Из запискок дипломата (С. В. Чиркин). 1. Приезд в Ташкент. Начало Великой войны

13 мая 1914 года я и Я. Я. Лютш с сестрой, распрощавшись с друзьями, покинули Сеул: Лютш на короткое сравнительно время, я же, чтобы с маленьким перерывом в Петербурге направиться к месту своей службы в Ташкент. Поездка до Харбина по вполне оборудованной широкой колее Ю.М.Ж.Д. с хорошим вагоном-рестораном прошла незаметно. В Харбине, где мы пересели в поезд В.К.Ж.Д., на вокзале нам встретился генерал Хорват, старый знакомый Лютша, и с ним генерал К., которого я запомнил лишь случайно, сын известного артиста Имп. Александринского театра. Остановка была непродолжительной, и мы сразу двинулись дальше. С нашим поездом возвращался в Россию молодой владивостокский вице-губернатор Ладыженский, жена которого была очень расстроена, смыв в умывальник дорогое бриллиантовое кольцо. Другим, уже хорошо знакомым спутником оказался Бенуа со своим братом генерал-майором Бенуа, командиром одной из кавалерийских бригад, с которыми мы пересекались в Сеуле, где они провели за год перед тем два дня.

В такой компании все весело путешествовали и между чтением, беседами и отдыхом не заметили, как очутились в Петербурге. Ели тоже неплохо, так как вагон-ресторан на Дальневосточной линии был прекрасно оборудован как в смысле пищи, так и обстановки и службы.

В Петербурге, несмотря на спешку, мне удалось задержаться более двух недель, хотя меня и очень «выпирали», рекомендуя попасть на место до отъезда генерала Самсонова. Но ехал я в Ташкент по меньшей мере на три года, был хорошо знаком с министерским составом, хотелось повидаться с родными и знакомыми и несколько поразвлечься в родной обстановке.

Всякими правдами и неправдами я тянул свой отъезд и выехал в начале июня, когда генерал Самсонов с семьей уже покинул край. Петербург был соединен с Ташкентом беспересадочным экспресс-сообщением через Оренбург, доставлявшим путешественников за четверо суток на место. Вагон, благодаря принятой в России особой ширине колес, был очень просторен и удобен, но вагон-ресторан занимал лишь ½ вагона и был много хуже оборудован, чем на Дальневосточной линии.

При приближении к Ташкенту уже стала чувствоваться жара, и, когда поезд подъехал к станции, город и окрестности казались погруженными в полуденную спячку. Даже на перроне было немного народу, и мне пришлось прождать на платформе среди моего багажа несколько минут, прежде чем ко мне подошел невысокого роста молодой человек, справившийся, не я ли новый дипломатический чиновник, и, получив утвердительный ответ, назвал себя Григорием Кирилловичем Зайко, местным письмоводителем. Он извинился, что запоздал, так как по обыкновению искал путешественника в форменном платье, и лишь не найдя такого, решился обратиться ко мне. С его помощью мое продвижение в город произошло очень быстро: для багажа была найдена тележка. Сам я и Зайко двинулись в считавшуюся лучшей гостиницу в городе «Россия», где я, к ужасу Зайко, занял двойной номер из спальни и гостиной, так как мне казались неудобным принимать посетителей и визитеров в одной и той же комнате, заваленной багажом. Зайко настаивал, что это неслыханная роскошь, но я его успокоил, сказав, что мы, вероятно, скоро найдем квартиру. Надо заметить, что по тогдашним ценам помещение не казалось мне очень дорогим (5 долларов в день). За границей приходилось платить много дороже. «Россия» оказалась типичной провинциальной русской гостиницей, «номера» которой помещались незаметно, чуть ли не под самой лестницей; на звонок появлялись одетые в белые куртки слуги; никаких претензий, но чисто.

Сам Ташкент и бульвары тополей вдоль широких немощеных улиц с журчащими, параллельно линии тополей, арыками производили впечатление большого тенистого сада, так как с тополем перемешивались плющ, карагач и другие породы. Было уже жарко — начало июня, и улица была покрыта густым слоем пыли. Решив посвятить конец дня отдыху, я условился с Зайко, что на другой день по представлении и. о. командующего войсками генерал-губернатору края генерал-лейтенанту Лешу и повидавшись с временно исполняющим обязанности дипломатического чиновника помощником начальника канцелярии генерал-губернатора Семеновым, так как Н. В. Ефремов, начальник канцелярии, был со своей семьей в заграничном отпуске, я озабочусь поисками квартиры.

Ранним утром я был у Ал. Ал. Семенова. Он был отчасти свой собрат, получивший образование в Лазаревском институте, считался мастером своего дела и знатоком всякой канцелярской премудрости. Семенов был видным мужчиной лет 38 с длинными черными усами, военного склада ввиду того, что все чиновники канцелярии генерал-губернатора всегда на службе носят военную форму, даже почему-то при шпорах, усвоили военные манеры вытягиваться, щелкать шпорами и т. д. Он, видимо, был удивлен, что я, нанося ему официальный визит, был одет в обыкновенный «тропический» белый костюм при шлеме, и с усмешкой сказал мне, что еще не так жарко и что «урючники» (родившиеся в Туркестанском крае, от «урюк», что значит «абрикос») понятия не имеют о шлеме, нося чуть ли не круглый год соломенные шляпы. Побывав в Ташкенте, я сам убедился, что соломенная шляпа в жарком Туркестане является вполне достаточной защитой от солнца. Мы условились с А. А. Семеновым о перевозке моего архива в мою квартиру, как только я найду ее. После полудня, часа в четыре, как мне сказал знакомый с порядком дня генерал-лейтенанта Семенов, я, облекшись в штатную форму, отправился в генерал-губернаторский дом представиться временному начальнику края. Адъютант его где-то запропастился, и мне пришлось вручить дежурному бравому казаку мою карточку для передачи генералу. Через насколько минут казак вернулся и сказал мне, что Его Превосходительство просят. Он провел меня на веранду, где я нашел высокого статного седого генерала в поношенной старой форменной куртке и форменных синих брюках даже без генеральских лампас, только погоны свидетельствовали о его чине. Он, видимо, отдыхал после полуденного сна. При виде меня он встал, пожал мне руку и попросил садиться.

Это был бодрый человек лет 60, о котором вся Россия знала как об одном из истинных героев русско-японской войны, в которую он вступил в чине полковника, командуя одним из Восточно-Сибирских стрелковых полков. Он был чужд всякой формальности и просил извинить его расстегнутую на воротнике куртку, ссылаясь на жару, и пожалел, что под мундиром ничего не было. Он был до сего времени начальником Закаспийской области и Ташкента почти не знал. Зашел разговор о нашей будущей работе. Выяснив, что мой докладной день приходится на субботу, я начал откланиваться. Но, справившись, занят ли я (генерал, должно быть, порядочно скучая на новом месте и в одиночестве или, найдя во мне необычного собеседника без всяких «так точно» и т. п.) просил меня остаться провести с ним вечер и обещал мне показать генерал-губернаторский сад. В это время подошел какой-то молодой офицер Генштаба, с рукой на перевязи, мы познакомились и меня поразило простое обращение генерал-лейтенанта с капитаном. Скоро зашел общий разговор, и генерал, вызвав дежурного казака, приказал ему принести корзину только что созревших яблок. Обтерев яблоко полотенцем, генерал принялся есть его, не очищая, предложив нам следовать его примеру.

После этого незатейливого угощения генерал повел нас смотреть громадный сад, примыкавший к дому. Сад был хорош, полон всяких фруктовых деревьев, но, как мне показалось, несколько запущен. В одном из его углов меня заинтересовала большая, глубокая, начавшая осыпаться по краям яма. Как оказалось, в ней в давние годы держали ручных медведей. Из современных садовых оборудований я заметил хорошую теннисную площадку. Говорили мы о всякой всячине и, между прочим, о проектируемой в самом недалеком будущем русско-афганской разграничительной комиссии, состав которой был уже сформирован. Вернувшись с прогулки по саду, я уже окончательно раскланялся. Мой будущий шеф мне очень понравился, и мне казалось, что не трудно будет с ним согласоваться и проводить в пограничных странах политику министерства, часто расходившуюся с политикой генерал-губернатора, совмещавшего в своих руках и должность командующего войсками. При моем отъезде в Ташкент меня предупредили, что, если работа и будет на вид не обременительной, то характер ее подчас может быть очень неприятен из-за сопротивления со стороны краевой власти, и обычный чиновник при туркестанском генерал-губернаторе редко был в фаворе у своего местного главы.

Однако мои первые шаги в совершенно новой для меня области при генерал-губернаторе оказались очень [удачными]. Ввиду какого-то, не помню, недоразумения необходимо было отправить телеграфом инструкции начальнику Закаспийской области. Вызвав меня и начальника штаба, генерал, обрисовав нам положение, приказал составить отдельно каждому по телеграмме. Я порядком струхнул; но когда Леш через четверть часа прочел наши проекты, то откровенно заявил, что дипломатией составлено лучше, на что был дай обычный ответ: «Так точно». Я впоследствии пользовался расположением начальника штаба генерала Б., который вскоре, впрочем, уехал на фронт.

К ужасу Зайко, который не мог мне простить израсходование 5 долларов в сутки за помещение, я не мог найти квартиру очень скоро. Ташкент, к стыду нашему, несмотря на более чем 60-летнее наше владение, скажем прямо, выглядел очень провинциально. Утопая в садах, он не имел водопровода; протекавшая на окраине города река Салар была мелкой, с грязным глинистым дном. Только при немногих домах был домашний водопровод, где ручной помпой накачивали воду из колодцев для хозяйственных надобностей, причем трубы часто засорялись и насосы не действовали. Наконец, мне приглянулась квартира из четырех комнат с кухней в отдельном домике с садом. Он был прекрасно расположен на К. улице, в одном из участков, выходивших из Казарменного сквера. Это был домик вдовы одного из пионеров Ташкента Михаила Севастьянова, дошедшего до чина действительного статского советника. При доме не было водопровода, и воду для умывания приходилось приносить в кувшине из колодца. Но нравился мне домик: комнаты были просторные, хорошо расположенные, светлые, плата сравнительно недорогая.

Итак, квартира была снята, но нужно было ее меблировать. Для канцелярии нашлась кое-какая убогая мебелишка и пишущая машинка, а несгораемый шкаф-сейф я привез с собой, купив его у Сан-Галли на Невском. Напуганный рассказами, что Ташкент — город воровской, я выбрал небольшой сейф, железный снаружи, на деревянном шкапике. <�…>

Для столовой и кабинета быстро появился с предложением некто, очень почтенного вида еврей, с которым мы скоро сошлись, несмотря на то, что цены оказались много выше петербургских. С гостиной, составлявшей часть моего кабинета, мне повезло: какой-то артиллерийский капитан, уезжавший на фронт и отправивший свою семью в Россию, недорого продал мне набор кавказского типа мебели, крытой коврами. Пробелы остановки были дополнены моим запасом ковров.

Особенностью каждого старого ташкентского дома были находившиеся на дворе купальни, снабжаемые проточной водой из городских оросительных каналов (арыков): купальня представляла собой расширенную среди арыка яму. В ней можно было мыться, но не плавать: места было далеко не достаточно. Такая купальня имелась в заднем суду моего дома для общего пользования. Но я еще в Петербурге был предупрежден против этих купален как рассадников всяких болезней. Текущая вдоль обеих сторон улицы вода загрязнялась самым разнообразным способом и более всего — мытьем грязного белья, что побуждало меня пользоваться вместо купален горячей баней, находившейся неподалеку от меня через городской сад. Обычно, возвращаясь после бани, я садился на несколько минут за столик одного из киосков прохладительных напитков и требовал себе безалкогольного напитка, вкуснее которого я никогда не пивал. Итак, я неплохо устроился, но когда появился из Железноводска лечившийся там мой Мирза-Махмуд, возник вопрос и о помещении для него.

Я предложил ему часть громадной кухни, но, со свойственной персам наклонностью к интимности в жилом помещении, он попросил у меня разрешения поселиться в довольно большой кладовой, в которой было прорезано небольшое оконце. Так как у нас не было надобности хранить что-либо впрок и в большой доме было достаточно помещения для всяких потребностей, я предоставил кладовую в его распоряжение, где он и расположился довольно комфортно, развешав по полочкам свои ценные вещи.

Все было хорошо до зимы, когда мы стали перед необходимостью отопления. Несмотря на жаркий климат, зима в Ташкенте все же тянулась не менее трех месяцев, и тут оказалось, что наша кирпичная печь, несмотря на хорошую топку саксаулом (эти растущие в Ташкенте корявые и почти лишенные листвы и коры деревья считались лучшим топливом в русском Туркестане), от старости плохо обогревала. Ввиду этих зимних неудобств, я решил с весной просить свою скаредную хозяйку о ремонте и самой квартиры. Но Махмуд в своей нетопленой клетушке оказался в еще худшем положении. Я рассказал моим новым знакомым о своих квартирных приключениях, и вот одна любезная дама, жена Т., погибшего во время белого восстания, предложила мне купить ее лампу-грелку для комнаты. Есть такие лампы, которые, как убедился в дальнейшем, только дымят, хотя все их покупают как грелки и затем стараются от них избавиться, перепродавая хорошим знакомым под тем или иным удовлетворительным предлогом. На другое утро я увидел превращенного в негра Махмуда. Он еле двигался от слабости.

Оказывается, грелка, несмотря на соблюдение всех условий ее зажигания, так дымила, что спасение Махмуда от угара казалось чудом. Все внутри комнаты было черно. Пришлось вынести и вычистить все вещи, перекрасить комнату, а грелку выбросить. А Махмуд предпочел получше укрываться, обходясь без этой лампы. Лето и осень прошли великолепно. У меня завелось много знакомых, и я проводил свободное от работы время то на вечерах у генерал-губернатора, то в кружках, работающих на оборону. Коротко говоря, не скучал, благодаря своему состоянию холостяка и известному положению по службе.

Я беззаботно устраивался на новом месте, когда надвинулась туча грозящей войны. Помню, я стоял на балконе «России» часов около четырех дня, поглядывая на старика, сидящего среди дынь самых разных размеров и сортов, как вдруг раздались крики малолетних продавцов газет с отдельным листком в руках, возвещавших о сараевском убийстве. Заговорили о неизбежности войны, что вскоре и подтвердилось: объявлена была мобилизация Туркестанского военного округа, начали уже приходить бюллетени с описанием хода военных действий. Вскоре тронулись и туркестанские части. Генерал Леш, как боевой генерал, покинул Ташкент в первые дни войны, будучи назначен начальником одной из армий. Его по очереди заменяли несколько не подлежащих службе на фронте генералов, пока не прислали из Петербурга в качестве временно командующего войсками Туркестанского военного округа и генерал-губернатора генерала от инфантерии Ф. Мартсона. Военная карьера его не была, насколько я помню, примечательной как во время японской, так и в начале Великой войн. При болезни сердца ему трудно было служить на фронте, это и вызвало его временное назначение в Ташкент, на место генерала Самсонова, получившего в свое командование корпус, с которым он и погиб в Мазурских озерах (но не напрасно было это поражение, таившее в себе зачатки победы). Наше наступление в Восточной Пруссии было вызвано требованием французского командования, несмотря на недостаточную подготовку наших сил — армии Самсонова. Самсонов протестовал против наступления, обреченного на неудачу ввиду превосходства германских сил и крайне неподходящую для наступления местность.

Много лет спустя, в Корее, японский офицер, которому я преподавал в течение нескольких дней русский язык на курсах иностранных языков для чинов сеульского гарнизона, желая отметить превосходство немецкого солдата над русским, говорил: «Где же русским идти на немца!» Позже я показал ему выдержку из передовицы одной из издававшихся в Японии английских газет, в которой говорилось, что битва при Танненберге была началом победы союзников в Великой войне, поскольку в результате ее немцы не смогли продвинуться за Марну, вследствие отвлечения больших сил против русских в Восточной Пруссии.

Генерал Мартсон был старый холостяк и приехал в Ташкент со своей старшей сестрой, которую он там и потерял. Как администратор он был новичок, но у него был хороший помощник по управлению краем в лице управляющего канцелярией Н. В. Ефремова, все время работавшего при генерале Самсонове. Жил генерал крайне уединенно и нигде не бывал из-за больного сердца. В субботу по утрам я обычно ему докладывал. На докладе присутствовал Н. В. Ефремов, так как часто вопросы моего доклада имели связь с делами, проходившими через канцелярию генерал-губернатора. Генерал Мартсон был человек очень приветливый, но упрямый, и, кроме того, не любил МИД, не знаю почему, так как связи у него ни с нашим центральным ведомством, ни с нашим заграничным представительством не было. Невзлюбил и невзлюбил, хотя лично ко мне относился мило и доброжелательно. Бывало, на докладе, однако, генерал не упускал случая поязвить: «Ну, уж вы, дипломаты, все портите…» или «От МИД добра не жди…» Я почтительно улыбался в ответ, но все же в громадном большинстве случаев добивался резолюции, предложенной мной. Но был случай, когда с ним ничего нельзя было сделать, хотя и министерство, и союзники рвали и метали.

Однажды вечером меня вызвали к генерал-губернатору. Это означало спешное, неотложное дело. Я был дома и живо собрался, переодевшись в форменное платье. Я застал генерала Мартсона в обществе начальника штаба, начальника канцелярии, нескольких неизвестных и молодого ротмистра Закаспийского округа пограничной стражи с какой-то двойной восточной фамилией, вторая часть которой была Эдигей. С нашей стороны никто, кроме меня, не говорил на английском языке, и мне пришлось служить переводчиком. Этот офицер, прибывший с Кушки, доложил, что у них на посту, но на афганской территории, находятся два индуса под охраной афганских солдат, прибывших от какого-то раджи с военным поручением к генерал-губернатору, и что они везут с собой «Золотое письмо» самому Государю. Однако посланцы не соглашались перейти нашу границу и последовать в Петербург до тех пор, пока генерал-губернатор не даст им своего честного слова отпустить их с миром, если миссия не заслужит внимания. Недолго думая, генерал Мартсон дал это слово, и двое индусов появились вскоре в Ташкенте.

Я увидел перед собой двух измученных путешественников — молодых сравнительно людей: один из них был сикх с великолепной бородой, разделенной пробором и зачесанной кверху, другой — индус с давно не бритым лицом. Генерал Мартсон, видимо, рассчитывал на добрые вести, и по туркестанскому обычаю гостям был предложен «достархан» с разными горячими и холодными неалкогольными напитками, фрукты, конфеты и пр. Слегка прикоснувшись к «достархану», начали беседу. Оказалось, что послы пришли от некого раджи Пражана, владельца восставшей против Великобритании маленькой территории, возбуждавшего народ Индии к свержению британского ига. Этот Пражан, в случае успеха их миссии, намеревался сам немедленно прибыть в Туркестан. Между прочим, посланцы говорили, что с непобедимой Германией не имеет смысла воевать, что необходимо скорее заключить с нею союз, что русский император, которому сам раджа шлет «Золотое письмо», поймет выгоды единения с немцами и прикажет своим туркестанским войскам вторгнуться в Индию и в союзе с индийцами отнять ее от Великобритании. Не ясно только было, в чью пользу: в пользу ли самого раджи или отдельных владетелей, или России. Генерал подумал и ответил, что Россия верна своим союзникам, что она не верит в непобедимость Германии и не имеет никаких видов на Индию. Ввиду чего их миссия неприемлема, и он должен был бы их арестовать как врагов европейского союза, но что ввиду данного им слова отпустит их без вреда домой, но не сразу, так как может встретиться нужда в дальнейших беседах. Посланцы, видимо, были сконфужены, но, видя, что их по-прежнему отвозят на постой в отель «Регина», успокоились.

Обо всем этом было сообщено по телеграфу министру иностранных дел, а «Золотое письмо» по прочтении послано почтой в Петербург. Оно было выгравировано на обеих сторонах довольно толстой чисто золотой пластины величиной с большую визитную карточку. Содержание ее было кратким выражением словесного предложения посланцев. Из министерства я немедленно получил телеграмму с указанием, что британское командование хорошо знает этого мелкого раджу и, считая, что он может быть вреден своей антибританской пропагандой, требует арестовать посланцев, а если удастся, то и самого Пражана.

Иду со срочным докладом к генерал-губернатору, предварительно сговорившись по телефону. Генерал спокойно выслушивает меня и замечает, что ради кого бы то ни было он своего слова нарушить не намерен и, конечно, отпустит посланцев, хотя бы ему грозили отставкой. Было ясно, что ничего другого от него не добиться, хотя МИД, да и военные, вряд ли одобряли упрямство Мартсона. Индусы же, ввиду того что выпуск их из-за телеграммных переговоров стал оттягиваться, начали беспокоиться и просить меня о скорейшем отпуске их ввиду того что климат и пища плохо отзываются на их здоровье. В конце концов, их отправили под конвоем в Кушку и перевели через границу. В такое трудное для союзников время генерал Мартсон поступил, по-моему, очень опрометчиво. Он должен был немедленно арестовать их и выдать англичанам, стоявшим в Мешхеде. Но по-человечески нельзя было не удивляться благородству характера генерала Мартсона, не только рисковавшего своей карьерой, но, может быть, и вредившего общему делу и, однако же, не нарушившего честного слова!

В связи с требованием англичан выдать посланцев мятежного раджи Пражана в руки их военных властей я должен упомянуть, что афгано-персидская граница охранялась соединенными русско-английскими отрядами. В нашем ведении была половина пограничной линии от русской границы до, не помню теперь какого, пункта; англо-индийские войска наблюдали за своей половиной. Наш отряд состоял из двух полков семиреченских казаков под командой полковника Гущина, английским отрядом командовал, насколько помню, генерал-майор Маллисон. Задачей соединенных отрядов было недопущение прохода в Афганистан германских и австрийских лазутчиков для поднятия Афганистана против Великобритании и вовлечения его в войну на стороне Германии. Граница была растянутая, и без прорывов не обошлось, но немецкая пропаганда в Афганистане не имела сколько-нибудь значительного успеха.

Вторым вопросом, по которому генерал Мартсон пошел вразрез с МИД, был хивинский. Я помню речь генерала Мартсона после молебна и большого парада на соборной площади, обращенную к туземным старейшинам. Я не скажу, чтобы речь эта мне понравилась, да она совершенно и не шла добродушному Мартсону. Напомнив аксакалам об их присяге на верность Белому царю, он сказал, что всякая попытка и работа во вред русским интересам будет не только строго наказываться, но и весь Туркестан будет залит кровью. Аксакалы (старшины), украшенные медалями, стояли мрачно понурив головы, и старый переводчик полковник Асфендиаров чувствовал себя не особенно ловко. Такая речь, конечно могла быть вызвана уже обнаружившимся выступлением Турции на стороне Германии и общим тяготением всех мусульман суннитского толка к халифу в Константинополе. Но, думается, таких сильных выражений, как «залить кровью», следовало бы избежать. Речь, конечно, разнеслась по всему мусульманскому Туркестану и, конечно, комментировалась не в нашу пользу.

Так или иначе, во время войны Туркестан жил довольно мирной жизнью. Особенно спокойно было в Бухаре, где влияние эмира и близость к Ташкенту могли поддерживать спокойствие. Не то в отношении Хивы: это была отдаленная окраина. Местным русским центром был Петроалександровск, где резидировал начальник Амударьинского округа, под контролем которого было все ханство. Там же и в других городах, вроде Ургенча, были расположены какие-то дружины, части, состоявшие из совсем забывших военное дело пожилых людей.

Никто, как водится, и не думал о возможности восстания в Хиве, и оно произошло совершенно неожиданно на глазах у местных властей. Причины его можно установить лишь предположительно: пропаганда германских агентов о слабости России и грозящем ей поражении, неудачный подход и злоупотребления властей на местах, выжимание продовольствия для нужд войск и т. п. Слабый, полубольной хан ничего не мог поделать и был, конечно, на нашей стороне. Кажется, и чуть ли не на него был заговор. Наши дружинники в типичном старом арабском городе с лабиринтом улиц отсиживались в крепости. Единственным преимуществом хивинцев были лабиринты улиц, затруднявшие стрельбу и действие артиллерии. Из Петроалександровска требовали немедленной помощи как людьми, так и продовольствием. Доставить и то, и другое было, однако, нелегко: единственное сообщение из Бухары по Амударье производилось на старых тихоходных пароходах, и то не до самой Хивы, до которой приходилось идти караваном.

Генерал Мартсон, обсудив положение, немедленно решил послать в Хиву соответственной силы отряд, поставленный под начальство генерал-лейтенанта А. С. Галкина, сырдарьинского губернатора. Генерал Галкин был туркестанский старожил, офицер Генерального штаба и вообще умный и высококультурный человек. Но он был алкоголик и в состоянии запоя часто манкировал делами, и, кроме того, как начальник военной экспедиции, он, будучи долгое время администратором, оказался далеко не на высоте. Возможно, это была случайность, но отряду, посылавшемуся против хивинцев, было оказано недостаточное внимание в смысле боевой силы и вооружения. Несмотря, однако, на все эти затруднения, хивинцы были подавлены, и возник вопрос о реформах в хивинском комитете в смысле полного поставления его под наш военный контроль. Мне придется упомянуть об этом в дальнейшем, когда туркестанским генерал-губернатором был уже генерал-адъютант Куропаткин.

Генерал Мартсон, видимо, уже тяготился службой в Туркестане, да и его болезнь сердца прогрессировала, и он возбудил вопрос о пересмотре в Петербурге всего положения Хивы, имея в виду также и последствия, но, в общем, ходили слухи, что он в Туркестан не вернется. Планы генерала в отношении Хивинского ханства не нравились МИД, желавшему более мягких путей к умиротворению края, и было решено собрать в Петербурге конференцию с участием представителей обоих министерств: МИД и военного, а также туркестанского генерал-губернатора.

Не помню я теперь многих имен в связи с этой конференцией. Председательствовал генерал Мартсон, имея при себе помощником Н. В. Ефремова. Со стороны МИД были: начальник 3-го политического отдела В. О. фон Клемм, один из делопроизводителей отдела Б. Н. Андреев и я. Секретарем конференции был известная в Петербурге личность, член Государственной Думы, носивший теперь странную форму прапорщика запаса, Набоков, погибший в первые дни революции. Я его помню гимназистом, будучи сам еще в одном из младших классов. Конференция шла довольно вяло, так как МИД знал, что Мартсон был на уходе, и, видимо, там были уже осведомлены о том, кто будет назначен ему в преемники. Кажется, конференция даже была отложена, не придя ни к какому основательному результату. Перед конференцией и во время перерыва начальник Азиатской части Главного штаба, облюбовав меня, рассказывал нам очень много о своей монографии «Белые скифы», которую он готовил к печати. Андреев, порядочный зубоскал, сильно потешал в чайной комнате смущенное рассказом о белых скифах общество, высмеивая добродушного генерала.

Вскоре после конференции фон Клемм сообщил мне, что в Туркестан назначен командующим войсками и генерал-губернатором генерал-адъютант Алексей Николаевич Куропаткин, и попросил меня приготовить записку о взаимоотношениях между начальником экспедиционного отряда и генеральным консулом в Мешхеде Никольским. Оба они никак не могли ужиться, как два медведя в одной берлоге, и оба слали жалобы друг на друга в то или другое министерства и генералу Мартсону. Оба претендовали на первенство, и мне пришлось пережить немало непростых минут, отстаивая Н. П. Никольского, которого я знал как одного из самых добродушных и миролюбивых коллег. (В действительности оказалось, что конфликт создан не столько генконсулом и начальником, сколько их прекрасными половинами — властными дамами, претендовавшими на первенство.) Но в данном случае мне казалось, что и он мог быть не прав, претендуя на принятие парадов, тогда как вообще в русском официальном обиходе гражданские чины и даже большие государственные люди военных парадов никогда не принимали. И МИД чувствовал, что Н. П. Никольский где-то перехватил, так как Клемм предлагал мне назначение на его место для установления добрых отношений с военными, столь желательными ввиду присутствия англичан. Никольского же предлагали перевести в открывшееся в Тегеране генконсульство, где при наличии миссии возможность ссор исключалась.

Мне не хотелось ехать, так как я мечтал об Индии и даже уклонился от почти одновременного мне предложения поехать дипломатическим чиновником в Тифлис, то есть состоять при главнокомандующем нашими силами на Кавказе Великом Князе Николае Николаевиче. Клемм со мной согласился, считая, что Мешхед малоинтересен, Тифлис же рискован, ввиду того что бессилен перед Великим Князем: понравишься ему — пойдешь в гору от МИД в большое офицерство, не понравишься — под горку.

Говоря о временном управлении Туркестанским краем генералом Мартсоном, я должен сказать несколько слов о военнопленных, игравших немалую роль в жизни края в это и, особенно, в последующее время. Туркестан сразу после падения Перемышля принял до 50 тысяч военнопленных разных национальностей, наибольшая часть которых была размещена в Ташкенте. Расквартирование их не представляло особых затруднений, так как для них были отведены казармы ушедших на фронт туркестанских стрелковых и иных частей, но вопрос продовольствия этой громадной армии в то время, когда уже начали ощущаться трудности снабжения населения пищевыми продуктами, оказался очень острым. Особенно резко чувствовался недостаток муки и невозможность кормить военнопленных привычным для них чистым пшеничным хлебом. Приходилось выпекать для них хлеб из кукурузной муки с небольшой лишь примесью пшеничной. Быстро черствевший и ложившийся камнем на желудок этот неудобоваримый хлеб в связи с вообще непривычной пищей вызывал упорные желудочные заболевания, и ташкентское кладбище является главным свидетелем плачевной участи массы этих невольных гостей Туркестана от дизентерии и сыпного тифа.

В лучшем положении оказались те из них, кто попал на частные работы в качестве ремесленников и музыкантов. Первые были на довольствии у хозяев, а вторые прирабатывали на улучшение своего пайка. Из музыкантов, по инициативе состоявшего по распоряжению генерал-губернатора при Великом князе Николае Константиновиче полковника Д. В. Белова, был составлен великолепный симфонический оркестр. Оркестранты играли два раза в неделю по вечерам летом в саду, а зимой в помещении местного Военного собрания и заполняли огромный пробел в духовной жизни Туркестана, лишенного возможности слушать хорошую музыку.

В общем, положение пленных австрийцев, особенно славян, было сравнительно сносно, а офицеры пользовались даже свободой: прогуливались по Кауфманской улице, делали покупки и собирали толпу праздных зевак. Гораздо суровее был режим для нескольких сот военнопленных германской армии в отместку за притеснения пленных русских в Германии. Немцы помещались в тесном и неудобном помещении дисциплинарной роты, где они находились на положении заключенных и получали худший паек. Приезжавший в то время в Туркестан для инспекции австро-германских военнопленных по просьбе воюющих с нами держав представитель еще нейтральных Соединенных Штатов Северной Америки нашел положение австрийцев более или менее удовлетворительным, в отношении же принятого для немцев режима высказался резко отрицательно, настаивая на необходимости немедленного его изменения. Не помню, однако, чтобы его предложения имели како