Вампирский замок. Потеря витальности, воли и свободы

swamp_lynx — 11.12.2023 "Марк Фишер успел прославиться книгой «Капиталистический реализм: альтернативы нет?», где проанализировал то самое «вечное настоящее» неолиберальной стадии капитализма, его онтологизацию самого себя, превращения капитализма в своего рода естественную среду обитания общества. Именно там Фишер переизобрел некогда введенное Жаком Деррида (совсем по другому поводу) понятие «hauntology» (хонтология), которое потом подхватили многие пишущие о современной западной культуре, прежде всего Саймон Рейнольдс.
В «хонтологии» сконцентрированы основные черты и мотивы Фишера; согласно ему, призраки прекрасных будущих, которые были обещаны в 1950 — 1970-е социальным государством, демократическим модернизмом тогдашней поп-культуры, технологической революцией, не воплотившись из-за последующего торжества неолиберализма, до сих пор тревожат нас — точно так же, как призрак коммунизма «преследовал»/«тревожил» Европу в первой фразе марксового «Манифеста».
Былая возможность будущего и невозможность его сегодня порождает меланхолию и в итоге депрессию. Что же до «Капиталистического реализма», то даже те, кто не открывал эту книгу, слышали знаменитую фразу оттуда: «Проще представить себе конец света, чем конец капитализма»". Кирилл Кобрин



«В капиталистическом реализме существует блип-культура, которая носит антиисторический, антимнемонический характер, в которой каждому поколению время всегда достается уже нарезанным на цифровые микроломтики.
Когда капитализм на самом деле наступает, он приносит с собой массированную десакрализацию культуры. Это система, которая более не управляется никаким трансцендентным законом. Напротив, она разрушает все подобные коды, дабы перестроить и заново установить их в режиме ad hoc. Пределы капитализма не заданы указом, они определяются (и переопределяются) прагматически, в импровизации.
Данную культуру отличает префабрикация— упреждающее форматирование и оформление желаний, стремлений и надежд, а также создание особых «альтернативных» или «независимых» культурных зон, где бесконечно, словно бы это было в первый раз, повторяются старые жесты бунта и протеста.» (Capitalist realism).

По Фишеру, отсутствие социального и культурного образа будущего, абсурдная ситуация на рынке труда и перевод всего подряд (в том числе оценки эффективности образования, здравоохранения и почтовых служб) на бизнес-рельсы имеют своим непосредственным следствием драматическое снижение уровня серотонина из-за постоянного давления противоестественного положения вещей капреализма, которое выдает себя за самое естественное, за объективное, против чего абсурдно даже протестовать, чтобы не прослыть идиотом и фантазером.

«Неудивительно, что мы чувствуем тревогу, депрессию и отчаяние, когда количество часов и оплата труда в любой момент могут измениться, а условия найма крайне нестабильны. Сперва невероятным кажется то, как стольких трудящихся удалось убедить, что ухудшение условий следует принять как естественное развитие событий, а источники любого стресса искать внутри себя — в биохимии мозга или собственном прошлом. Но в идеологическом поле, которое Саутвуд описывает изнутри, подобная приватизация стресса становится лишь очередным воспринимаемым как должное аспектом якобы деполитизированного мира.

«Капиталистический реализм» — вот термин, который я использовал для описания этого идеологического поля; и приватизация стресса сыграла решающую роль в его возникновении.

Можно легко уловить форму, которую теперь принимает капиталистический реализм, если поразмыслить над значением известных слов Тэтчер о том, что «альтернативы не существует». Когда Тэтчер только произнесла эти одиозные слова, акцент делался на предпочтительности: неолиберальный капитализм был наилучшей возможной системой; альтернативы были нежелательны. Теперь же это утверждение имеет и онтологический смысл. Капитализм — это не просто наилучшая из возможных систем, а единственно возможная система; альтернативы туманны, призрачны, едва ли мыслимы.

Начиная с 1989-го года капитализм настолько успешно сокрушает своих противников, что он вплотную приблизился к достижению высшей цели идеологии: «невидимости». По крайней мере, в странах глобального Севера капитализм предлагает себя как единственно возможная реальность, а потому сам по себе он вообще редко «появляется». Атилио Борон утверждает, что капитализм занял «неприметное место за кулисами политической сцены, став невидимым в качестве структурной основы современного общества», и цитирует замечание Бертольта Брехта, что «капитализм — это джентльмен, который не любит, когда его называют по имени». (Приватизация стресса).

Ближе к концу жизни у Фишера появилась четвертая, самая грустная идея, про Вампирский Замок, которая по-видимому его добила.
Важны выводы, к которым Фишер пришел в ходе анализа «новых либералов», в том числе обитателей (еще тогдашнего, 10-летней давности!) Twitter’а.
В двух словах, М.Ф. с горечью констатирует, что те люди, которые позиционируют себя (и воспринимаются) как витрина левого движения, активисты из соцсетей, руководители НКО, инфлюенсеры, де-факто просто работают на Капитал, поддерживая его ценности, способствуя поддержанию и нагнетанию атмосферы страха, токсичности и разобщенности.
Это кучка людей у кормушки небольшой, но все-таки власти, наслаждающиеся возможностью публичного изгнания и унижения других, тех, кто не подходит под их постоянно меняющиеся параметры политкорректности и агенды — и в первую очередь огребают те, кто им близок, но не соответствует.
Нередко такие якобы идеологические конфликты становятся просто инструментом сведения личных счетов или способом самоутверждения — и все это под вывеской прогрессивных идей общественного освобождения.

«Вампирский замок питается энергией, тревогами и уязвимостью молодых студентов, но в основном он живет за счет того, что конвертирует страдание отдельных групп — чем маргинальнее, тем лучше — в академический капитал. Самые прославленные фигуры в вампирском замке — те, кто заметил новый рынок страдания. Тот, кто может найти группу более угнетенную и подавленную, чем любая прежде эксплуатировавшаяся, очень быстро окажется на вершине карьеры.

Помните: осуждение индивидов всегда важнее, чем привлечение внимания к безличным структурам. Настоящий правящий класс пропагандирует идеологию индивидуализма, хотя склонен действовать как класс. (Многое из того, что мы называем «заговорами», является примерами классовой солидарности внутри правящего класса). Одураченные обитатели ВЗ, невольно прислуживающие господствующему классу, поступают наоборот: они на словах привержены «солидарности» и «коллективности», в то время как всегда действуют так, как если бы навязанным властью индивидуалистическим категориям нет альтернативы. Поскольку они мелкобуржуазны до глубины души, обитатели вампирского замка крайне склонны к конкуренции, но это подавляется в пассивно-агрессивной манере, типичной для буржуазии. Вместе их удерживает не солидарность, но взаимный страх — страх, что будешь следующим, кто будет изгнан, разоблачен, осужден.» (Покидая вампирский замок).

"…Фишер вспоминает один научно-фантастический сериал, «Сапфир и Сталь» 1979 года. Сапфир и Сталь, паранормальные агенты, останавливаются в придорожном кафе. Внутри — всего одна пара. Вдруг женщина за столиком вскакивает: «Это ловушка. Это — нигде, и это — навсегда». Сапфир приоткрывает занавеску, обнаруживая, что кафе застыло среди черноты космоса, заперто в вязком вакууме никогде, вне времени и привычного пространства. Фишер считал, что все мы в таком кафе.



Культура неолиберализма предлагает исключающие друг друга понятия: вечную нестабильность и зацементированное постоянство. По Фишеру, окружающая действительность так реактивна, что творцы не могут ее ухватить, предложить новое и вместо этого обречены возвращаться к мертвым стилям прошлого. Политический курс отменяет настоящее; соответственно, и будущее, единственная спасительная лакуна, находится в прошлом. Мы живем в конце времен, когда культура пресыщена историей, — она замыкается на себе, представляет ремикс на саму себя. Мы вынуждены дрейфовать в камерном кафе среди гущи космоса." Данил Леховицер.

«Протестный импульс 1960-х предполагал позицию злонамеренного Отца, предвестника принципа реальности, который (предположительно) жестоко и по собственному произволу отказывает в «праве» на всеобщее наслаждение. У этого Отца есть неограниченный доступ к ресурсам, однако он эгоистически и неразумно бережет их, никого к ним не подпуская. Но не капитализм, а сам протест зависит от подобного изображения Отца, поэтому одним из успехов теперешней глобальной элиты стало то, что она уклонилась от отождествления с этой фигурой скупого Отца, пусть даже «реальность», которую она навязывает молодежи, _существенно тяжелее_, чем те условия, против которых она протестовала в 1960-е.»

"Действительно, если следовать нынешнему миросозерцанию, будущего нет и не предвидится; дальше будет только капитализм в его разнообразных изводах – либеральный, неолиберальный, авторитарный, даже, что несложно вообразить, клерикальный. Оттого Марк Фишер часто обращается к нашумевшей когда-то книге Фрэнсиса Фукуямы «The End of History and The Last Man» (1992), где в связи с крахом СССР и советского извода коммунизма был торжественно провозглашен «конец истории».

Фукуяма – над которым принято нынче потешаться – оценивал наступление «конца истории» положительно, понимая под «историей» масштабные кровавые передряги и вообще всяческие хлопоты. Но проблема в том, что вместе с историей тогда кончается и будущее, этот главный продукт и smooth operator истории в её западном понимании. Из дел рода человеческого будущее перемещается в онтологизированную область Природы в её взаимодействии с Человеком как существом не политическим, а технологическим.

Отсюда будущее стало антибудущим, утопия – дистопией, а с ней не поживёшь. Тогда спокойнее думать, что нынешний капитализм с его торговыми и социальными сетями – навсегда: гниловатый, с затхлым запашком изо рта, привычный, как растоптанный ботинок. Зато никаких дистопий; место им – на экране кино, телевизора, компьютера." Кирилл Кобрин.

«Именно через метаморфозы популярной музыки те из нас, кто вырос в 1960–1970–1980‐х годах, научились отмерять развитие культуры во времени. Но, взглянув на музыку XXI века, мы не испытаем шока перед будущим. Это легко подтвердить с помощью простого мысленного эксперимента. Представьте, если бы любой недавно вышедший альбом отправили назад во времени, скажем, в 1995‐й и поставили на радио. Вряд ли он произвел бы фурор среди радиослушателей. Напротив, публику 1995 года поразило бы знакомое звучание: неужели музыка так мало изменится за следующие 17 лет?» (Призраки моей жизни)



"Под конец жизни Фишера все чаще занимала проблема призрачного, спектрального. Его интересовали возвращения прошлого, его повторение, призраки и фантомы людей, вещей и политических систем. Фишер — когда знаешь подробности его смерти — прежде всего ощущается как фигура потери. Именно потеря интересовала его: потеря миллионов жизней, потеря альтернативного будущего, потеря витальности, воли и свободы — все, что могло быть пережевано капитализмом, было пережевано. Смерть Марка от депрессии, вызванной тупиком, невозможностью жить в современном мире, будто бы соединила его с теми призраками, которых он окликал в своих работах."(Данил Леховицер).

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив