ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ СИЦИЛИИ. НИ ОДНОГО КОВРА ДЛЯ КОРОЛЕВЫ

roman_rostovcev — 24.03.2021

С учетом того, что жители Палермо никогда прежде не видели воочию своих короля и королеву, их радушие, каким бы оно ни казалось со стороны, выглядело примечательным. Безусловно, оно подпитывалось материальными надеждами, но во многом проистекало из того факта, что они наконец‑то перестали ощущать себя безнадежными провинциалами, – во всяком случае, пока королевская семья оставалась на Сицилии, Палермо – а не Неаполь – был истинной столицей королевства. Для самой же монаршей четы Палаццо Колли, их официальная резиденция, стал настоящим шоком. Темный и сырой, этот дворец производил впечатление места, где никто не жил много лет (впрочем, здесь король и королева могли винить только самих себя). Кроме того, во дворце не было ни прислуги, ни даже каминов, поскольку в мягкие местные зимы таковых обычно не требовались, – однако зима 1798/99 года выдалась удивительно студеной, самой холодной в истории острова. Не нашлось и ни одного ковра. 

Власти Палермо не получали заблаговременного предупреждения о прибытии монархов, поэтому первые несколько дней должны были показаться тем поистине адскими, особенно после кошмарного путешествия. Мария‑Каролина не делала секрета из своих чувств. Она писала герцогу ди Галло, неаполитанскому послу в Вене:

Я живу слишком долго, горе убивает меня… Я уверена, что не смогу жить дальше таким образом, и вряд ли выживу… Моя невестка страдает от чахотки и не заживется на этом свете. Что касается отца моих детей, мне лучше промолчать. Он не испытывает никаких чувств, кроме самолюбования, да и о том не слишком задумывается. Ему следовало бы осознать, что он утратил лучшую часть своих владений и доходов; но он озабочен лишь новшествами, которые его развлекают, и не беспокоится о том, что наш доход составляет всего четверть прежнего, что мы обесчещены, несчастны и втягиваем других в наши злоключения… Все здесь отталкивает меня. Наши провинции или Сорренто – я бы предпочла любое другое место.

Оправданно ли бегство Фердинанда и Марии‑Каролины из Неаполя, да еще столь поспешное? Вероятно, да; они, конечно, не заслуживают обвинений в трусости, которым их так часто осыпали. Останься они в городе, их ожидало бы изгнание или даже насильственная смерть, и тем самым династия бы прервалась. Отбытием в Палермо, где они до сих пор считались правителями, монархи сохранили свой королевский статус в неприкосновенности и рассчитывали – если и когда ситуация на материке нормализуется – вернуть себе неаполитанскую корону. Не следует также забывать, что, принимая решение о бегстве, они следовали совету самого Нельсона. Тот между тем поселился у Гамильтонов. Он был полностью истощен и еще не до конца оправился от ранения в голову, полученного при Абукире. Он продолжал ссориться с адмиралтейством, и отношения с женой тоже доставляли ему немало проблем. Словом, он отчаянно нуждался в эмоциональной поддержке – и получил ее от Эммы Гамильтон. Многолетний опыт на поприще куртизанки сделал все остальное. Почти наверняка именно здесь, на Сицилии, началась их знаменитая любовная история.

Когда французские войска под командованием генерала Жана‑Этьена Шампионне вошли в Неаполь в середине января 1799 года, выяснилось, что народные массы ведут себя куда воодушевленнее армии. Простолюдины – лаццарони – были готовы рвать захватчиков зубами и голыми руками; на протяжении трех дней в городе шли бои буквально за каждый дом. В конце концов лаццарони, конечно, сдались, но не раньше чем взяли штурмом и разграбили королевский дворец. Они сделали это с чистой – ну, или почти с чистой – совестью. Разве их король не носил прозвище il re lazzarone, то есть разве он не был одним из них? Пускай он их бросил, разве он не предпочел бы, чтобы его сокровища достались подданным короны, а не врагам‑французам? Когда порядок удалось восстановить, некий французский офицер заметил: будь Бонапарт здесь лично, он бы, скорее всего, не оставил от города камня на камне; Неаполю действительно повезло, что Шампионне оказался умеренным и гуманным человеком. Он без лишнего шума и действуя дипломатично установил в городе Партенопейскую республику, по образцу французской революционной модели. Республику провозгласили 23 января, и она приобрела ряд сторонников среди итальянцев – хотя для всех было совершенно очевидно, что она возникла в результате завоевания и что единственной опорой новой власти является французская оккупационная армия.

Весть о разграблении королевского дворца стала для бедной Марии‑Каролины очередным ударом судьбы. Хуже того, собственный муж обратился против королевы, стал обвинять ее в том, что это она заставила его ввязаться в «позорную» кампанию и уговорила призвать бесполезного фельдмаршала Мака. В начале февраля в Палермо случились беспорядки из‑за роста цен на продовольствие. Королева писала тому же ди Галло:

Палермо охвачен бунтом, и я ожидаю серьезных волнений. Не имея ни войск, ни оружия, не располагая, в сущности, ничем, я готова ко всему, но совсем отчаялась. Здешние священники полностью развращены золотом, люди ведут себя, как дикари, знать колеблется в своих пристрастиях и отличается сомнительной верностью. Народ и духовенство, наверное, позволят нам уехать, если мы пообещаем согласиться на установление республики. Но знать против нашего отъезда, поскольку это сулит ей гибель, и она опасается демократии в стране. Она предпочла бы встать во главе народного движения и уничтожить нас, то есть королей и всех неаполитанцев…

Но спасение было близко – ближе, чем догадывалась королева. Кардиналу Фабрицио Руффо было в ту пору уже за шестьдесят. Он служил казначеем при папе Пие VI, но, когда его реформаторские предложения отвергли как чрезмерно радикальные, удалился в Неаполь, откуда вместе со двором перебрался в Палермо. Теперь он предложил высадить отряд в своей родной Калабрии – во‑первых, чтобы защитить область от дальнейших французских аннексий и от итальянских республиканцев, а во‑вторых, чтобы в конечном счете вернуть Неаполь короне. Он подчеркивал, что это будет поистине новый крестовый поход, и у него не было ни малейших сомнений в том, что все калабрийцы сплотятся вокруг креста.

При полной поддержке короля, королевы и Актона Руффо высадился на материк, как и планировалось, 7 февраля, всего с восемью спутниками. У него не было никакого оружия и боеприпасов; снаряжение составлял только стяг с королевским гербом на одной стороне и крестом на другой; под крестом была вышита надпись: «Сим победиши!». Этот стяг он вывесил на балконе принадлежавшей его брату виллы, а сам разослал энциклику всем окрестным епископам, духовенству, магистратам и важным людям, призывая каждого защитить религию, короля, отечество и честь семьи. Как различные адресаты отреагировали на этот призыв, к сожалению, неизвестно, но восемьдесят вооруженных лаццарони присоединился к Руффо почти сразу, а к концу месяца численность «христианской армии Святой Веры» выросла до 17 000 человек. Руффо был прирожденным вожаком и быстро завоевал любовь и доверие; а в 1799 году, писал его секретарь и биограф Сачинелли, «всякий из беднейших крестьян Калабрии держал распятие с одной стороны ложа и оружие с другой». 1 марта кардинал разместил свою «штаб‑квартиру» в городе Монтелеоне, где располагалось казначейство области; ему выделили 10 000 дукатов и одиннадцать великолепных лошадей. Примеру последовали Катандзаро и Кротоне. Следует признать, что без проблем не обошлось. Разношерстное войско не имело понятия о дисциплине, новые «крестоносцы» вели себя ничуть не лучше своих средневековых предшественников; Кротоне, например, разграбили, да так, что город впредь не оправился. Подобные зверства не могли не повредить репутации самого кардинала, хотя он был мягок и милосерден и всегда предпочитал насилию мирные преобразования. Так или иначе, он, как говорится, задал тон, и его успехи вдохновили других: аналогичные движения стали появляться по всей Южной Италии. Сам Руффо, вернув короне Калабрию, пошел на восток, в Апулию, где его ожидал не меньший успех. К началу июня он стоял у ворот Неаполя – который, из‑за блокады залива британским флотом, находился на грани голода.

Одиннадцатого июня, услышав о приближении кардинала, жители Неаполя подняли восстание. Бои шли по всему городу. Оголодавшие, беспощадно обстреливаемые французами из замков Сан‑Эльмо, Нуово и Ово, лаццарони нападали на каждого якобинца, не важно, француза или итальянца, который встречался им на пути, и проявляли необузданное варварство. Сообщали о всевозможных жестокостях – о расчленениях, каннибализме, отрубленных головах на пиках (или пинаемых ногами, точно футбольные мячи), о бесцеремонном обращении с женщинами, которых подозревали в якобинстве. Устрашенный разгулом насилия, кардинал Руффо пытался вмешаться, но и многие из его людей охотно вовлеклись в кровопролитие; в любом случае, против охваченной истерией толпы он был бессилен. Оргия разрушения продолжалась неделю. Переговоры серьезно тормозила неспособность командиров трех замков переговариваться друг с другом, и потому лишь 19 июня французы наконец‑то капитулировали. Условия капитуляции, благодаря Руффо, оказались удивительно мягкими. Французским солдатам разрешили, если они того пожелают, вернуться в Тулон и оставаться в замках, пока для них не подготовят корабли; более того, им предстояло уйти со всеми воинскими почестями.

Мудрость подобного шага была очевидной; Чарльз Локк, британский консул в Палермо, писал, что, по его мнению, «это фактически избавило королевство от недовольных». Но данный шаг противоречил официальной политике короля и королевы, которые заявляли – при полном одобрении Гамильтонов, – что уцелевшим якобинцам не следует давать ни малейшей пощады. Руффо и его соратники слишком ясно видели опасность возвращения домой королевской четы, которая помышляла исключительно о мести, но воспрепятствовать не могли; прибытие Нельсона с восемнадцатью линейными кораблями 24 июня отнюдь не исправило ситуацию. Он вел бесплодные поиски франко‑испанского флота, который будто бы шел к Неаполю с жизненно важными подкреплениями; вернувшись, он заглянул в Палермо, чтобы переговорить с Фердинандом и Марией‑Каролиной – и тайком принять на борт Гамильтонов. Его задачей теперь было навязать королевскую волю Неаполю. Когда «Фудройант» приблизился к берегу и стали видны белые флаги на замках, Эмма, как передают, воскликнула: «Велите спустить эти флаги! Никакого перемирия с мятежниками!»

Ее муж был мрачен, но по своим причинам. Он никогда не возражал против отношений Эммы с Нельсоном – более того, кажется, что он гордился этими отношениями; гораздо больше беспокойства ему доставляла только что полученная новость, что корабль «Колосс» затонул по дороге в Англию – и унес с собой на дно всю коллекцию греческих и римских древностей, собиранию которой сэр Уильям посвятил свою жизнь. Справедливо или нет, он винил в этом французов и потому упорно стремился им отомстить.

Что же касается Нельсона, вряд ли нужно уточнять, что он целиком был на стороне монархистов. В политике он проявлял крайнюю наивность, его представление о ситуации в Неаполе сводилось к следованию чрезвычайно тенденциозным мнениям короля, королевы и Гамильтонов. Будучи приземленным протестантом‑консерватором, он категорически не доверял кардиналу Руффо и потому, когда тот прибыл в Неаполь, настоял (заодно с единомышленниками) на том, чтобы все мятежники немедленно сложили оружие. Около полутора тысяч человек, спасенных Руффо от безумств толпы и укрывавшихся в муниципальном зернохранилище, подчинились, рассчитывая, что их сопроводят по домам. К несказанному изумлению этих людей, их вместо того поместили под арест и многих позднее казнили. Возмущенный Руффо сразу подал в отставку, но возник вопрос, на который до сих пор нет ответа: Нельсон ли отдал трагический приказ? Наверное, все‑таки нет. Из того, что известно о характере Нельсона, вытекает, что он никогда не отдал бы сознательно подобного приказа; однако влияние Гамильтонов на двор было подавляющим, а адмирал всегда с ними соглашался.

Кроме того, его обвиняли (на сей раз с куда более вескими основаниями) в недостойном обращении с коммодором Франческо Караччоло, бывшим старшим офицером неаполитанского флота, переметнувшимся на сторону республиканцев. Караччоло десять дней скрывался, меняя внешность, но его отыскали в каком‑то колодце и доставили к Нельсону на борт «Фудройанта». В десять часов утра 30 июня начался военный трибунал, в полдень Караччоло признали виновным и приговорили к смертной казни, в пять часов вечера его повесили на рее. Его тело провисело так до захода солнца, потом веревку перерезали, и труп упал в море. На суд не позвали ни свидетелей защиты, ни священника, который выслушал бы последнее признание приговоренного. Просьбу заменить повешение расстрелом проигнорировали. Пускай Караччоло был предателем, он все же заслуживал лучшей участи. Почему Нельсон допустил подобное? Да просто потому, что был увлечен Эммой. На борту корабля в открытом море он был непобедим и непогрешим; а вот на суше он буквально оказывался вне своей стихии и, попадая в объятия любовницы, становился послушным, как ребенок.

Оставив Марию‑Каролину (к ее немалому разочарованию) в Палермо, король вернулся в Неаполь на неаполитанском фрегате в первую неделю июля. Подданные встретили его радостно – что бы ни случилось, Фердинанд никогда не утрачивал популярности в народе; однако из‑за королевской неуступчивости боевые действия возобновились, и французы по‑прежнему обстреливали улицы из замка Сан‑Эльмо. Вечером в день своего прибытия он сел на «Фудройант» и следующие четыре недели вовсе не ступал на берег. Именно тогда произошел примечательный инцидент: местный рыбак сообщил, что видел тело Караччоло, плывущее в Неаполь. Сперва ему никто не поверил, но вскоре тело, несомое сильным течением, заметили и с «Фудройанта». Это и вправду оказалось тело Караччоло: из‑за груза, привязанного к ногам, труп оставался в вертикальном положении, и казалось, будто мертвец плывет. Король, человек глубоко суеверный, пришел в ужас; он немного оправился, лишь когда капеллан заверил, что Караччоло вернулся вымолить у его величества помилование и удостоиться христианского погребения. Фердинанд велел поднять тело, отвезти на берег и похоронить в церкви Санта‑Мария‑ла‑Катена.

К концу месяца сдались последние мятежники. Французы возвратились в Тулон; неаполитанцев заковали в кандалы в ожидании суда. Кардинала Руффо разве что сухо поблагодарили за спасение монархии – все почести так или иначе достались Нельсону – и в знак признательности и уважения к прошлым заслугам назначили генерал‑капитаном королевства. Нашлись и такие, кто считает, что после добровольной отставки кардинала не следует впредь приближать ко двору; однако он по‑прежнему хранил верность своему монарху и нисколько не пекся об уроне собственной чести – куда важнее для него была польза для государства. Его назначение, по сути, означало, что он стал председателем Suprema Giunta, Высшего судейского совета, которому подчинялись два других судейских комитета, – один разбирал дела военных, второй ведал гражданскими делами. О деятельности этих комитетов написано много; как правило, их приводят в пример, чтобы засвидетельствовать жестокость и бесчеловечность правления Бурбонов. В Неаполе, впрочем, судейские проявили поразительное милосердие. Из примерно 8000 политических заключенных 105 приговорили к смерти (шестерых позже помиловали), 222 получили пожизненное заключение, 322 – более короткий тюремный срок, 288 человек депортировали и 67 отправили в ссылку, из которой многие впоследствии вернулись. Остальных отпустили на свободу.

Таков был конец помпезно поименованной Партенопейской республики. Ее основатели стремились насадить через завоевание ту форму правления, которой не желали ни страна, ни народ и которая уже в значительной степени дискредитировала себя даже во Франции. Если бы республика уцелела, она бы держалась исключительно на насилии или на угрозе насилия. Возникшее полицейское государство стало бы гораздо хуже любого творения Бурбонов.

В первую неделю августа 1799 года король Фердинанд, которого, как всегда, сопровождали Гамильтоны, отплыл на «Фудройанте» на Сицилию. За все сорок лет пребывания на неаполитанском троне король ни единожды не подумал, что у него есть враги в городе; теперь он убедился в обратном, и это открытие потрясло его до глубины души. Отныне красотам Неаполя он предпочитал безопасность Палермо. 8 августа корабль вошел в гавань, и Фердинанд стоял на мостике рядом с Нельсоном. Королева с детьми поднялась на борт, а во второй половине дня вся королевская семья высадилась на берег под залпы двадцати одной пушки и торжественно проследовала по заполненным ликующим народом улицам на праздничную мессу в соборе. Следующие три дня город отмечал праздник своей святой покровительницы Санта‑Розалии, который специально отложили на месяц ради его величества.

Далее наступила пора награждений. Эмме королева вручила бриллиантовое ожерелье со своим портретом и надписью «Вечно благодарна», а еще – два сундука изящнейших платьев взамен тех, которых леди Гамильтон лишилась в дни бегства из Неаполя; сэр Уильям удостоился портрета короля в драгоценной оправе. Нельсона наградили сицилийским герцогством Бронте с годовым доходом около 3000 фунтов стерлингов и мечом с украшенной алмазами рукоятью (Людовик XIV подарил этот меч деду Фердинанда Филиппу V). Английским офицерам щедро раздаривали золотые табакерки, часы и кольца.

Для Фердинанда и Марии‑Каролины, для Гамильтонов и для Нельсона жизнь во многом стала напоминать прежнюю, за исключением того, что не имелось сколько‑нибудь убедительных причин оставаться в Палермо. Королева тосковала по Неаполю; король, с другой стороны, настолько накрутил сам себя, что нелюбовь к городу переросла у него в отвращение. Никогда, заявил он, никогда по доброй воле он не вернется туда. Пожалуй, именно это, а не все прочее, привело к заметному охлаждению прежде по‑настоящему сердечных отношений между Фердинандом и Марией‑Каролиной. Вдобавок король внезапно сделался почти патологически скаредным, выделял семье жалкие крохи на жизнь и крайне неохотно платил своим слугам. Правда, у его жены имелось тайное оружие. Она знала, что ее муж неравнодушен к женским рукам, особенно если те затянуты в белые перчатки до плеч. Граф Роже де Дамас, французский эмигрант и придворный неаполитанского двора, писал:

Его дух воспаряет, когда он видит перчатку, облегающую изящной формы ручку. Это одержимость, которой он страдал всегда и которая действовала безотказно. Сколь многие важнейшие дела удавалось решать на моих глазах, стоило королеве натянуть перчатки на свои прекрасные руки при обсуждении вопросов, ее беспокоивших! Король сразу это замечал, улыбался – и выполнял ее пожелание.

Притом сама королева ощущала себя глубоко несчастной и проводила дни за составлением бесконечных писем, исполненных жалости к себе и адресованных всем, кого она могла вспомнить.

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=7391525

«История Сицилии / Джон Норвич ; [пер. с англ. В. Желнинова].»: АСТ; Москва; 2018

ISBN 978‑5‑17‑099444‑1, 978‑5‑17‑099443‑4

Оставить комментарий

Популярные посты:

mesian

Регистрация ООО для Граждан РФ в Беларуси: Как начать бизнес за границей

pro100_mica

Мелодии дня

amarok_man

Повесть "Вам и не снилось" получила новую экранизацию...Фильм "Вера"

pantv

"Крылья Советов" - "Зенит" ● РФПЛ 21 тур. Кто победит и как сложится матч?

zavodfoto

Прогулялся по Новотроицку

congregatio

Такова физика

coombaya

Мой телефон оборвали

temucheen

Movie yearbook 1982

prohodimcy

Загадочный словарь, Тель Авив

• Ранее
• Архив