Бабушка и пианино

merienn — 13.06.2011 *Ладно, уговорили. Еще одну часть и все. Только она очень длинная*

Взрослые - очень коварные люди.
Я сдуру сказала в семь лет, что хочу играть на пианино. Что, просто так уже и сказать ничего нельзя?! Мама вцепилась в глупое детское желание и немедленно потащила меня в музыкальную школу номер два городка Б, - ту, что была возле Пионерского парка.
Спустя полчаса мы вышли оттуда победителями: мелодию я спела, ритм на крышке пианино ключом отстучала. Даже пару примитивных аккордов повторила вслед за преподавательницей – я уже могла считаться ученицей первого класса музыкалки.
Кто знал, что туда – вход рубль, а выход – два, как в спецслужбах?! С семи до четырнадцати лет моё счастливое детство - лучшие годы!! - отравило черное пианино марки "Сакартвело". Тут надо отметить одно очень важное обстоятельство: мама, видите ли, мечтала хотя бы одного из своих детей сделать пианистом, с первыми двумя эта затея сорвалась, и я стала последним шансом несостоявшейся Элисо Вирсаладзе.
Справедливости ради надо сказать, что первые три класса все шло неплохо. Диктанты я писала хорошо, этюды и пьески разучивала чуть не с листа, концерты даже бодрили новизной впечатлений, но к четвертому классу я утратила азарт, потому что к тому времени поняла две вещи: Вэна Клайберна из меня не получится - раз, и играть по несколько часов в день – скука смертная, два. Я дернулась и попросила вывести меня обратно. Но не тут-то было: мама твердо решила дать мне полноценное музыкальное образование, мои дергания обнаружили цепь на ноге – пусть воображаемую, но весьма крепкую.
В ход пошли запрещенные приемы.
- Когда моего отца арестовали, он как раз собирал деньги мне на пианино, но – получилось так, как получилось, - вдохновенно убеждала меня мама.- Потом я смотрела, как другие дети гордо открывают двери музыкальной школы, и я знала, что в сто раз способнее их, но – для меня эти двери были закрыты! А теперь у тебя есть такая возможность, не упускай ее! Ты не представляешь, КАК ты мне будешь потом благодарна!
Я тяжко вздыхала, погромыхивая цепью на ноге.

До сих пор, верите ли, звук проигрываемых на пианино гамм, слышимый даже из чужих окон, вселяет в меня безмерную тоску. Это звук унижения, мрака и глухой бессильной ненависти – музыка и я взаимно уничтожали друг друга.
Конечно, если бы мне досталась другая учительница, из меня вышел бы толк. Но Джиневра Леопольдовна лупила меня по пальцам и называла коровой и тупицей, этим она вырыла глубокую яму моей лояльности и зарубила чахлые ростки музыкальных способностей под самый корень.
Впрочем, имя нам – легион. Миллионы детей точто так же мучались, прикованные к фортепиано, и только единицы выдерживали пресс и продолжали любить музыку. Я позже познакомилась с девочкой, которая любила- подумать только, натурально любила! – играть часами упражнения. Сильная доля каждая первая, потом каждая вторая, потом синкопировать, потом стаккато, под конец – легато. Это непостижимо. Революционный метод – если бы мне достался он, а не тупая зубрежка! Не в этой жизни.

Время от времени повторялась одна и та же сцена: я лила тяжелые злые слезы, бабушка ругала меня бессовестной и неблагодарной, мама садилась и проводила сеанс медитации:
- Вот представь, - говорила она медовым голосом, - ты вырастешь, будут у вас с друзьями вечеринки. Допустим, день рождения. Ты уже большая, в красивом платье, волосы распущенные по плечам, и посреди веселья идешь к инструменту и… начинаешь играть!!
Тут мама изображала в воздухе руками беглое арпеджио.
Я продолжала всхлипывать, но одним ухом слушала и представляла.
- Например, сыграешь «К Элизе» Бетховена. Или «Венгерскую рапсодию» Листа! А? Ну хоть «Лунную сонату»! А может, романсы?
- Мама, - проникновенно начинала я, икая от слез, - я ненавижу романсы и «Лунную сонату»! Я люблю джаз! Ну пусть меня кто-то научит играть, как Оскар Петерсон! Это так трудно понять?!
- Если ты выучишь классику, то джаз для тебя будет плевое дело, - уже слегка дергаясь, продолжала мама все еще кротко.
- А сонаты Клементи!!! А Гедике!!! АААА! Я от одной этой фамилии скоро буду в припадке биться!
- Ну немного же осталось, жалко бросать, - почти сдавалась мама.
- Ну хоть Джиневру поменяйте!
И тут на сцену выдвинулся – кто его просил?! – муж сестры.
- Джиневра Леопольдовна – лучшая учительница, - металлическим голосом сказал он. – Это очень неловкая ситуация: моя свояченица перейдет к другому преподавателю. Я сам буду с ней заниматься!
Я остолбенела – победа была уже близка, а он все сорвал, гад! Теперь к Джиневриным экзекуциям добавились и домашние муки: мама скорее отрезала бы мне голову, чем пошла поперек желания любимого зятя.
- Два часа в день - это минимум, - не терпящим возражений тоном этот нехороший человек оставлял меня в камере одиночных пыток. Надзирателем назначалась бабушка: она не очень хорошо разбиралась в музыке, но из своей кухни прекрасно слышала, что именно я играю.
- Подождите, я вам покажу, - в бешенстве думала я, ставила поверх нот распахнутый том Бальзака, левой рукой наяривала один и тот же пассаж, и с каждой прочитанной страницей меняла его на следующий – бабушка иногда выходила, смотрела на меня с подозрением, но Бальзак прятался под молниеносно вытащенными наверх нотами: придраться не к чему.

Но у всякой лжи короткие ноги, как справедливо учила меня бабушка: как-то раз я зачиталась настолько, что не заметила подкравшуюся сзади надзирательницу.
- Вот оно что!! – если бы у меня над ухом выстрелила пушка, меня бы так не подбросило. Буквы от нот бабушка отличить была в состоянии, и оставалось радоваться, что это – Бальзак, а не «Книга о верных и неверных женах».
Она ловко подцепила книжку и хотела было меня ею стукнуть, но я рванула со стула прочь.
- Стой! Хуже будет!
Я понеслась по кругу: кухня, кабинет, прихожая, гостиная, снова кухня, а за мной галопировала бабушка:
- Ты думала, я дура, да?! Да я таких, как ты, на раз-два считываю! Подожди, куда ты убежишь, негодяйка! Твоя мать от тебя заслужила такое, а?!
- А ты сама попробуй! – орала я, совершенно не боясь бабушки, а просто радуясь возможности поразмяться. – Вот пусть тебя посадят и играй сонаты Клементи, чтобы он сдох!
- Язык вырву! Человек для тебя музыку писал, а ты его проклинаешь!– неслась бабушка с ножом в руке: не для зарезать, просто после лука так и остался в руке.
Тут меня занесло на повороте, и я вписалась лбом в пианино. Раздался многослойный звук, подобающий такой сложной конструкции: в нем смешалась полифония плотницкой и потревоженного бурей зоопарка. Удар был такой силы, что меня отбросило на пол, и передняя дека нехотя отвалилась с насиженного места, неотвратимо падая на меня.
Бабушка успела схватить меня за косы и вытянуть на безопасное место, а дека рухнула на круглый стульчик и сконфуженно крякнула.

Мы с бабушкой молчали.
- Так, быстро, - скомандовала наздирательница, бросила нож, и мы вдвоем, преступно пыхтя, поволокли раненую деку обратно. Обнаженные струны в недоумении наблюдали за заметанием следов. Кое-как приладив эту чертову доску на место, мы увидели степень разрушений: боковая дощечка треснула зигзагом.
- Клей принеси, - спокойно приказала бабушка. Кое-как мы приклеили дощечку, но было ясно, что объяснений не избежать.
- Так ему и надо, - буркнула я. – Она меня по пальцам бьет!
Бабушка пошла на кухню доваривать обед.
- Я твою маму на кукурузу коленями ставила. Видно, зря. С вас три шкуры сдери – лучше не станете. Не цените вы ничего, - так же ровно сказала она. – Но твоя учительница – правда дура. Для нее мы, что ли, своих детей растим?!
В благодарность за поддержку я до дна съела большую тарелку лобио.

Сохранено