Почему провалилась американская "денацификация"?! Будут ли учтены уроки?!

ua_katarsis — 21.07.2024 Всем здравомыслящим людям уже давно видно, что "денацификация" в рамках путинской СВО выглядит примерно так, как маньяк Чикатило представлял "полноценную половую жизнь". Эрефяне-лоялисты скорчили губы куриной гузкой, когда узнали, что их недолго продержавшийся в любимчиках К.Такер после беседы с очередной реинкарнацией Верховного Существа заявил, что вообще не понял, как ОН думает это денацификацию проводить.
А насколько была успешна "настоящая" денацификация, проводимая в Германии в 1945-1949 гг? Считали ли себя немцы "поголовно виновными", и была ли эффективна практика массового покаяния?
Это примерно как сейчас спрашивать москвичей, испытывают ли они сожаление о "московском майдане" 1991г. У немцев была такая же логика.
Острое чувство дежа-вю возникает,когда читаешь, как "фольскдочйе"с ненавистью встречали изгнанных из восточноевропейских стран "фольксдойче".
В целом да, массовая амнистия 1949 нивелировала все педагогические приемы англосаксов.
Но вдвойне удивительнее то,что заявленная в 2022 Царем царей, Утешителем вдов,Дарующим стабильность денацификация на Украине до сих пор не побудила ни один общественный,научный или государственный колелктив определиться, чем путинская денацификация" будет отличаться от американской. Вот мои обширные цитаты из книг, судя по всему, единственная попытка обывателю-эрефянину рассказать, что "не всё было так однозначно", как говоррил гендерно-нейтральный персонаж далёкого 2014г.

Среди немцев изначально наблюдалась некоторая поддержка этих мер. Однако уже в 1945 г. общественное мнение начало меняться. Денацификация стала провоцировать «приватные выражения недовольства и негромкие требования фундаментальных изменений». Принятие решения о том, к какой категории вины отнести индивида, было неоднозначным процессом. Люди, заподозренные в пособничестве нацизму, необязательно были виновны в каком-либо конкретном преступлении, и, в сущности, быстро стало ясно, что попытка удалить из общественной жизни каждого, состоявшего в той или иной нацистской организации, станет серьезным препятствием на пути к восстановлению страны, к запуску механизмов повседневной жизни, к подъему и возвращению экономики в нормальное состояние. Иногда лучшим претендентом для той или иной работы являлся знающий и способный член нацистской партии.
Уже в 1946 г. процедуры денацификации были переданы местным трибуналам, состоящим из немцев. Процесс все сильнее поражала коррупция, и он развивался на «обмане, закулисных сделках, обоюдном подхалимстве и даже откровенном взяточничестве». Бывшие нацисты (или симпатизирующие им) имели возможность влиять на судопроизводство. Иногда трудно было найти свидетелей. Дела заканчивались переквалификацией из более серьезной категории в менее серьезную. Немцам процесс стал казаться слишком медленным, слишком жестким, слишком мягким или слишком непоследовательным. Они презрительно называли трибуналы «фабриками» по производству безобидных «попутчиков» с отмытым добела прошлым. Каждый знал важную шишку, сумевшую вывернуться без потерь, и мелкую рыбешку, которой это не удалось. От какой бы то ни было первоначальной поддержки процесса в обществе ничего не осталось. К 1949 г. лишь 17% немцев в американской зоне поддерживали денацификацию.
Однако коррупция была лишь одной из причин сопротивления немцев этой инициативе. Нередко и выживших евреев, и оккупантов в равной мере поражал мощный защитный механизм немцев в вопросах вины. Большинство немцев казались в принципе неспособными признать даже малейшую степень противоправности, антисемитизма, преданности нацистскому государству и его политике. Некоторые отрицали реальность преступлений национал-социалистов, утверждали, что все страны творили зло во время войны, или возлагали вину на партийную верхушку и СС. Мотивы узнавать правду были разные. То, что немцы видели, тем более предпочитали постичь при виде плакатов с изображением тяжелобольных, предельно истощенных выживших узников и гор трупов, которыми бойцы оккупационных сил увешали их города, или при просмотре фильмов о жестокостях, снятых союзниками, то, что они слышали, следя по радио за Нюрнбергскими процессами, нередко сильно отличалось от ожиданий оккупантов. Горы тел из разных лагерей выглядели практически одинаково. Пропаганда Третьего рейха часто использовала те же образы применения насилия против немцев, и у некоторых возникал вопрос, фотографии из каких именно концентрационных лагерей в действительности демонстрируются. Иные жаловались, что сцены в фильмах отредактированы или сфабрикованы, или настаивали на том, что на самом деле они изображают жертв-немцев. В результате воспитательные меры союзников, возможно, усилили отчужденность некоторых граждан.
Многие немцы были особенно оскорблены следующим фактом: их, по их же собственному мнению, «огульно и незаслуженно обвинили» во всех преступлениях, что впоследствии стало известно как «коллективная вина». Иными словами, они боялись, что признают виновными всех скопом, без учета поступков каждого — что каждый из них лично сделал или не сделал, знал или не знал. Идея коллективной вины вызывала у людей такую тревогу, что ученые уподобили ее травмирующим воспоминаниям. Такое сильное воздействие и культурный резонанс этих воспоминаний, возможно, коренятся в важном лингвистическом разграничении. В немецком языке слово «вина» (Schuld) имеет больший психологический вес, чем в английском, утверждал социолог Ральф Дарендорф. Оно «всегда несет оттенок непоправимости», чего-то, что «невозможно отменить метафизическим страданием». Иначе говоря, такая вина не равна тому, чтобы быть признанным преступником по суду. Она пробуждает трансцендентное чувство смятения, ощущение клейма, делающего своего носителя неспособным к обновлению или спасению.
Ученые спорят, действительно ли оккупанты использовали понятие коллективной вины в официальных документах. Более важны, однако, чувства немцев, а также несоизмеримая защита, выстроенная ими против воспринимаемого обвинения — обвинения, «никем не предъявленного». В этом смысле даже отрицание коллективной вины можно расценивать как важное историческое свидетельство, «косвенное» или «парадоксальное признание» ответственности или стыда50. Люди так стремительно приходили к отречению от системы или идеологии, которой столь многие отдали себя, свое тело и душу, ради которой пожертвовали почти всем, что в определенной степени это свидетельствовало о мощи психологического рефлексирования, стоявшего за этой защитой. Страх долго не смываемого, даже наследственного, позорного пятна формировал действенные табу.
С одной стороны, либеральные гуманисты, например философ Карл Ясперс, и бывшие изгнанники нацизма, такие как Томас Манн, доминировали после войны в публичном пространстве и делали заявления, не только признававшие вину Германии, но даже связывавшие с подобным признанием возможность демократического обновления и трансформации. С другой стороны, верно и то, что «неистребимая культура молчания» позволила немцам сохранить чувство достоинства. Соблюдать молчание означало оставаться преданным, верным своему истинному «я». Историк Томас Кюне утверждает, что холокост и военные преступления были настолько токсичными, что связали всех сопричастных в «преступное сообщество».
Тем не менее как бы крепко потрясение из-за катастрофического разгрома, унижение оккупации и страх перед несмываемым пятном вины не связывали некоторых немцев, они же и вставали между ними. Разоблачения продолжились после войны, когда местные жители писали чиновникам союзников доносы на соседей — то ли из искреннего чувства справедливости, то ли чтобы втереться в доверие к оккупантам. Немецких изгнанников и беженцев из Восточной Европы заставили остро почувствовать свое положение чужаков. Прибывающие в огромных количествах в страну, растерзанную войной и нищетой, они были, как правило, нежеланными, иногда встречали очень недоброе обращение, и сородичи-немцы обзывали их паразитами, ворами и «иностранцами». Беженцы, многие из которых потеряли даже больше остальных немцев, задавали обескураживающие вопросы. Почему мы лишились всего — не только дома или семьи, но даже родины? «Почему мы» — но, подразумевается, не вы — «расплачиваемся за Гитлера»? Отчуждением была отмечена и семейная жизнь. Солдаты-мародеры изнасиловали сотни тысяч немецких женщин и девочек практически любого возраста. Поскольку родственники-мужчины во многих случаях пропали или погибли в лагерях для военнопленных, у женщин было мало времени прийти в себя после пережитого, потому что им нужно было в одиночку тянуть домашние обязанности. Даже семьи, которым посчастливилось довольно быстро воссоединиться, обнаружили, что жизнь проще не стала. Возвращение мужей домой могло приветствоваться, а могло и не приветствоваться. Некоторые возвращались и избивали жен или видели, что дети их не узнают. Одни вернулись без рук или ног, слепыми или глухими. Кто-то был нетрудоспособен. Третьи мучились кошмарами, вспоминая, что совершили или повидали58.
Отречение и замешательство сопровождались имплицитными вопросами вины. «Снится мне все это, что ли? — шептал своему психиатру после войны бывший солдат. — К чему все эти жертвы и утраты? Все напрасно».
***
Противодействие денацификации в западных зонах Германии со временем усилилось. Те, кто подвергся этому процессу, жаловались на произвольность сроков интернирования, неравные пайки и чувство, что иные, погрязшие в грехах сильнее других, несли меньшее наказание. К 1949 г. многие требовали полного отказа от денацификации, все чаще раздавались голоса за нечто большее — всеобщую амнистию, полное списание преступлений эпохи нацизма. При такой амнистии, надеялись многие, данные о подвергшихся денацификации будут уничтожены60.
В мае 1949 г. была принята конституция новой Федеративной Республики Германия — Основной закон — и создан парламент Западной Германии, бундестаг. Впервые с начала оккупации немцы в западных зонах получили определенную власть над собственными законодательными и другими мероприятиями. Страна стала полностью суверенной лишь в 1955 г.; до того Оккупационный статут от сентября 1949 г. оставлял верховную власть за западными странами в вопросах, касающихся экономической жизни, внешней политики, торговли и военной безопасности Западной Германии, а значительное иностранное военное присутствие сохранялось в стране еще несколько десятилетий. Однако, когда текущие правовые и политические вопросы были вновь переданы в руки немцев, поддержка амнистии переросла в заметную политическую силу. Ряд земель Германии рассматривали собственные планы амнистии, надеясь в то же время на широкомасштабное, на федеральном уровне, помилование.
В ходе парламентских дебатов по этому вопросу в декабре того же года законодатели жаловались на «массовое смятение», охватившее страну в то время. Они говорили о пережитых «апокалиптических годах» и «периоде зла», через которые прошла нация. Смятение, апокалипсис и зло, имевшиеся в виду, — это не беззакония гитлеровских лет. Они подразумевали испытания последующего времени: годы оккупации и денацификации. Всеобщая амнистия, узаконенная наконец в последний день 1949 г., распространялась на похищение людей и причинение телесных повреждений, «деяния, направленные против жизни», а также кражи и повреждение имущества, совершенные против евреев, например во время «Хрустальной ночи».
Жители Западной Германии, независимо от политических пристрастий, поддержали амнистию — даже политические партии, противостоящие нацизму, многие члены которых заплатили за это противостояние жизнью. Почему? Почему политики, несмотря на воззрения и собственный опыт в период Третьего рейха, разделяли общее чувство «необходимости», если применить формулировку, изобретенную одним парламентарием в ходе дебатов по поводу амнистии, — «прикрыть прошлое забвением»? Разумеется, здесь присутствовали определенные политические соображения, но, что более важно, как доказал историк Норберт Фрай, амнистия подарила всем жителям Западной Германии полный разрыв с прошлым и былыми преступлениями не только в юридическом, но и в психологическом смысле.
К началу 1950-х гг. протестантский еженедельник Christ and World обратится к Федеративной Республике Германия с призывом еще больше расширить предоставляемую амнистией защиту по сравнению с гарантиями, данными в декабре 1949 г. Лишь еще более всеобъемлющее списание былых долгов могло бы покончить с «гражданской войной», по выражению журнала, назревающей в Западной Германии. Эта гражданская война проявлялась, поясняли редакторы, в постоянно присутствующей возможности «споткнуться» о какого-нибудь знакомого — соседа, сослуживца или бывшего единомышленника, — решившего донести властям о твоей «былой политической жизни», о том, что ты сделал «в самом недавнем прошлом». «Пока эта неприятность не устранена подлинной и широкой амнистией, в нашем обществе никогда не будет мира», — предупреждал Christ and World.

цит. по Моника Блэк "Земля, одержимая демонами_ Ведьмы, целители и призраки прошлого в послевоенной Германии".

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив