Какие прекрасные лица...

Вернулась. Отсыпалась весь шабат, наслушавшись ужасов про мимо
меня прошедшие хамсины и жуткие пожары. Виноваты, разумеется,
жиды досы, хорошо хоть у меня лично справка, компьютер
МВД подтвердит, что меня здесь не было. Хотя — жиды досы
— они такие, могут и дистанционно из Европы...
Не обращайте внимания, это настроение у меня смутное. Устала я очень за эту поездку, много работы, много разъездов, слишком много новых людей и не новой, но каждый раз заново режущей информации.
А я ведь хотела про прекрасное. Про действительно прекрасные лица. И про ужасное тоже.
Идешь, например, в оставшиеся пару свободных часов перед отлётом по ставшему тебе за последний десяток лет почти что родным Вильнюсу и натыкаешься на фотографии — вот так вот прямо в оконных проемах на фасаде обветшавшего вконец дома (я знаю, что это за дом и что это за район, здесь, к сожалению, и сегодня сцены из жизни Виленского гетто можно снимать в натуре, убрав только хамские новые окна — а ведь это практически центр города...).
И этот дом решили то ли реставрировать, то ли законсервировать, затянули зеленоватой сеткой, чтоб не рассыпался, и сквозь неё на тебя и смотрят эти лица — как через толщу воды — лица с фотографий, собранных когда-то на месте уже ликвидированного гетто:

Или на другом краю Литвы, в Жемайтии, в крошечном местечке Куйляй, в краеведческом музее, где есть и обязательные кости каких-то диплодоков, и кремневые наконечники, и каменный топор, и лампа керосиновая, и радиоприёмник ламповый, а сам музей в бывшем монастырском подвале, холодно там даже в жаркий день и освещение никакое — и в этом холоде тебя останавливает вдруг глядящее с каменной стены лицо нездешней, дивной, дивной абсолютно красоты, рафаэлевское или прерафаэлитское — решайте сами:

Это женщина по имени София с кружевной фамилией Чюрлиёниене — потому что она жена самого Чюрлёниса. (В Литве легко определить по окончанию фамилии семейное положение женщины: —«- ите» и «-айте» — это незамужние барышни, а окончание «-ене» читается, как «жена такого-то» — нынче тамошние феминистки с этой лингво-дискриминацией борются, того и гляди поменяют, не спросивши у хозяйки, и эту, журчащую, как ручей фамилию...).
Она в крохотном Куйляе, где батюшка её был пастором, провела детство.

В Литве она известна не только, как жена великого мужа, но и как писательница, литературный критик и даже — вот вам и ангелочек! — заслуженный деятель науки Литовской ССР.
А в войну она жила в Каунасе, где спасла вместе с дочерью
Данутой восемь еврейских детей.
Спилберга, чтоб снять блок-бастер, на неё не нашлось — да и не
тысячами она спасала. Правда, в Литве расстреливали и за
одного-единственного.
...И не успеешь прослезиться на доброго ангела в облике чудной
этой женщины, как с другой стены окликает тебя ещё лицо, поражающее
своей милотой. Сфотографировать его в неправильно освещённом музее,
чтоб не отсвечивала свет лампы на стекле я толком не смогла —
качество уж какое есть. Но даже так видно — мне, по крайней мере —
что это за лицо, с неё Платонов мог бы написать свою
«Девушку Розу»:
«Кто видел Розу, тот говорил, что она была красива собою и
настолько хороша, словно ее нарочно выдумали тоскующие грустные
люди себе на радость и утешение. У Розы были тонкие, вьющиеся
волосы темного цвета и большие младенческие серые глаза, освещенные
изнутри доверчивой душой, а лицо у нее было милое, пухлое от тюрьмы
и голода, но нежное и чистое. Сама же вся Роза была небольшая,
однако крепкая как мальчик, и умелая на руку, она могла шить платья
и раньше работала электромонтером; только делать ей теперь нечего
было, кроме как терпеть свою беду; ей сравнялось девятнадцать лет,
и на вид она не казалась старше, потому что умела одолевать свое
горе и не давала ему старить и калечить себя, - она хотела
жить».

...Ей было, как и Розе девятнадцать в 41-м, только звали её иначе — Эта, Эта Одесайте. И она тоже хотела жить и не давала горю старить и калечить тебя, и тоже, как платоновская героиня, спаслась от расстрела. Прибежала к знакомым — в маленьком Куйляе все знали и любили улыбчивую красавицу — и её спрятали. И прятали, переправляя из семьи в семью, почти три года.
Четыре литовских (здесь говорят — жемайтийских) семьи понадобилось, чтобы её спрятать.
Одного местного оказалось достаточно, чтобы её выдать.
Он, знаете, был влюблён в неё когда-то. Один из отвергнутых
поклонников — дон Хозе тире Рогожин тире Карандышев — почему-то
любит таких страстно влюблённых выродков великая
литература. «Так не доставайся же ты никому!» — нашёл способ
расквитаться...
Я знаю, что всех не перечислишь и над каждым не заплачешь. И жизнь идёт, и невинные в раю, и праведникам зачтётся, и злодеям воздастся, и бабы новых нарожают.
Но не таких. Таких — нет, не нарожают.
|
</> |