с натуры

- то есть картинок показать, сами понимаете, не могу, но на пальцах расскажу –
- Бывает, что пациент, засаженный педагогом за быстрое рисованье с натуры или за копированье фоточек, всё ещё находится, несмотря на свои семнадцать или тридцать лет, в младенческой стадии изобразительного менталитета, во внутреннем Средневековье. Он всё ещё живёт в мире «изображаю предметы согласно тому, что я о них ЗНАЮ» и никак не может себя переломить в сторону «изображаю предметы согласно тому, как я их ВИЖУ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС».
Мальчишка лет семнадцати, неженатый-холостой, помещён лицом к лицу с красавицей натурщицей, загорелой выспортованной венерою с золотыми кудряшками там, куда неотрывно приковывается его непослушные взоры. Впервые. У него пять минут на позу.
Я сижу чуть сзади и всё вижу.
Буддочки, знаете, что он рисует? Он рисует буквально точка, точка, запятая, ручки-ножки огуречик. Голова кружочком, тушка подушкой, жопа двумя кругляками, руки-ноги сосисами. Пытаясь умомъ уложить их в заданную натурой позу, но без каких бы то ни было референций с непосредственно им видимым в каких-то четырёх шагах от его трясущегося карандаша. Он ещё может превратить это пластичное румяное золотистое чудо на коврике – в некрасивую схему, но категорически не может – в набор сгущающихся и разрежающихся линий и пятен. Рядом «ужэ опытный» гаврик, надувая щёки, меряет афродиту большим пальцем вдоль карандашика и уверенно создаёт у себя в альбомчике гниловатое подобие импрессионизма, а наш юный герой сопит и потеет, и хочет и не может, и каждые пять минут выплёвывает в ноосферу очередного кривого головастика, о котором вне контекста вообще невозможно поверить, что это рисовал мальчик старше восьми годов. Любопытно, сколько времни займёт переламыванье этого юноши от полной (но честной) беспомощности к наблатыкавшемуся пустоутробию?
Я уже знаю, что процесс может сильно затянуться. Вот девочка, верней, патлатая тётка уже, к тридцатнику дело, жирненькая и всегда одетая чумичкою, она уже второй, если не третий год вращается в среде, но всё никак не может перескочить заветный барьер от ЗНАЮ к НЕПОСРЕДСТВЕННО ВИЖУ, вернее, от «плохо знаю» к «кое-как вижу». У неё, спустя годы, такие же ручки-ножки-огуречные крокишечки с натуры, как у неофита нежного юноши, единственное, чем она догадалась маскироваться под художнега, - это брать на уроки крокишек вместо простого карандаша - цветные.
Но с неё уже, кроме крокишечек, требуется творческий проект, и бедняшка изворачивается как может. Она единственная в группе ваяет, теми же цветными карандашами, фактически нефигуративные картинки (при том что направление группы задекларировано как фигуративное). Это рисуночки размером со спичечный коробок, это история Солнца, на закате и на рассвете, в дождичек и в вёдро, в горах и в поле, солнышек уже набралось десятка три, и она всё носит их и носит, бедный препод не знает, куда от нея бечь, она неукоснительно приходит на каждое занятие и набрасывается на бедного препода Матюшу всякую его свободную минуту, то есть как только он отвернётся от другого какого студента – она тащит его к себе и не торопясь, с расстановочкой насилует в углу по четверти часа и более, отпустит на пять минут – и опять. Бедный препод упустил момент, когда ещё мог послать красаву, вернее, солнечный проЭкт ея, лесом, упустил момент, когда мог заставить её рисовать что-либо более располагающее к скромности, и теперь ему остаётся только лежать на спинке и глядеть в потолок, пока деушка прыгает на нём, советуясь о концептах своих кружочков, лучей и углов, солнце глазами ребёнка, проникающего в философию закатов и рассветов, вёдра и тучек. Матюша при этом почти не раскрывает рта, она всё сама, сама, независимо от того, подбрасывает ли он ей ещё реплики или уже устал бороться – она трендит и возит пальцами по своим разноцветным кандинским.
«А пятьдесят лет тому назад она вместо того ходила бы на исповедь», - думаю я с простительным злорадством.