанные из обрезиненной фанеры. Предназначена она для магазинов и т.п. Лагерному предприятию поручили ее делать. История ее освоения в промзоне лагеря не стоила бы упоминания, если бы не один забавный курьез, связанный с нею.

Сначала напомню элементарные сведения из школьного курса физики. Как известно, температура кипения воды зависит от давления окружающей среды, в которой это кипение происходит. При нормальном атмосферном давлении вода кипит при 100 градусах Цельсия. Поэтому, как рассказывают детям в школе, высоко в горах невозможно сварить суп, так как из-за пониженного давления воздуха там вода там кипит при гораздо более низкой температуре, из-за чего суповые компоненты не в состоянии свариться.
Опрессовка фанеры резиной должна была производиться при температуре порядка 150-180 градусов, а нагрев пресс-формы осуществлялся паром от котла с производительностью 0.6 тонны пара в час (спустя почти 20 лет могу и ошибиться в этих цифрах).

К этому производственному процессу я отношения не имел, но удивился, когда узнал, что сравнительно колоссальной мощности котел оказался не в состоянии прогреть выше 100 градусов не очень-то большую пресс-форму. А проблема дошла до управления лагерей в Перми, оттуда приехали чины с достаточно приличными погонами. Из чистого любопытства я влез в этот вопрос, пошел и посмотрел на месте, как все это сделано.

Оказалось, что из котла в цех прямо к пресс-форме протянута одна труба, а из пресс-формы пар свободно уходит в окружающий воздух, как в чайнике пар свободно выходит из носика. Чем больше "раскочегаривают" котел, чем больше топлива в нем сжигают, тем больше пара образуется в единицу времени, но он, выходя из пресс-формы, имеет примерно все те же 100 градусов. Характерно для подневольного труда заключенных: во-первых, никого не интересовали условия труда прессовщиков, которые при этом должны были работать в обстановке пара; во-вторых, никого не интересовала проблема использования энергии, содержащейся в отработанном паре, а она была значительной.

Решение проблемы было элементарно простым - надо было добавить вторую трубу; пар, вышедший из пресс-формы, вернуть в котельную; на выходе этой второй трубы установить клапан, который не дал бы пару свободно выходить наружу, но лишь при превышении определенного давления. Тепло, содержащееся в отработанном паре, через змеевик можно было использовать для нагрева воды, используемой для других нужд.

Разобравшись с причинами "забастовки" котла и пресс-формы, я сказал Еремкину, что вопрос решается очень просто. И меня вызвали на консилиум специалистов, приехавших из областного управления. Выглядело довольно забавно: зэк в робе объясняет группе старших офицеров, в том числе и с "молотками" на погонах (знак инженера), возможно ли принципиально получить вожделенные 150-180 градусов за счет водяного пара. Не без удивления они услышали от меня, что если создать достаточное давление пара, то эта температура может быть достигнута без труда. Видимо, с кастрюлей-скороваркой никто из них не был знаком.

Эти рекомендации быстро осуществили (в лагере дарового труда сколько угодно), и посмотреть на первый результат пришло начальство во главе с директором промзоны (завода) подполковником гражданином Семченко. Всем на диво термометр показал нужную температуру пресс-формы.

...когда в лагере заседал суд, рассматривавший решение комиссии, представлявшей дела зэков на УДО, то мое дело туда лагерная администрация даже не представила. Мотивировалось это тем, что на вопрос, признаю ли я себя виновным по тому преступлению, которое было инкриминировано мне судом в Новосибирске, я решительно дал отрицательный ответ.

Свой взгляд на эту противозаконную ситуацию я изложил заместителю начальника лагеря по ПВР. И этот "законник" на полном серьезе сказал: "Ну и что, что вы добросовестно работаете? Это никак не говорит о том, что вы исправились. Вы всю жизнь так работали, это ваш образ жизни". Ему и в голову не могло прийти, что никому не дано произвольно обращаться с законом.

...все освобождавшиеся зэки ушли рано утром, так что меня Попов выводил одного. И вот мы с ним вышли за проходную. Подошла Валя. Попов передавал меня, как говорится, "с рук на руки". Обратившись к ней, он сказал: "Вот этого мужика я уважаю" и пожал мне руку. От рукопожатия с ним я не уклонился, не хотел, да и не считал нужным этого делать.

Советская интеллигенция, в основном, была социально отделена от "простого люда". Тем более отделены были от них те ее представители, что вышли не из рабочей или крестьянской семьи. Они практически не знали жизни, и социальный портрет большинства населения своей страны им был не известен. Хотя я был заводским инженером, а не кабинетным ученым, но все-таки круг моего общения не был типичным для среднего гражданина СССР. Как и декабристы (по Ленину), страшно далеки были мы от народа.

В связи с этим припомню один случай. Вместе с главным конструктором одного из новосибирских заводов мы стояли в одном из цехов этого завода и о чем-то разговаривали. Не уверен, что тема была производственная, но не в этом суть. Проходил мимо нас какой-то рабочий в замасленной одежде, явно не из рабочей аристократии. Увидев нас, прилично одетых, в шляпах и с галстуками (а мой собеседник был еще и в очках!), пролетарий внятно злобно проворчал: "Коммунисты! Всех бы вас на одну виселицу!"

До лагеря я неоднократно длительно лежал в непривилегированных больницах "на воле", где лежали так называемые "простые советские люди". Лагерное население на общем режиме было примерно таким же, как и в этих больницах. Были, конечно, в лагере отпетые "отморозки", совершенно непригодные для жизни в любом некриминальном человеческом обществе. Но большинство зэков было из таких, кому просто не повезло: до посадки они вели себя точно так же, как и те, кого не посадили, ведь в Советском Союзе мораль была весьма своеобразной.

Ни для кого в СССР не было секретом, что государство, т.е. капиталист-монополист, грабит работающих, у которых нет выбора работодателя. Да и самым распространенным понятием на рынке был дефицит. Редко что можно было купить, придя в магазин, тогда, когда это понадобилось. Вместо слова "купил" чаще всего применялось слово "достал". И "доставали" либо в длинной очереди, либо по блату (т.е. по знакомству). Поэтому взять что-то там, где работаешь, мало у кого считалось кражей. Экспроприировали экспроприатора. Мир праху его, этого экспроприатора!

После такого опыта и за два лагерных года (именно лагерных, ибо в тюрьме было совсем иначе) я научился в контактах с "ментами" видеть в них обыкновенных людей, в среднем практически ничем не отличавшихся от остальных граждан Советского Союза. Научился видеть во многих из них таких же жертв коммунистического режима, какими были и зэки. Вот почему рукопожатие этого ДПНК не вызвало во мне никаких отрицательных эмоций. По-своему он был нормальным человеком. Особенно - по отношению ко мне.

Лагерный заработок. Зэку, выходящему из лагеря, полагается полный финансовый расчет. Ему выдаются все деньги, которые были на его счету к этому моменту. Но иметь деньги, находясь в лагере, запрещено категорически и наказывается шизманом.

Еще "накануннее", т.е. в пятницу, 8 марта, меня вызвали в контору лагеря и предложили расписаться в получении причитающихся мне денег. А причиталось мне очень много - более 700 рублей, ибо то были деньги за рационализаторские предложения, сделанные в промзоне лагеря. (Напомню: средний заработок в СССР составлял тогда не более 150 рублей. Моя зарплата завотделом НИИ кандидата наук составляла 350 рублей в месяц.)

Для сравнения: в среднем, зэк, отсидевший в лагере года три и работавший в промзоне, при выходе из лагеря получал порядка 20 рублей, а на обратный двухсуточный (с пересадкой) путь на питание мне было выдано ноль рублей и девяносто шесть копеек. Менее чем половина рубля в сутки!

Я изъявил готовность расписаться в ведомости, но сначала попросил мне эти деньги отдать (права иметь-то их ни у кого из зэков в лагере не было!). Кассирша объяснила, что дать мне деньги она не имеет права. Тогда я спросил: "А за что же я в этом случае расписываюсь?" И получил разъяснение, что деньги мне передаст перед реальным выходом из лагеря тот ДПНК, который меня будет из лагеря выводить через проходную.

В ответ на это я спросил: "А почему бы мне тогда же и не расписаться в ведомости на получение денег?" И услышал от кассирши: "Не могу же я доверить ему финансовую ведомость!!!" Меня эта ситуация позабавила, но я все же сказал: "Если вы не можете доверить ему ведомость, то как же я могу доверить ему такую сумму денег? Распишусь при их получении". Так и было сделано - я настоял на своем.

...По советским законам, я должен был сразу же после приезда в Новосибирск отметиться в милиции и возобновить новосибирскую прописку. Прописка - это право проживания в данном городе (к сведению тех, кто не знает, что это такое - это дикое понятие - прописка).

Вернувшийся из мест лишения свободы был обязан в месячный срок начать работать. В противном случае он рассматривался как тунеядец, и это становилось новым уголовным преступлением. Так что надо было держать ухо востро и не дать формальный повод возвратить меня в Соликамск, на "пятнашку".

Когда я занялся пропиской в своей же квартире, то обнаружил в своем паспорте любопытную деталь. Дом мой находился в Кировском районе Новосибирска, где я, естественно, и был прописан. Поэтому прежний штамп о прописке был помечен Кировским районом. А вот штамп о выписке был сделан в... Дзержинском районе города. Скажете - нелепость? Нет, все правильно: в Дзержинском районе города находилась тюрьма, где я находился 6 месяцев после ареста, и откуда меня отправили по этапу. Простенько, но изящно: мой паспорт оповещал любого сведущего о том, что его владелец сидел в тюрьме. Эту метку я носил с собой, и не надо было ничего специального писать в моем паспорте!

Прописавшись в своей квартире, я первым делом возобновил ходатайство о выезде из СССР в Израиль. Через пару-тройку недель меня посетил милиционер, на участке которого был наш дом, и поинтересовался, работаю ли я уже. Это был, так сказать, первый звонок. Я разъяснил ему, что не собираюсь оставаться в Советском Союзе и что поэтому возобновил ходатайство о выезде.

Наш участковый милиционер был кавказцем. Надо сказать, что контакты с кавказцами, занимавшими официальные посты, практически всегда были более положительными, чем с функционерами так называемых "коренных национальностей" - с русскими и с мало отличимыми от них в России украинцами (а они, как правило, были более ревностными служаками, чем русские). Кавказцы более человечны и входят в конкретную ситуацию того человека, кого они контролируют. Моего участкового объяснение удовлетворило.

Кстати, о кавказцах. Когда еще через два с половиной года мы получили разрешение на выезд, то вылетали в Израиль из Москвы. Из Новосибирска мы выехали в Москву поездом и остановились в Москве в квартире давнего московского отказника Гречановского. Он предоставил нам с Валей и мамой свою квартиру, где мы прожили месяца два.

Как отказник, он тоже был, как говорится, "на карандаше", так что появление в его квартире каких-то людей не осталось незамеченным. По советским законам, в Москве можно было без временной прописки жить не более трех суток. Нам же было необходимо прожить там все время между прибытием в Москву и вылетом из СССР.

Через какое-то время в квартире Гречановского появился участковый милиционер и проверил наши документы. Паспортов у нас уже не было, ибо мы их сдали в Новосибирске, как сдали там и свою квартиру. На руках у нас были бумажки, называемые почему-то словом "виза". Правда, на них были наши фотографии.

Бравый участковый все рассудил по закону: паспортов у нас нет, значит, мы не можем быть прописаны даже временно, на эти самые законные три дня. Без временной прописки мы не имеем права находиться в славном городе-герое Москве. Следовательно, мы обязаны вернуться в Новосибирск и именно там ждать вылета из Москвы. Просто и ясно. А то, что нам необходимо улаживать в Москве дела, связанные с выездом из СССР, да и квартира в Новосибирске уже нами сдана государству, его это не касается.

Я был полон решимости довести дело до международного скандала, ибо не исключал в этом все те же козни властей. С соответствующими настроением и с заявлением в кармане я отправился к начальнику местного отделения милиции. Им оказался довольно симпатичный кавказец, подполковник милиции. Мой боевой настрой быстро угас, ибо мы с ним нормально поговорили, он вник в дело и весьма одобрительно высказался о моем желании жить в еврейской стране.

Так, нередко в действиях тупого чинуши (в данном случае - участкового милиционера) мы без необходимости усматриваем козни каких-то инстанций. (Замечу, что это привычное подозрение нередко возникает у репатриантов и в Израиле.)

Но вернемся в Новосибирск в первую половину 1985-го года. Один забавный штрих. В харьковском институте, в котором я учился, была военная кафедра, по окончанию которой (после 4-го курса) сдавали госэкзамен и получали первое офицерское звание - инженер-младший лейтенант. Моя военная специальность была - управление огнем зенитной артиллерии. Не считая двух военных лагерей (в институтские летние каникулы - после второго и четвертого курсов), я к армии не имел никакого отношения. С годами было ликвидировано звание инженер-младший лейтенант, и по этой весьма уважительной причине мне присвоили очередное звание - инженер-лейтенант.

В таком звании я и пребывал, пока после возвращения из Соликамского лагеря не пришел в военкомат сниматься с воинского учета по возрасту. При этом я обнаружил, что пока я находился в заключении, приказом министра обороны СССР мне присвоено очередное воинское звание - инженер-старший лейтенант. Видимо, пресловутая абсолютная связь между советскими ведомствами, осуществляемая вездесущим КГБ, реально была не столь уж абсолютной, как нам в Советском Союзе казалось. Не зря я в своем "Юридическом пособии", справедливо оцененном советским судом, придумал к одной из глав такой эпиграф: "Нет такой работы, которую нельзя было бы сделать плохо".

Трудоустройство отказника и бывшего зэка. Наконец, из ОВИРа последовал "свежий отказ", первый после возвращения из лагеря. Обострился вопрос моего трудоустройства, так как стало ясно, что на скорое разрешение на выезд надеяться уже нечего. Вновь надо было набираться моральных сил для стайерской дистанции жизни в отказе.

Мне было очевидно, что при всей дефицитности в Новосибирске моей специальности и достаточно высокой квалификации, никто не будет рад взять меня на работу. Во всех местах, где я мог бы работать в Новосибирске, меня отлично знали. И не только как специалиста, но и как человека, которого заклеймила позором газета "Советская Сибирь", орган советских и партийных властей Новосибирской области. Да и молва работала безотказно. Иметь дело с таким человеком в Советском Союзе опасались.

Как правило, я прежде был в хороших личных отношениях с техническими руководителями тех предприятий, на которых я мог бы работать, но мой визит к ним с целью трудоустройства поставил бы их в неловкое положение: взять меня на работу - страшно, отказать в приеме - противно и стыдно смотреть мне в глаза. Лишь один сказал мне, хотя я не пришел к нему наниматься, а просто где-то с ним пересекся: "Ты же понимаешь ситуацию..." Я понимал, что этим людям предстоит там жить. Кстати говоря, он, который мне сказал о ситуации, уже лет десять как живет в Израиле.

Наиболее предпочтительной для меня была бы работа на том самом заводе, с работы на котором я начинал в Новосибирске в 1956 году. В 1985 году главным инженером завода был Юрий Николаевич Калекин, с которым мы одновременно начинали работу на этом заводе почти за 30 лет до этого. Я тогда был переведен на этот завод из Харькова, а Юра приехал молодым специалистом по окончанию института. Мы с ним когда-то были в хороших отношениях, для моей коллекции он привозил монеты из командировки за границу (кажется, из Индии). Естественно, что я не мог поставить его в идиотскую ситуацию, обратившись к нему по поводу своего трудоустройства.

И предпринял я нестандартный ход. Уже, кажется, выше писалось, что в советской системе лишь нестандартные ходы могли помочь в, казалось бы, неразрешимой ситуации. Таким ходом стало письмо о трудоустройстве, направленное мною председателю Новосибирского облисполкома, который формально являлся высшим должностным лицом в области.

В ответ я получил два адреса, по которым мне следовало обратиться с целью трудоустройства. Это были "шикарные" места для специалиста моего уровня. Один адрес - какая-то животноводческая ферма в пригороде Новосибирска, а второй - текстильная фабрика в самом городе.

Безусловно, это была лишь бюрократическая отписка, неизвестно на каком уровне составленная, но "порядка ради" (таковы уж правила игры) я пришел на текстильную фабрику к ее главному энергетику и внешне всерьез предложил ему свои услуги.

У меня с ним состоялся примечательный разговор. Надо сказать, что в Сибири и на Урале люди, как правило, были гораздо менее развращены советской действительностью, чем в европейской части СССР. В Харькове или в Москве главный энергетик предприятия, с которым разговаривал бы о работе отказник и бывший зэк, гораздо больше дорожа своим местом, увиливал бы от сути дела и под конец разговора отказал бы, ссылаясь на какие-то объективные формальные причины.

Здесь же, когда мой собеседник вник в суть вопроса, он был откровенно шокирован. "Идиоты! - изрек он и добавил кое-что покрепче. - При такой нужде в специалистах они позволяют себе такое! Мне стыдно предложить вам работу на этой фабрике". Я, естественно, и не настаивал.

На животноводческую ферму я и вовсе не поехал, а позвонил туда и выяснил, что им нужен дежурный электрик, который заменял бы сгоревшие лампочки и делал бы тому подобную работу "высшей квалификации".

Необходимый первый раунд, таким образом, я провел, как задумано, и теперь обратился к председателю облисполкома с новым заявлением. В нем писалось, что мне рекомендовали совершенно неприемлемые работы (в СССР по закону полагалось использование работников в соответствии с их специальностью и квалификацией; этот пунктик я использовал даже в лагере, и это помогло мне даже там), что в течение четверти века я работал на заводе НЗТСГ, где по сей день работают изделия, разработанные мною. Этим заводом изготавливаются и поставляются во многие страны мира результаты моего труда. Писал я там, что по разработкам этих изделий написана и защищена кандидатская диссертация, получены десятки авторских свидетельств на изобретения и т.д. Сейчас мне лень вспоминать все то, что было там перечислено. Подчеркну лишь, что в этом документе "демонстрация образцовой скромности" не была моей задачей.

Таким образом, заключал я это заявление, если на этом заводе мне не может быть предоставлена работа по моей прямой специальности, то бесполезны мои дальнейшие попытки трудоустройства в Новосибирске.

В ответ я получил корректное письмо, чтобы я обратился к главному инженеру завода товарищу Юрию Николаевичу Калекину, и мне будет предоставлена работа по моей специальности в отделе главного конструктора по металлорежущим станкам. Копия письма была из облисполкома направлена главному инженеру завода. Что и требовалось обеспечить.

После этого я позвонил Калекину и спросил его: "Юра, ты получил указание из облисполкома?" После утвердительного ответа сказал: "Так выполняй". Так замкнулся круг - я вновь стал работать на том же заводе, с которым были связаны многие годы моей жизни. Мне неизвестен второй такой случай, чтобы отказник, многие годы добивавшийся выезда из СССР, после возвращения из лагеря был принят на хорошую работу, да еще - с выплатой положенной по закону надбавки за ученую степень.

Сохранено