«Особо тяжело от жестокости»

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ПИСЕМ АФАНАСЬЕВА

— Расследование моего уголовного дела закончено, я получил обвинительное заключение, впереди суд. Нет никакого смысла анализировать материалы дела или пытаться опровергать логику обвинения. Следствием выявлены тайные помыслы моего злодеяния. Умыслом названо «негативное отношение к проведению специальной военной операции», а мотивом — «стремление привлечь повышенное внимание к своей личности». То есть военные действия и гибель людей в моей стране непременно должны вызывать у меня, отца пятерых детей (старшему через два года в армию), позитивные эмоции. А если что не по душе, то надо уткнуть глаза в пол и молчать.

Следуя этой патриотической логике хакасских силовиков, случайное знакомство в Санкт-Петербурге в конце 50-х годов позапрошлого века Федора Достоевского с нищей девочкой, вдохновившее его на роман «Униженные и оскорбленные», не что иное, как преступление. Ведь испытывая негативное отношение к нищете и бесправию одних и запредельной алчности и жестокости других, Достоевский привлек повышенное внимание к своей личности. Или Лев Толстой, узнавший о судьбе прокурора тульского суда Ивана Мечникова и написавший «Смерть Ивана Ильича», тоже не иначе, как преступник, поскольку явно испытывал негативное отношение к тщеславию и стремлению к материальным благам российского чиновничества. И Бальзак с его непростым отношением к матери создавал свои романы о женской любви, конечно, из негативного отношения к пренебрежению матерями своими детьми и желая тем самым привлечь повышенное внимание к своей личности.

Словом, каждый, кто бросает свет на темные стороны жизни, рискует в понимании хакасских силовиков оказаться не тем, за кого он себя выдает.

Все мои четверть века в журналистике (15 из которых я либо под следствием, либо под судом, в тюрьме или в больнице) местные коллеги пытаются уличить меня в неправильном понимании ценностей профессии. Одна из претензий: мол, зачем писать о трагедиях и бедах отдельных личностей, об обиженных, униженных, оскорбленных, ищущих справедливости? Они якобы не могут быть объективными, ведь смотрят на мир через призму своих претензий. Зачем бороться за справедливость для отца, потерявшего в роддоме жену и новорожденного сына? Зачем сражаться за многодетную сельскую приемную семью, попавшую под прессинг районной опеки? Во имя чего рисковать, описывая перипетии (…) бойцов ОМОНа, отказавшихся ехать в зону спецоперации, если можно лишиться свободы? Ведь это единственные случаи, а неприятностей можно нажить много.

Но именно на боли одного человека, бедах и трагедиях меньшинства и апеллировании к милосердию большинства стоят литература и журналистика. Именно на человеколюбии.

Надо тщательнее проверять факты — так звучит вторая ко мне претензия. Но что есть факт?

Следователь добывает факты. Как государев человек, он имеет право вызвать любого человека, взять у него показания, оформить их на бумаге, и это будет факт. Показания обретают форму документа, они могут оказаться материалами уголовного дела, и это тоже будет факт. Позже они могут стать частью приговора, тоже факт. Но журналист не следователь, не прокурор и не судья. У него нет права, как и обязанности, оформлять слова человека как «показания» на бумагу, да еще и под подпись. Анонимность — основа взаимоотношений журналиста и тех, кто ему предоставляет информацию. Закон защищает конфиденциальность источников прессы. Журналист обязан сохранять в тайне личные данные тех, кто поделился важными для общества сведениями, и эта тайна также свята, как, скажем, тайна банковская, медицинская или агентуры правоохранительных ведомств. Журналисты не оформляют протоколы. И вот вопрос: факт ли то, что человек рассказывает журналисту?

У меня есть текст «Хакасия без кислорода» о жуткой трагедии двухлетней давности на станции Аскиз. Мама трех детей отлучилась ненадолго к отцу, а младший сын взялся играть спичками и подпалил квартиру. Огонь распространился мгновенно и отрезал вход в двухэтажный дом из нескольких квартир. Сельчане вызвали пожарных. Тут и началось. Пожарную часть на станции сократили в ходе очередной оптимизации, в райцентре все машины оказались заняты, а потому расчетам пришлось ехать за 34 километра с отдаленного села.

Когда пожарные добрались и один из спасателей поднялся по лестнице в окно пылающей квартиры, оказалось, что в его баллоне нет кислорода. Пока он спустился, пока нашли рабочий баллон и пока пожарный поднялся вновь, время было потеряно. Мать ребятишек все это время, видя беспомощность спасателей, билась в истерике под окнами, умоляя спасти ее детей, пока не потеряла сознание. Пожарные вынесли ребятишек, они еще дышали, но тут оказалось, что в скорой неисправна единственная кислородная подушка. Трое детей — две юные девчушки и мальчик — умерли, так и не дождавшись помощи.

На следующий день местные силовики задержали потерявшуюся от горя мать и водворили ее в камеру ИВС. Женщину обвинили в ненадлежащем исполнении родительских обязанностей. Так проще. Не надо искать ответы на вопросы о целесообразности ликвидации пожарной части на станции, оставившей сельчан неприкрытыми в случае возгораний. Нет необходимости задавать власти неудобные вопросы об устарелости оборудования сельских пожарных и скорой помощи.

Шокированные гибелью трех ребятишек и задержанием их матери, сельчане вечером обрывали мне телефон. Одни сквозь рыдания рассказывали подробности развития трагедии, как девочки (старшей было 13, по-моему) пытались спастись, как открывали окно в ванной. Вторые старались держаться, анализировать, размышлять, но эмоции брали верх, и они начинали плакать, проклиная все на свете власти, вместе взятые, за гибель троих детей и обвинение в трагедии их матери. Третьи говорили подчеркнуто официально, делились своим мнением о причинах, о пагубности ликвидации пожарной части и нищете спасателей во всем районе, стараясь показать важность своих наблюдений.

Я сам чуть не рыдал от ужаса и искренности сельчан, их трогательного стремления не остаться безразличными. Люди всем сердцем, каждой частичкой души переживали трагедию и пытались защитить от несправедливости мать, потерявшую детей. Защитить, направив свет на вопиющий, с их точки зрения, произвол пером журналиста, которому они доверяют. Люди сражались за другого человека, попавшего в беду. Они делали то, что делает их людьми и гражданами. Что может быть величественнее, что может быть важнее?

Конечно, каждый сельчанин видел трагедию через фильтры своего мировоззрения. Один мог в чем-то ошибаться, второй неточно передать мне тот или иной момент, третий мог неверно оценить то или иное действие. Но отнюдь не из злого умысла или желая кому-то навредить. Они сражались за другого человека, и это было главное. Они — люди, и каждый видит мир по-своему.

«Не одинаково думают люди, даже когда видят одинаково. Не одинаково и понимают, когда понимать вроде надо бы — одинаково. Так уж не одинаково устроены», — говорил известный человеколюбец Василий Шукшин. Можно ли считать слова каждого из сельчан как 100-процентный установленный факт? Факт, как его понимает власть?

Сельчане просили меня вступиться за задержанную маму погибших детей. Говорили, что ее хотят назначить крайней за пороки сельской и районной власти. Но оговаривали, чтобы я не упоминал в статье их имена, опасаясь неприятностей.

Я прямо в машине набрал текст, а уже ночью развернутый материал о гибели детей, задержании их матери и возмущении сельчан. Всё, как они мне рассказали.

Утром случился дикий шум, подключились местные депутаты, и спустя несколько часов женщину освободили. Мать смогла похоронить своих детей. Провожать трех ребятишек собрался весь станционный поселок. А вечером сельчане звонили мне и сквозь рыдания благодарили за помощь и веру в справедливость. Я и сам рыдал.

Спустя несколько дней на госТВ вышел сюжет, где опровергалась версия о неисправности кислородной подушки, а «клеветникам», ищущим дешевой славы на гибели детей, доставалось за тайные умыслы. Но чиновникам мало кто верил. Впрочем, спустя несколько месяцев мама ребятишек получила год условно. Когда шум утих, силовики убедили женщину, что признать вину в гибели детей в ее же интересах. Подписала.

Я неслучайно так подробно остановился на этой истории. Казалось бы, люди имеют право на свое мнение о трагедии, делиться им и просить помощи у журналистов. Но возникает очевидная коллизия: факт входит в противоречие с правом. Местные силовики отреагировали на гибель детей, определили ответственной за их гибель мать, заключили ее под стражу. И это факт. А сельчане имели право возмутиться тем, что они сочли несправедливым, даже если их мнение противоположно фактам следователя, даже если их выводы противоречат выводам власти. Как же быть?

Гюго более 150 лет назад так размышлял на эту тему: «Эта борьба между правом и фактом длится со времен возникновения общества. Закончить поединок, сплавить чистую идею с реальностью человеческой жизни, заставить право мирно проникнуть в область факта и факт в область права — вот работа мудрых».

В общем, рецепт мудрости известен. Когда люди не согласны с фактами власти, то возникает поле для диалога, совместного поиска решения. А в истории гибели трех ребятишек и задержания их матери — обсуждения необходимой противопожарной безопасности на станции и защиты человека от произвола. И если журналист привел претензии, беспокойство и требования к власти, то это повод начать разговор с людьми.

Но, как говорят, «Бог наш, а попЫ ихние». Власти всегда проще всем заткнуть рот, никого не слушать и ничего не обсуждать. Возбудить уголовное дело, и государевы люди — пожарные — подтвердят, что кислородные баллоны были исправны, а сельчане все неправильно поняли. Журналиста обвинить в клевете. А люди сами сделают выводы, что перечить власти и жаловаться на ее факты весьма чревато. То есть созданным фактом подавить право, а всю историю назвать фейком.

Именно так и случилось с моим материалом об (…) омоновцах. (Кстати, о юридических фактах. Афанасьев предал гласности поступок росгвардейцев, государство поместило его в тюрьму. Но что происходило дальше? Благодаря заведенному на журналиста делу заговорили у следователей под протокол те, кто молчал бы при любых иных обстоятельствах — омоновцы, и СК задокументировал одну из самых странных историй СВО: попытку прорыва к Киеву сводных сибирских отрядов Росгвардии. Именно СК и дал миру полный набор живых свидетельств, взятых под роспись, с предупреждением об ответственности за лжесвидетельствование. Так Афанасьев, даже лишенный профессии, помог ей, помог пишущейся сейчас новейшей истории. — А. Т.).

Мне тут подсказали, что уголовно-процессуальный закон рассматривает статью в прессе как возможное сообщение о преступлении. Вот от меня требуют, чтобы я юридическими фактами доказал, что в моей статье респонденты сказали правду. То есть я обязан мнение о событиях моих собеседников, очевидцами которых они были, доказать некими официальными юридическими документами. И мне подсказывают, что в ч. 2 ст. 144 УПК журналистский текст однозначно трактуется как «сообщение о преступлении, распространенное в СМИ». И если прокурор сочтет необходимым, то поручает провести проверку изложенных сведений. Ну и? Никому же в голову не придет сажать в тюрьму полицейского-дежурного за то, что написано в заявлении, которое он принял от гражданина. Информация, может, подтвердится, а, может, и нет. А меня прессуют именно за поданную информацию, за то, что журналист — транслирует мнения.

На один вопрос никак не могу найти ответ. Конечно, власть добьется необходимых ей решений против таких отщепенцев, как я, и мне подобных. Но, победив такой ценой фактом право и получив нужные приговоры, кого и в чем хотят убедить?

Есенин:

«Друзья! Друзья!

Какой раскол в стране,

Какая грусть в кипении веселом!»

[…] одна часть сидит, вторая — охраняет. СИЗО — срез государства. И всё, что надо, — просто начать говорить о проблемах, просто раскрываться, два-три человека честно расскажут свои истории, и все начнут говорить. Так и начнется диалог, плотину прорвет. Я уже писал тебе, что утраченную в детстве любовь родителей им не вернуть, но, если дать идею помощи другим через рассказ своей истории, дать этот маяк, все начнет меняться. Тогда из-под завалов психотравм и ран начнет пробиваться любовь. Ну хотя бы соль на раны сыпать уже не будут. И все начнет меняться к лучшему. На любовь уже взрослую посмотрят иначе, а то в России она, как говорил Лев Толстой, «постоянное раздражение, изредка прерываемое привычной чувственностью». Но где уж нам о своих бедах да старых ранах своего народа говорить, когда соседние от западного ига страдают. Не до своих людей. Бей своих — да чужие бояться будут. Опять я в судьбы Отечества погружаюсь.

Сегодня прямо отпустило, даже сон какой-то умиротворенный: поезда куда-то отправляются, а я вроде свой там.

Дела у меня по-прежнему. Слишком много, видимо, сил потратил на принятие всей несправедливости ситуации, изучение ее и анализ: есть вина, нет ее? Рылся зачем-то в своих умыслах: честно / нечестно.

А на днях взял материалы дела и чувствую, как сразу начал задыхаться, руки затряслись, а тело превратилось в лист железа на излом, такое напряжение и ужас от одного напоминания. Одна психическая голимая травма. Только от того, что с чем-то не согласен, посмел быть против. И это всё, что они могут предложить тебе в своей стране, ад и ужас. Страдания твоим близким. И это всё, что они могут предложить на экспорт, миру, другим людям. А как полыхнет пожар, то во всем обвинить свой же народ.

Особо тяжело от жестокости. Ни свиданий, ни звонков. Тут больше, чем просто дело. Меня посадили — хорошо. А Лене за что столько подлостей сделали, детей за что лишили крыши над головой? Тут уже личное. Что было у булгаковского Шарикова.