Кочубиевский Феликс Давидович. Инженер-электрик 3

jlm_taurus — 27.05.2023 Первый период жизни в столице Сибири. Приехал я в Новосибирск в октябре 1956 года. Потом, получив квартиру, поехал в Харьков за семьей. В Новосибирск я привез жену и обоих сыновей точно 8 марта 1957 года. Нашему младшему сыну Саше было 8 месяцев, а старшему, Славику, было четыре с половиной года. Разумеется, Валя не могла сразу же приступить к работе, имея на руках двух таких парней.

Чем была тогда характерна новосибирская жизнь? Трудности с электроснабжением вынуждали заводы согласованно сдвигать свои выходные дни. Наш завод был выходной во вторник. В этом было и свое удобство. Непросто было купить мясные и молочные продукты в магазинах, да и многое другое было предметом крайнего дефицита. За всем этим надо было "гоняться" по колоссальному городу. Так вот, этот выходной наш день тогда, когда другие предприятия работали, давал нам шанс что-то "достать". Дополнительный шанс давало то, что в одном из районов города, где были расположены предприятия то ли атомной, то ли какой иной привилегированной промышленности, снабжение было несколько лучше, так что шансы "достать" что-либо мясное там были выше, чем в нашем левобережье (Новосибирск располагается на двух берегах большой реки Обь). В тот район из центра города ходил трамвай #5, так что у нас этот набег на "чужие" магазины назывался "поехать по пятерке".

При всех бытовых неурядицах тот период жизни вспоминается со значительным налетом романтизма. То, что предметом наших разработок были большие уникальные металлорежущие станки, создавало нам, их "творцам", уникальные же возможности творческой работы, редко где встречавшиеся в условиях гражданской промышленности в СССР. Эти очень дорогие станки, выпускаемые штуками, позволяли нам включать в их стоимость дорогое оборудование для наших лабораторий, давали нам и другие возможности. Работали все мы в отделе главного конструктора, в котором было более 200 работников. Главным конструктором тогда был Бенцион Хаимович ("в миру" - Захарович) Рубинович. Наш коллектив составлял его часть - группу электротехнических бюро и лабораторий (когда я приехал, нас было человек 20, но люди прибавлялись, ибо росли и задачи). Работали мы без оглядки на время и с большим подъемом.

Конечно, мы были молоды и полны сил. Но далеко не только в этом дело. Мы были увлечены творческой работой!!! По крайней мере, некоторые из нас, ведущие в этом коллективе. Я уже писал, что центром кристаллизации этого коллектива был Яков Зельманович (Семенович) Бровман, талантливый инженер с нестандартным мышлением. Именно с Яшей мы, чаще всего, и ездили "по пятерке на охоту". Не все было тогда гладко в наших с ним производственных отношениях, но мы и наши семьи были и остаемся по сей день такими друзьями, какие постепенно становятся неотличимы от родственников.

Работа была, прежде всего, нашим хобби, занимала все наши интересы и, казалось бы, не оставляла времени ни на что другое. Но в гости друг к другу, в театры и на концерты мы ходили, читали художественную литературу, ходили и в кино. На все это хватало времени. Его тогда было "почему-то" гораздо больше, чем теперь, когда я на пенсии...

Хлеб-соль. Воцарился в Москве Никита Сергеевич Хрущев. Была с шумом развернута так называемая борьба с культом личности Сталина. В поездке по Сибири Хрущев планировал прибыть и в Новосибирск, чуть ли не на наш завод. (На заводе этом побывали многие международные деятели - Никсон, де Голль, принц Камбоджи Народом Сианук, ставший потом королем, и многие другие.)

Как-то на дне рождения Яши Бровмана произошел примечательный разговор. Среди гостей были Иван Евдокимович Каплин с женой, которая была приятельницей Иры, жены Яши. Каплины были весьма приятной парой. До этого Каплин был на нашем заводе начальником СКБ гидропрессов, в котором работала Валя. На момент описываемого разговора он был секретарем парткома завода.

Не помню, как возник разговор на тему культа личности, но Валя со свойственной ей "прямотой и беспощадной суровостью" (я цитирую Тарапуньку и Штепселя) спросила Ивана Евдокимовича: "Вот сейчас складывается культ личности Хрущева. Что вы, коммунисты, делаете, чтобы не пошло по старому?" Каплин ответил: "Ну, мы этого больше не допустим..." Но тут его жена как-то буднично сказала: "Брось, Ваня. Когда Никита приезжал, для него специально изготовили солонку - хлеб-соль подносить. Ты сам два дня с этой солонкой в кармане бегал, два дня сидела в автобусе заводская делегация, чтобы встречать его". И Иван Евдокимович не стал продолжать, хотя начал говорить он вполне искренне.

Заводская труба. Развитие нашего коллектива и увеличение сложности и технического уровня решаемых им задач начинали входить в противоречие с масштабами машиностроительного завода, даже и такого, как Новосибирский завод Тяжстанкогидропресс. Встал вопрос о том, чтобы электротехнические лаборатории отделить от завода и включить в состав электротехнического научно-исследовательского института. Без согласия директора завода это нельзя было сделать. Директором завода был тогда Константин Емельянович Ганенко. Отличный инженер и человек, он понимал, что логика развития неумолимо диктует нам этот шаг. Тем не менее, он достаточно трезво рассматривал советскую действительность, ее быстротечную конъюнктуру, зависимую от малограмотного мнения очередного великого партийного кормчего.

Мы все ему годились по возрасту в сыновья. Так он и относился к нам. Он сказал примерно следующее: "Ребята! Я понимаю, что вам становится все теснее в этих рамках. Но моды меняются. Завтра мода на НИИ может поменяться. А заводская труба всегда будет стоять". Иными словами, организацию любого уровня можно преобразовать или вовсе ликвидировать, а вот завод, реальное производство, так или иначе, сохранится во всех преобразованиях.

Мы все-таки пошли на намеченную реорганизацию и стали отделением электропривода и автоматики Сибирского Научно-исследовательского Электротехнического института (СибНИЭТИ). Этот НИИ ранее занимался только крупными турбо- и гидрогенераторами, а также электродвигателями большой мощности. СибНИЭТИ вместе с одноименным заводом и с еще одним электротехническим заводом входил в производственное объединение "СибЭлектротяжмаш". С нашим присоединением к нему прежний НИИ стал отделением электрических машин.

Мудрый "Костя-капитан"! (Так мы называли Ганенко.) Он не дожил до развала СССР и до того состояния, когда даже важные для хозяйства страны и профессионально уникальные заводы оказались в состоянии анабиоза, из которого некоторые из них не смогли выйти. Впрочем, мне известно, что как раз НЗТСГ сохранился, но далеко не в том качестве, в каком он тогда был.

...Значок инженера вручается в больнице. Как-то ко мне подошел старший научный сотрудник одной из лабораторий моего отдела и сказал: "Феликс Давидович! В нашей лаборатории проходил преддипломную практику студент Завьялов. Он - бывший хоккеист. Как-то он упал и получил ушиб головы. Через какое-то время это сказалось, и у него нашли опухоль мозга. Недавно его прооперировали, и он в тяжелом состоянии. Врачи говорят, что его состояние усугубляется неотвязной мыслью, что он не может в этом году защитить дипломный проект. Я - его руководитель дипломного проекта. И такой проект вместо него сделал я. Но как быть с его защитой? По мнению врачей, если снять с него заботу о защите, то его шансы на выздоровление будут гораздо выше".

Я был председателем ГЭКа, в котором должен был защищаться Завьялов. Направление на работу у него было в наш НИИ, в мой отдел и в эту лабораторию, в которой он проходил практику. Передо мной встал вопрос о том, чтобы инсценировать, т.е. фальсифицировать защиту дипломного проекта.

Ход моих мыслей был таков: "Допустим, сделаем инсценировку защиты. Если он выживет, то придет работать к нам, и нам в любом случае его придется обучать, даже если он был бы здоров и проект сделал сам. В этом отношении несущественно, кто этот проект сделал. Если он не выживет, то уйдет на тот свет инженером. От инсценировки защиты его шанс выжить, возможно, возрастет. Так почему же этот шанс ему не дать?

Чем рискует он, и чем рискую я, если эта фальсификация станет известной "где следует"? Я делаю это бескорыстно, хотя и нарушаю все правила. Так что дело не уголовное. Ну, так меня отстранят от должности председателя ГЭКа. Но шансы, что парень может остаться в живых, возрастут!"

И я принял решение такую инсценировку провести. Это решение одобрил член ГЭКа - мой друг и сотрудник Володя Шугрин (только мы с ним вдвоем были по положению о ГЭКе вне штата института). Секретарем ГЭКа была милая женщина-преподаватель кафедры электронной техники НЭТИ. Об инсценировке защиты она должна была договориться с остальными членами ГЭКа. Все они были работниками НЭТИ. Никто не возразил.

В клинику института Восстановительной хирургии и травматологии (ВОСХИТО) отправились мы втроем - Шугрин, секретарь ГЭКа и я. Я заранее решил, что поставлю ему средний бал (четверку) и вручу "ромбик" - значок инженера, заветную мечту студента. Но я слабо себе представлял, как я смогу провести это "заседание ГЭКа" так, чтобы "больной-подзащитный" не понял, что это - инсценировка, а не нормальная защита. Иначе он мог разволноваться еще сильнее. И я положился на экспромт.

"ГЭК" расположился в ординаторской. На "каталке" ввезли Завьялова. Он лежал горизонтально, ровный как струна, с забинтованной головой. Подушки не было. Выражение глаз у него было как у боксера в нокдауне. Губы еле шевелились, и голос звучал соответственно. Как в этих условиях изобразить защиту проекта? Ведь он не в состоянии даже сказать что-то, подобное докладу по дипломному проекту. Но отступления не было.

Держа в руках "его" проект, я кинулся, как в омут: "Комиссия ознакомилась с вашим проектом, так что нет нужды докладывать нам его содержание. Но я хочу задать вам несколько вопросов, чтобы определить, какую оценку заслуживает ваша защита". Но что спросить, чтобы он смог ответить? В течение 15 лет я был председателем ГЭКа (на тот момент мой стаж в этой роли был лет 12, но и этого вполне хватало). Спросил я что-то элементарное, Завьялов приоткрыл губы и пытался что-то ответить. Ясно было, что это для него весьма затруднительно. Не помню, успел ли он хоть что-то сказать, как я прервал его: "Достаточно!" Еще один какой-то вопрос, и снова мое: "Достаточно!"

После этого я сказал, что комиссия должна посовещаться, и Завьялова на несколько минут вывезли из ординаторской. Когда его вновь ввезли, мы трое встали, я торжественно, как полагается по протоколу, зачитал решение комиссии об оценке "хорошо" и о присвоении ему звания инженера электронной техники. После этого поздравил его и вручил "ромбик" - знак инженера.

Завьялов выздоровел и пришел к нам работать. Я никогда не говорил с ним о случившемся, даже не уверен, что он представлял себе подробности этого. Проработал он у нас пару лет, был ничем не хуже других своих однокурсников, а потом ушел работать в другое место начальником стационарной вычислительной машины (были тогда такие должности). И если на суде у Всевышнего меня спросят, есть ли за мной какое-то доброе дело, то я скажу, что есть, и поведаю об этом случае.

Когда не горит. Заводам тяжелого машиностроения, непременно имевшими хорошую инструментальную базу, поручали в СССР и немалый объем более простой продукции. Так, на второй производственной площадке завода "Сибэлектротяжмаш" был большой цех по производству светильников для ламп дневного света.

Как-то во время большого совещания у директора объединения Базунова открылась дверь его кабинета, в ней показалась голова начальника цеха светильников, который сказал: "Петр Ефимович, мне бы телеграммку подписать..." Базунов раздраженно спросил: "Что там, горит у тебя!" Услышав ответ: "Вот то-то и оно, что не горит!", бросил: "Отдай в почту!"

Поздно вечером Базунов у себя в кабинете спокойно разбирал почту и вдруг с ужасом увидел подготовленную для его подписи телеграмму, говорящую об остановке конвейера по сборке светильников. ЧП! Да еще какое ЧП!!! Ранним утром начальник цеха светильников был срочно вызван "на ковер" к Базунову и был встречен львиным рыком: "Ты что, не понимаешь, что такие телеграммы надо бегом нести, а не класть мне в почту?!". В ответ генеральный директор услыхал смиренное: "Так я же сказал, что не горит. Светильник-то не горит. А вы сказали - в почту!"

НИИ наш активно развивался и начал вырастать из имеющихся материальных возможностей. И тут-то (в году 1973) к нам в НИИ наведался работник министерства обороны. Это был очень колоритный мужчина с нестандартной фамилией - Триодин. Ростом под два метра и весом килограмм 130. Русский молодец с очень добрым лицом и отличным тонким юмором. Для меня он остался образцом настоящего русского интеллигента, "слуга царю, отец солдатам". В момент нашего знакомства он был еще, кажется, в капитанских погонах. Он был офицером в ЦАВТУ - в центральном автомобильно-тракторном управлении министерства обороны СССР. Целью его поездки и приезда к нам был поиск НИИ, который бы взял на себя разработку электрических трансмиссий (ЭТ) для тяжелых многоколесных грузовых автомобилей.

Не вдаваясь в технические подробности, отмечу лишь, что автомобиль с ЭТ устроен так. Топливный двигатель (например, дизельный) вращает электрический генератор, который является источником электроэнергии для всех электрических двигателей, встроенных в каждое колесо автомобиля. Колесо со встроенным электродвигателем и редуктором называется моторколесом. Электронная система автоматического управления обеспечивает индивидуальное, но согласованное между собой управление двигателями всех колес.

Существовал в Советском Союзе единственный такой автомобиль, сделанный на московском ЗИЛе, а электрическую часть его разработало мощное КБ авиационной техники. Взялись они за это из страха, что Хрущев вот-вот прекратит в СССР работы над военными самолетами, ибо он утверждал, что появление ракетной техники делает ненужными военные самолеты. От Никиты Сергеевича всего можно было ожидать, вот самолетчики и кинулись искать себе работу. К тому времени, как к нам в НИИ наведался другой Никита - Триодин, этот испуг уже прошел, самолетчики вернулись к предмету своих занятий, а автомобильными ЭТ стало некому заниматься. Вот Триодин, всего лишь капитан, озабоченный государственными проблемами, поехал искать фирму, которая могла бы взвалить на свои плечи такую работу, как ЭТ.

Мы же искали - на плечах какой работы можно было бы создать новую экспериментальную базу в своем институте. Таким рычагом мы посчитали работы по ЭТ, которые шли по заказу министерства обороны, где были и деньги, и административные возможности надавить и создать нам нужную материальную базу. Но работы эти, хотя и не были связаны с действительными военными или техническими секретами, формально носили секретный характер (там всякую чепуху любили засекречивать), что впоследствии дало формальный повод 10 лет держать меня в отказе. Думаю, что могли бы держать в отказе и без формального повода, но когда есть повод, то легче.

Вот один из примеров идиотизма засекречивания. Первый многоколесный автомобиль с ЭТ, который мы разработали, собирался в Москве на заводе-заказчике. Этот "автомобильчик" имел 16 моторколес диаметром более полутора метров, внешне ничем не отличавшихся от обычных колес. Моторколеса были частью формально секретной техники. Поэтому секретный отдел заказчика потребовал перед выездом в город... зачехлить колеса автомобиля брезентом. Как ехать на зачехленных колесах - этот вопрос не представлял интереса для секретного отдела. Компромисс был найден: по городу было разрешено ехать только ночью.

Советская политика дружбы народов Я знал, что в Израиле под эгидой компартии тогда функционировало общество дружбы народов Израиль-СССР. Попытки обнаружить в Советском Союзе аналогичное общество дружбы народов СССР-Израиль дали нулевой результат. Для того, чтобы дать толчок к его созданию, мы организовали Новосибирскую Ассоциацию содействия дружбе народов СССР и Израиля. Я стал ее председателем.

По итогам задавливания этой Ассоциации я написал обзор фактов и документов под названием «Прозрачная книга». Она, как и еще несколько документов (в том числе моя брошюра «Правовые основы выезда из СССР на постоянное жительство в другие государства»), была мною переправлена сыновьям в Израиль, где была издана. Документы эти фигурировала в обвинительном заключении, когда меня в 1982 году судили в Новосибирском областном суде.

Арестовали меня 10 сентября 1982 года. Из периода заключения интересно выделить несколько моментов. Обвиняли меня по статье 190-1 Уголовного Кодекса РСФСР «Систематическое распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Предельное наказание по этой статье - три года лишения свободы. (Как будто до этого я ее не был лишен?!)

Гуманный советский суд дал мне два с половиной года заключения (30 месяцев), а не максимально возможные три года. Согласно предписанному ему свыше сценарию, он имитировал признание прежних трудовых подвигов преступника. В приговоре так прямо и написано по этому поводу: «по работе характеризуется положительно», под чем подразумеваются награждение орденом и десятки научных работ и изобретений. С паршивой овцы, родной СССР, хоть шерсти клок. Сокращение на полгода пребывания за решеткой тоже кое-чего стоит.

Все эти 30 месяцев заключения я находился среди уголовников. Всего несколько случаев, связанных с национальностью, всплывают в моей памяти сейчас. Некоторые из них приведу. Но проявления антисемитизма за этот период могу сосчитать по пальцам одной руки. Да и то - не со стороны «коллег» по заключению…

Бюджет Советского Союза. За время моего пребывания в этой хате прошла сессия Верховного Совета СССР. На ней утверждался бюджет страны на 1983-й год. Признаться, я никогда не интересовался этим цирковым представлением, ибо был уверен, что все это - пьеса по сценарию под названием "Социалистическая демократия". А тут зэковское безделье и газета "Известия", передаваемая администрацией тюрьмы в камеру, привели к тому, что я прочитал даже данные нового бюджета СССР.
Потрясла меня доходная часть бюджета - всего три строчки:
1) доход от государственных предприятий;
2) поступления от налогов от населения;
3) всего, т. е. сумма первых двух цифр.

Я уже не помню конкретные цифры, но отлично помню то, что они показали. Зная, что налоги составляли порядка 13% от зарплаты, нетрудно было посчитать суммарную годовую зарплату всего населения страны. А ее уж совсем легко было сравнить с доходами государства от принадлежащих ему предприятий (а других-то предприятий в стране социализма, победившего своих граждан, просто не было). Оказалось, что доход от предприятий во много раз превышает зарплату, которую получают те, кто на этих предприятиях работает. Если норма прибыли капиталиста составляла 15%, то это было большой удачей. На железных дорогах США (по данным американской книги "Системотехника") прибыль составляла единицы процентов. А в СССР в целом по стране она исчислялась не процентами, а разами, т.е. сотнями процентов! Никакому эксплуататору даже не снилась такая норма прибыли.

До этого расчета я подозревал подобную ситуацию, но даже для меня оказалось неожиданной такая откровенная наглость рабовладельца-эксплуататора. Единственным человеком, с кем можно было в камере поделиться этим открытием (т.е. тем, кто способен был там понять его суть), был "пахан", парень с криминальными наклонностями, но весьма сообразительный. Он быстро ухватил суть дела и сказал: "Ну тебя, Эдмундыч (так меня он называл из-за моего имени и по образцу Феликса Эдмундовича Дзержинского)! Лучше бы ты мне это не рассказывал. Теперь я об этом буду думать..."

из каментов: Зарплата до 60 руб. не облагалась в те годы налогом. Далее налоги взимались по таблице, доходя до 8,4 % со 100 руб и уже с превышения 100 руб. брался налог 13%. Но огромной количество работающих получало низкие зарплаты и средний палог я не берусь оценить. Но общей картины нищеты и ограбления населения это не меняет. Но до сих пор можно услышать о якобы бесплатности того или другого в СССР.

...я получил несколько дней спокойного чтения в сравнительно комфортабельных условиях в тюрьме в камере для допросов. Редько был вынужден сидеть рядом и бездействовать. Как-то он попросил другого следователя посидеть со мною, а сам отправился по каким-то делам. Этому следователю, привыкшему к уголовникам, было интересно хоть о чем-нибудь поговорить с нестандартным зэком. Так устанавливаются человеческие контакты даже между столь разными людьми и в неординарной обстановке.Об этом в свое время писал Антуан де Сент-Экзюпери, после того, как во время гражданской войны в Испании попал в плен к анархистам.

В нашем разговоре мой "сторож" поплакался, что ему предстоит ремонт в квартире, а это в те годы в России было изнурительным и дорогим занятием. Одновременно со мною в камере сидели двое бригадиров строительных бригад, которые могли бы, будучи вне тюрьмы, легко решить его проблемы. И я сказал: "Вот вы сажаете людей целыми бригадами, а ведь они делали нужное дело - брали на себя строительные и ремонтные работы, которые практически нельзя было сделать через государственную организацию. Кому от этого польза? Вот и мучайтесь".

И тут мой сторож пояснил юридическую сторону дела и дал мне полезную для других зэков консультацию. Он сказал: "Этих бригадиров шабашников судят не за то, что они выполняют в частном порядке какие-то работы. Это по закону не преступление. За это судить невозможно. Их судят совсем за другое - за дачу взяток. Ведь стройматериалы им взять неоткуда, они их за взятки берут на государственных стройках. А это уже - преступление, наказуемое по закону о даче взятки".

Как шьют дело. Когда я вернулся в камеру, то из бесед с двумя бригадирами-сокамерниками достроил картину до конца. Один из них был уже в завершающей стадии следствия (его имя я не могу вспомнить), и я уже ничем не мог ему помочь. Но из его рассказа я понял, как такие дела "шьют".

Когда материал следствия содержит уже определенную информацию о том, сколько денег получено бригадиром от заказчиков работ, а сколько выплачено всей бригаде, то по разности этих сумм становится ясно, что это - сумма того, что взял себе бригадир, плюс то, что он роздал в виде взяток. За достаточное время набирается сумма, которая тянет на обвинение в хищении в особо крупных размерах, за которое в тогдашней России можно было получить расстрел. Одна тонкость: за взятку судят и взяточника, и взяткодателя. Но последнего могут освободить от уголовной ответственности при условии его явки с повинной, т.е. если он по своей инициативе явится в следственные органы и признается в содеянном до того, как против него будет возбуждено уголовное дело о получении взятки.

Легко шить дела, когда обвиняемый не ориентируется в законах и не может воспользоваться услугами адвоката. Делали так. Под любым предлогом привозили подозреваемого в милицию или прокуратуру. Предлог не так уж трудно было найти. Подозреваемого морально обрабатывали несколько человек. Пока кто-то вел с ним разговор, другой из этой группы вдруг произносит: "Что вы тянете время? Ведь за ним хищений на столько-то тысяч рублей, а это уже тянет на "вышак". И кладет на стол три цифры: получено, выплачено бригаде и разность. Весьма внушительную разность.

Наступает длительная пауза. Наконец, кто-то говорит: "Не может быть, чтобы все это он взял себе одному. Давал же он деньги на сторону за все эти материалы и другое. Так чего ему за чужие деньги под расстрел идти?" И снова тягостная пауза. Потом кого-то "осеняет": "Послушай, парень! Постарайся вспомнить, кому и сколько ты дал. Сядь и напиши. А мы это оформим как явку с повинной. Тогда ты освобождаешься даже от "срока", идешь по делу свидетелем, а кто нажился, тот пусть и отвечает".

Этим рассуждениям в логике не откажешь. А в меркантильном мире слишком большой солидарности соучастников ожидать не приходится.
Примерив на себя "стенку", ошалелый от вероятности "вышака" бригадир старательно пишет список получателей взяток. Когда этот список готов, следователь, ведущий дело, забирает его, вынимает из стола постановление о возбуждении уголовного дела за дачу взяток, подписанное на несколько дней раньше. Поэтому показания бригадира уже не могут сойти за явку с повинной, а вместо явки с повинной оформляют... протокол допроса. Затем начинают вытряхивать признания и из получивших взятки. Многие из них "раскалываются", а взяточники, которые наотмашь отрицают все, иногда и под суд не попадают, если нет прямых доказательств. По такой технологии следствия один из моих сокамерников (один из двух бригадиров, о которых я упоминал выше) получил 13 лет.

Второго бригадира строителей из моих сокамерников звали Фарид. Он был обрусевший татарин. Именно через него, когда он освобождался, я передал некоторую информацию для Вали. О том, что информация ею получена, Валя сигнализировала, как было условлено: в очередной ее передаче мне среди головок чеснока была и одна головка луковицы. Значит, Фарид ей передал то, что я просил.

Фарид, когда был в камере, рассказал мне, что в его изъятой записной книжке (записные книжки были излюбленной добычей при обыске) была запись: двести рублей - такому-то. Эту зацепку следствие и раскручивало. На его счастье этот "такой-то" еще не раскололся. И я сказал Фариду: "Признайся, что была у тебя грешная мысль дать ему эти деньги (придумай за что, за что-нибудь безобидное), но ты не решился ему это предложить. И на этом стой".Так он и сделал, и после пары месяцев возни с ним следователь сдался и закрыл дело ввиду недоказанности преступления. Когда я из лагеря вернулся домой, то Фарид вместе со своей женой пришел выразить мне свою благодарность.

..Надзирателей тюрьмы Новосибирска не назовешь добродушными. Но на их фоне принявший меня спецконвой выглядел настоящим зверьем. Под их люто ненавидящими взглядами я разделся догола, каждая ниточка моей одежды была обследована. Потом, когда после первых дней суда отношение спецконвоя ко мне резко изменилось в лучшую сторону, я понял, что начальное отношение было вызвано тем инструктажем, который был получен перед конвоированием меня, "врага трудового народа, агента международного сионизма и империализма и пр. и пр.".

Первые же часы суда, когда заслушиваются личные данные подсудимого, привели этих ребят в замешательство. Судили, так сказать, образцово-показательного советского гражданина: всю жизнь отлично работал, награжден советским орденом и медалью Китая, отмечен другими знаками, имеет ученую степень и многие изобретения и т.п. А потом еще моя адвокатесса принесла в суд и разложила на его столе не только мои научные работы и, кажется, авторские свидетельства на изобретения, но и толстенный том, торжественно изданный к 50-летию советской власти (в 1967 году). В нем описывались наивысшие достижения новосибирцев. Из него следовало, что я - один из авторов патента США на изобретение, который был впервые получен жителями столицы Сибири. Как говорится, пустячок, но впечатление произвело. Не на судейских, конечно, но на молодых солдат. Спецконвой меня впредь вовсе не обыскивал, да и больше не смотрел зверем.

Но о русском спецконвое стоит кое-что добавить. Впоследствии мне рассказали, что в казарме солдаты конвоя делились впечатлениями о суде и были при этом отнюдь не на стороне властей.

В перерыве между заседаниями суда меня отводили не то на первый этаж, не то в подвал здания суда (у меня не осталось достаточной ориентировки), где размещались обычные тюремные камеры и куда мне приносили обед. Его подавали через "кормушку".

После пары дней суда в перерыве между его заседаниями произошла очень трогательная сцена, ради описания которой я и рассказываю обо всем этом. Открылась "кормушка", и в нее протянулись две руки. Из рукавов солдатского кителя ко мне были обращены ладони, сложенные "лодочкой". А в этой "лодочке" были... конфеты. Простые карамельки в обертках. Скорее всего, они были куплены тут же в буфете на скудные солдатские деньги. Этим один из солдат конвоя (возможно, даже из сержантского состава, это я не запомнил) выразил свое отношение к происходящему.

И по сей день я не без волнения вспоминаю этого парня и слова, которые я сказал тогда себе: "Нет, жива еще Россия!"

Все-таки мы, добивавшиеся выезда из России и в какой-то мере боровшиеся для этой цели с ее властью, во многом оставались ее гражданами, желавшими России добра. Более того, скажу, что и сегодня я желаю ей всяческого добра, но только пусть она имеет его не за счет интересов государства Израиль. Однако на этот счет я нисколько не заблуждаюсь: Россия, со всеми ее метаморфозами, еще долгое время будет страной, вредящей нам и, в силу своего традиционного антисемитизма, помогающей нашим врагам, не желая или не будучи в состоянии понять, что это - и ее враги. Я пишу "Россия", но что это такое, как не ее верхушка.

Когда этот парень через кормушку беседовал со мною, прошел офицер внутренних войск, командовавший спецконвоем. Он почему-то не сделал даже замечания беседовавшему со мной солдату. Я спросил: "Попадет теперь тебе за это?" И услышал в ответ резко сказанное: "Плевать! Я умею с ними разговаривать!" На обратном пути в тюрьму в воронке этот же парень открыл дверь стакана, в котором меня везли, и мы с ним почти всю дорогу беседовали на какие-то политические темы.

...Прокурор избегал употреблять слово "еврей", как будто боялся произнести что-то неприличное или кого-то оскорбить этим. Вот вопрос, который он задавал в "мягкой форме": "Известно ли вам, что люди этой национальности (таким образом он избегал слова "еврей") имели какие-то ущемления в правах, подвергались дискриминации или т.п.?" Отвечая на этот вопрос, Володя задумался, а потом сказал: "Я не в курсе дела. Я - украинец". Все стало понятным. По-моему, этот вопрос прокурор никому после него больше не задавал.

Несколько раз, когда прокурор произносил слова "люди этой национальности", я со скамьи подсудимых бросал короткую реплику: "Гражданин прокурор! Смелее произносите слово "еврей". Этим вы никого не обидите. Это слово ничуть не хуже, чем слово "русский".

Реплика была достаточно короткой, чтобы судья не успел призвать меня к порядку - подавая реплику со скамьи подсудимых, я этот порядок нарушал. Он для замечания открывал рот, но должен был тут же его закрыть, ибо я уже сидел молча, и его замечание оказывалось ненужным.Прокурор к концу процесса начал выговаривать слово "еврей", что я в своей заключительной речи отметил как положительный результат этого суда.

...Выйдя в первый день на работу в промзону, я начал осматриваться. Прежде всего, присматриваться к работе бригады электриков. Электрики, в основном, занимались поддержанием электрооборудования в рабочем состоянии. Наиболее проблемным был ремонт электродвигателей, которые, в отличие от самих зэков, любили гореть на работе. В сгоревшем двигателе надо было заменить обмотку статора. Сгоревшая обмотка вырезалась и выбрасывалась, а новая укладывалась в пазы статора. Вся проблема (помимо технологии изготовления новой обмотки) заключалась в том, чтобы найти такой же обмоточный провод, какой был в сгоревшей обмотке. А проблема технического (как и иного) снабжения в Советском Союзе с его плановым социалистическим хозяйством (или хозяйствованием?) была всегда и везде самой тяжелой, если не считать проблем свободы личности.

Знание - сила. Как правило, найти такой же провод, как и тот, из которого была сделана сгоревшая обмотка двигателя, в условиях лагеря было весьма проблематично. Поэтому перед теми, кто делал новые обмотки взамен сгоревших, стояла проблема подобрать пару проводов, комбинация которых была бы эквивалентна во всех отношениях тому проводу, из которого обмотка раньше была сделана. Это была задача, решаемая на уровне теоремы Пифагора, которую проходят, если память мне не изменяет, в седьмом классе средней школы. Но просто дать электрикам расчетную формулу, чтобы они по ней делали расчет, означало требовать от многих из них невозможного.

Главный энергетик зоны, младший лейтенант технической службы внутренних войск гражданин Еремкин Владимир Ильич в эти дни на работе не был. У него правой рукой тогда был зэк из бригады электриков. Фамилия его - Дмитриев (его почему-то чаще всего называли именно по фамилии, а не по имени). У Дмитриева был письменный стол в кабинете Еремкина. Миллиметровая бумага в этом кабинете нашлась, и я за пару дней (а куда спешить?) изготовил удобную круговую диаграмму, которая позволяла по диаметру провода прежней обмотки и диаметру наличного провода определить диаметр нужного дополнительного провода. Это "научное достижение" произвело фурор в бригаде и показало окружающему человечеству, что я как инженер-электрик не даром увенчан ученой степенью кандидата технических наук!

Сохранено