Питирим Нечаев

kalakazo — 04.11.2017 4 ноября 2003 - годовщина со дня преставления митрополита Питирима Нечаева.
Какой все-таки был матерый человечище,
ни чета нынешним деспота-халдеям.
Мини-цикл собранный дедулькой см. здесь

И самый первый скрипт из сей саги:

"Жалкие мысли

2 февраля, 2006
Митрополит Питирим (Нечаев)
при жизни производил своей
длинной бородой,
двуперстием,
служением по дониконианским книгам,
возгласами "во веки векомъ"
неотразимое впечатление на старообрядцев,
в перестроечных диалогах по телевизору
до беснования доводил профессоров от атеизма,
"срубая" их сленгом спекулятивного богословия
(через каждое нормальное слово –
"parussia",
"sinergia",
"satisfactio", а то и целые цитаты :
"Feci,quod potui, faciant meliora potentes",
"Neque sensus est ejus, neque phantasia,
neque opinio, nec ratio, nec stientia",
причем на память и все – скороговоркой),
умел очаровывать женщин, начиная от Раисы Максимовны
(которая все добивалась для него места патриарха),
обвораживать генералов от КГБ и
просто генералов и
вообще всех, кто был ему нужен в эту минуту и важен.
У них складывалось впечатление,
что встречу с каждым из них
он ждал всю предыдущую жизнь:
лелеял ее,
чаял пришествия,
готовился к ней.
Принимая гостей, он,
с неизменной грустью в усталых глазах с поволокой,
доверительно и максимально задушевным тоном
человека, разбирающегося в подспудных этажах бытия,
сообщал всегда именно то, что от него хотели услышать,
даже если это было диаметрально противоположным тому,
что он говорил предыдущему посетителю,
а в конце проговаривал то сокровенное,
что человек носил в себе, и неважно, был
ли это индийский махараджа
или уполномоченный по делам религии,
или греческий черный полковник,
или инструктор из ЦК Комсомола,
или сирийский огнепоклонник,
или секретарь Комитета по защите матери и ребенка,
или католический монах,
или начальник исправительно-трудового лагеря, -
все они, прослезившись, ошеломленно догадывались:
"Да он же "наш" человек!"
Встреча, и особенно сам владыка,
запоминались на всю жизнь, как мистическая встреча с Другим.
После этого наступали годы "дружбы",
впрочем, прекращавшейся резко тогда,
когда человек переставал быть начальником.
Таких святителей в церковном мире осталось мало –
это последние из могикан,
и оставшихся я могу пересчитать уже на пальцах одной своей руки.
Как и любого из архиреев его эпохи,
Питирима всегда тянуло к партийной номенклатуре.
Духовенство владыка не жаловал,
никогда никого к себе он не приближал,
ни с кем не был никогда откровенным и
практически все свои умонастроения унес в мир иной.
Проект "Константин Владимирович Питирим"
был самым удачным для известных структур
именно потому, что сама личина здесь абсолютно достоверно
совпала с "легендой".
После владыки Питирима остались несколько стопок
редактировавшегося им в советское время
тощего церковного журнала,
где половину текста занимали официальные стенания
по поводу нарушений свободы совести в
Уганде,
Венесуэле,
Кампучии и
Филиппинах,
а другую половину – богословские статьи,
где черным по белому утверждалось,
что в стране Советов строится Царство Божие на земле.
Кроме журнала осталось колоссальное количество жен и домочадцев
партийных секретарей,
инструкторов и
председателей, которых Константин Владимирович "тайно"
крестил,
окормлял,
пастырствовал в стане "анонимных христиан",
хотя, естественно, никто из них
после этого в церковь не ходил и в Бога не веровал.
И самое важное, продолжил себя "в веце нынешним",
оставив генерацию своих клонов,
которые ныне являются духовниками
Путина,
Иванова,
Глебушки Павловского,
Лужкова,
Зюганова,
Гули Сотниковой,
Черномырдина,
крестят разведчиков,
контрразведчиков,
редактируют, для вящей достоверности, чужие "легенды",
шлифуют церковность "своих среди чужих",
выстраивают структуры "пятой колонны" из недавних экономических эмигрантов,
обаяют зарубежников,
соединяют Церкви.
Оставил после себя владыка и воспоминания,
наговоренные на магнитофон,
старательно выдержанные в одном стиле,
благодушные и велеречивые,
где, как и положено, говориться о собственном благочестии.
Однако там, где касается его честолюбия,
а оно у него всегда было "уязвленным",
его внезапно "прорывает"
и он сбивается на стиль "гопника",
именно потому что проговаривал, а не писал.
Митрополит Никодим,
точно выпоротый на барской конюшне, оказывается "Борькой",
митрополит Иоанн Снычев – "Ванькой-хлыстом",
архиепископ Василий Кривошеин - "брюссельской капустой":
"Не хочу примешивать своего раздражения, но меня он однажды зверски обидел.
В Швеции насели на меня журналисты, стали спрашивать
(тогда же, когда спрашивали и о Дудко),
что я думаю о преподавании Закона Божия в школах.
Я сказал, что мой отец был законоучителем, и говорил,
что, когда Закон Божий стоит в обязательной программе,
он нивелируется в ряду других предметов.
Воспитание, прежде всего, должно быть в семье –
школа же должна воспитывать не столько уроками Закона Божия,
сколько общим духом.
А Василий после этого разразился статьей, что, "вот мол, такой сякой
архиепископ Питирим считает, что учить вере не нужно".
Понятно, что Питирим Нечаев,
как и положено князю Церкви нашего времени,
никого,
никому и
ничего не прощал.
И за тщательно отрепетированной и уже, казалось, сросшейся маской,
как в академическом театре,
где "народные" играют уже только "на приёмах",
проступает другое лицо:
"Мне всегда было непонятно и неприятно другое.
Каким образом книги Меня издавались на Западе массовыми тиражами и
доставлялись к нам, в то время, когда даже Библию
почти невозможно было провезти через границу".
Сам Питирим, в конце "разнагишавшись",
балагурит уже как типичный "московский пустой бамбук", описывая,
что он сам вывозил и ввозил и чем приторговывал:
"В Англию нельзя было ввозить спиртное, но мы возили туда водку.
Однажды я вез целый чемодан водки.
Помню, иду храбро за тележкой,
в которой везут мой багаж,
и вдруг с ужасом замечаю, что одна из бутылок разбилась,
и за моим чемоданом тянется благоухающий след.
Служащий спрашивает: «Спиртное есть?»
Я показал на мокрый след:
«Видишь — уже нет!»
Пропустили. Не разрешалось также ввозить фотоаппараты, –
точнее, можно было иметь при себе фотоаппарат для съемок,
но привозить для продажи было нельзя.
А я как раз этим очень неплохо поддерживал наш приход:
покупал у нас старые фотоаппараты, возил их туда владыке Антонию,
а они их там очень выгодно продавали.
Возил я их в митрошницах, клобучницах.
Однажды я вез с собой три фотоаппарата.
На пропускном пункте служащий спросил меня:
«Ничего не декларированного нет?»
«Нет» — невозмутимо ответил я и тут только увидел,
что дно одной из коробок
отстало и в щель виден ремень от фотоаппарата..."
Самая теплая по интонации глава в воспоминаниях
отдана другу детства "Лене Остапову",
сыну секретаря патриарха Алексия Симанского.
"С Лёней Остаповым, будущим отцом Алексием,
у нас была хорошая юношеская,
а потом и взрослая дружба", – пишет Питирим,
точно тот еще жив до сих пор.
Данилу Остапова – отца Лени, боялись
и, заслышав в Чистом переулке скрип его ботинок,
трусливый Пимен, тогдашний митрополит Крутицкий и Коломенский
и "единодушно" потом избранный Патриарх,
несмотря на тучность,
проявлял достойную удивления прыть,
скрываясь "по нужде" в туалете.
Тот же Пимен, в "другом" переулке,
беспрестанно жаловался, что Остапов "мешает работать":
безраздельно управляя бесхарактерным Алексием Симанским,
подначивает того отстаивать церкви, закрывавшиеся в 60-х,
как известно, "по просьбе верующих".
Когда в Чистом переулке сменились хозяева,
то уже на третий день после смерти патриарха Алексия
расправились сразу
не только с отцом – Данилой Остаповым,
уголовно обвинив его в воровстве, махинациях и подлоге,
но и с сыном Леней, протоиереем Алексием Остаповым,
профессором археологии в Духовной академии:
обыски,
допросы с пристрастием,
церковное линчевание,
позорное изгнание,
причем светские и церковные сыскные органы
знали о протоиерее Алексии Остапове,
а еще больше о его отце,
столь же много, сколько мог знать о них только очень доверенный,
"родной" человек.
Тщетно затравленный и насмерть запуганный
протоиерей пытался найти в Москве владыку Питирима.
Тот, как и положено ему,
был именно в это время
в служебной командировке,
совершая турне по Европе,
и в Лондоне
совместно с Алексием Ридигером,
как живое олицетворение неподкупности
"ума, совести и чести" тогдашней эпохи,
объяснял западным носителям "второй древней профессии",
почему у нас нет (и "в принципе!" не может быть) гонений на Церковь.
Именно эта Церковь для отца Алексия
вдруг оказалась ледяной пустыней,
где "лихой" человек
как пахан на зоне сказал:
"Ату его!" -
и вся челядь мигом разбежалась.
Не докричался ни тогда, ни после ни до кого отец Алексий,
не было рядом и "друга детства" "Кости-рыболова".
В 75-м отца Алексия Остапова,
"страшно кричавшего",
привезли в больницу,
и, по известному мне свидетельству,
уже на операционном столе
его желудок расползался в руках хирурга, как туалетная бумага.
Патологоанатом сообщил тогда следующее:
"Нужно было выпить что-то вроде серной кислоты,
чтобы могло произойти подобное с сорокалетним человеком.
Спасти его не представлялось возможным"."
отсюда

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив