Продолжаем

watermelon83 — 16.03.2015 - внешняя политика императорской России, 18 век.

Царь и первый император Петр Первый, был, без сомнений, великим российским лидером, заложившим основы всего в империи. Разумеется, его влияние ощущалось и новых традициях российской дипломатии. Петр принял страну, о которой еще путешественники 16 века писали, как о готовой к внешней экспансии силе, сдерживаемой лишь технологической и общей отсталостью. При новом императоре этот вопрос был, в значительной степени, разрешен: элиты переформатированы, а военный и бюрократический аппарат подогнан под европейские нормы, хотя бы внешне.

Петр был первый, поэтому для его политики характерен весь набор ошибок и заблуждений прошлых веков: и плохое знание соседей, и склонность переоценивать свои силы, распыляя их, и полная неспособность к самограничению. Но стратегическая неуязвимость, вкупе со слабыми противниками, делала его положение относительно стабильным, как бы он сам его не оценивал в тяжелейшие для себя годы (1700, 1708, 1711). Если война первая петровская война с Турцией велась еще наобум, вслепую, без понимания баланса сил (Россия апеллировала к Франции, главному стратегическому партнеру Турции), то в Северной войне союзы были заключены весьма здраво, именно они, во многом, спасли Петра, дав ему время изменить баланс сил после катастрофического начала плохо подготовленной в военном отношении кампании против шведов.
Полтава изменила баланс сил и Петр совершил классическую ошибку победителя - распылил силы, начав одновременно с незаконченной войной новую кампанию против турок. Этот Прутский поход показал всю уязвимость молодой империи, но урок не был усвоен в достаточной степени. Чем ближе Петр подходил к статусу победителя в коалиционной войне, тем больше разгорались его аппетиты, вызывающие формирование противник там, где их не должно было быть и фактически затягивающих войну. Ввязавшись в германские дела, он настроил против себя австрийцев и англичан, оказавшихся в одном строю с французами, которые поддерживали шведов в той же степени что и турок. Его шведско-английскую интригу нельзя назвать иначе чем авантюрой. Это была опасная, рискованная, а главное - абсолютно напрасная игра для перенапрягающейся России. Помимо этого русские ввязывались в ненужные операции на Кавказе, дорогостоящие и бесперспективные, на тот момент. Короче говоря, для империи это было ненужное перенапряжение, вызванное простым желанием захватывать все что можно, не ставя иных целей. Сама возможность распространения своего влияния, в той или иной, но все же, как правило, в военной форме, была побудительным мотивом для осуществления.

Противоречивость политики Петра, действовавшего одновременно европейскими и азиатскими методами, скорей всего привела бы к локальному союзу против России, что могло бы дорого стоить, но его смерть разрешила этот вопрос. Наследники Петра оказались в роли, схожей с ролью преемников Сталина, имея на руках опасный внешне и внутриполитический багаж, без опыта и понимания того, что с ним следует делать. Налицо был глубокий кризис, что и констатировали его ближайшие соратники.

Череда сменяющий друг друга императриц и императоров, не должна затенять главного - чем менее "национально-ориентированные" кадры стояли у руля внешней политики РИ, тем более она, эта политика, отвечала ее действительным интересам. Остерман, бессменный ее руководитель при нескольких правителях, первым начал ставить во главу угла долгосрочные стратегические интересы, определив что главным соперником РИ является Франция, с которой русские сталкивались по всем спорным вопросам. Наиболее мощным рычагом в французских руках могла быть лишь Османская империя, выходящая из столкновений с русскими победительницей. С французами и турками последовательно, веками, воевали австрийские Габсбурги, с которыми у русских был давний опыт сотрудничества по польскому вопросу, еще во времена Ивана Грозного. Таким образом, правильно сформулированные интересы России вызвали к жизни австро-русский союз, продлившийся вплоть до Крымской войны. Этот союз убивал нескольких зайцев сразу - автоматически убирал из возможных противников самое мощное государство на российских рубежах, опосредованно связывал Санкт-Петербург с Лондоном и формировал военный альянс против любого турецкого или польского движения.

После Семилетней войны, России удалось подключить к альянсу Пруссию, а после - вместе поделить Речь Посполиту, укрепив и союз и свою роль в нем. Но тут, на вершине своего влияния, политика России опять подверглась ненужному риску: несмотря на хорошие отношения с Англией, российское правительство заняло весьма недружественную позицию во время Американской революции, выступив, де-факто, с собственным центрально-европейским блоком. Слабость этого демарша заключалась в том, что фактически Россия все еще была весьма слабым, отстающим государством, с чудовищным разрывом между горсткой вестернезированного общества и остальным населением. Сила ее позиции была, по-существу, сугубо оборонительной - огромные территории и сама грандиозность задачи ведения против нее наступательной войны, делали ее малопривлекательным противником. Но, как страна с претензией на лидерство даже в центрально-европейских делах она была несостоятельна, в силу собственной неразвитости и экономической слабости. Неожиданная агрессивность насторожила Англию, начавшую предпринимать усилия по созданию блока держав Центральной Европы - и немало в этом преуспевшей, в 80-е. Новая шведская война, начавшаяся в ходе идущей уже турецкой, показала весь кризис русской дипломатии - даже столица империи, Санкт-Петербург, был под угрозой захвата, а бывшая дружественной Пруссия - на грани вступления в войну. Кризис удалось разрешить компромиссом.

Французская революция была подарком для империи, по крайней мере, таковым его ощущала императрица: пока европейцы были заняты усмирением разбушевавшегося республиканского монстра, она ввела войска в РП и упразднила существовавшее сотни лет европейское государство так, будто это было удельное княжество или языческий племенной союз. Правда Екатерина была достаточно умна, чтобы во-первых передать компактную массу польской территории и населения, с Варшавой, Пруссии, а во-вторых привлечь к финальному разделу и Австрию. Теперь, казалось, союз обеспечен, а поляки обречены. Но правительство не учло, да и не могло учесть, того фактора, что Австрия и Пруссия способны контролировать поляков не вызывая такой жгучей неприязни, которую у них вызвала русская оккупация, чуждая по духу, принципам и отвергаемая практически инстинктивно. Польские восстания стали одним из основных источников проблем России в 19 веке. Дипломатия, основывающаяся на принципе расширения ради расширения, сделала ошибку, проглотив столько, что это вызвало изжогу. В дальнейшем, такие императоры как Александр Первый и Второй попытаются исправить эту ситуацию, но их усилия, во-многом запоздавшие и недостаточно настойчивые, потерпят крах.

Ситуацию с поляками следует понимать как первую стратегическую ошибку русской дипломатии, ставшей затем еще одной характерной ее чертой: неспособность влиять на соседей иначе чем военной угрозой плодила новых врагов там где их могло бы не быть. Впрочем, в конце 18 века ситуация с поляками еще могла быть исправлена, окончательно все закончилось лишь в войне 1830-31.

При этом, в целом, политика РИ в 18 веке была очень успешна: стратегическое партнерство с Австрией позволило избавиться в двух войнах от турецко-крымской угрозы, союз с Пруссией сохранял вынужденный дуализм в империи, позволяя России не опасаться формирования более мощного государства в Центральной Европе (эта общность интересов служила базисом для возможного союза с Францией), а долговременное сотрудничество с Англией (сырье-промышленные изделия) поддерживали ее экономику. Внешняя политика России крепко стояла на двух ногах реализма, что и предопределило ее успех в 18 веке. И только после того как реальные цели стали подменяться мифическими начались структурные кризисы, вызванные хорошим аппетитом и плохими зубами.

Важным достижением этого века явилось то, что русские впервые начали адекватно оценивать баланс сил и другие государства (т.е. не пошли по индийско-китайскому пути) и, снова, после монгольского нашествия, находились на одной шкале ценностей с европейцами. Иначе говоря - Вольтера читали в Лондоне, Париже, Вене, Берлине и Санкт-Петербурге. Не существовало более идеологических рамок, Европа воспринималась как единый, саморегулирующийся механизм, в котором разум и просвещение открывают дорогу к новой эре. Под этими словами могли сойтись и русский офицер-помещик, владеющий рабами и английский джентльмен, работающий в Ост-Индской компании. Мировоззренческая общность формировала дополнительное доверие.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив