По Окраине: Путевые очерки П. И. Шрейдера. 11.2

rus_turk — 15.07.2023 По Окраине. (От Ташкента до Каракола). Путевые очерки. — СПб.: тип. В. В. Комарова, 1892.
П. И. Шрейдер. По Окраине. Путевые очерки. — СПб.: тип. В. В. Комарова, 1893.

Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII (начало). Глава VII (окончание). Глава VIII. Глава IX. Глава X (начало). Глава X (окончание). Глава XI (начало).

< Окончание главы XI >

На Уйтальской станции уже были запряжены чудесные лошади, которые нетерпеливо били своими стройными крепкими ногами. Превосходные кони местной породы почти на всех станциях не раз заставляли меня любоваться ими.

Между Уйталом и селением Преображенским, приблизительно на половине пути, бежит по каменистому руслу, сверкая как кристалл, речка Курманча, или Курмекты, впадающая в маленький заливчик Кара-Куль, образуемый Иссык-Кулем. Это место едва ли не самое лучшее из всего побережья. В углу, образуемом речкою, заливом и Иссык-Кулем, верстах в трех от дороги приютился монастырь, в виде обыкновенного деревянного дома. Очень жаль, что не могу подробно рассказать о его внутреннем устройстве и организации, так как мне не удалось быть там ни в передний, ни в обратный путь.

Мысль учреждения этого монастыря принадлежит бывшему здесь епископом преосвященному Александру (ныне костромской епископ), человеку с высоким образованием, обширным умом и поистине человеческим сердцем. Он задумал этот монастырь с целью учредить православное миссионерство среди азиатского населения.

Будет ли когда-нибудь достигнута цель этого архипастыря и ревнителя христианства, конечно, сказать трудно. Пока в этом монастыре проживает престарелый иеромонах с двумя монахами, которые, к слову сказать, отложили всякую надежду на обращение в христианство мусульман вообще, а кочевников, из которых состоит господствующее население страны, в особенности, в чем они совершенно правы.

Из инородцев, населяющих Иссык-Кульский уезд, только одни калмыки еще могли бы, пожалуй, хотя весьма сомнительно, отшатнуться от далай-ламы и воспринять свет истинной церкви. Но, во-первых, процент этого населения — самый ничтожный, всего не более 1200 душ; а во-вторых, как опыт доказал, принятие ими православия было бы со стороны новокрещенцев равносильно кощунству.

Вот какого рода был случай. Многие из поселившихся в уезде калмыков, вследствие увещания и предложения нашего духовенства и администрации, приняли св. крещение. Обрядность была исполнена, крестные отцы и матери торжествовали и заботились о своих новых сынках. В местной церкви появилось несколько черномазых, скуластых, с торчащими ушами обращенных в христианство идолопоклонников, усердно стукавших лбами об пол. Умильно и с радостной доверчивостью поглядывал на них коренной православный люд. К сожалению, а может быть, к лучшему, разочарование не заставило себя долго ждать. Однажды к одному из членов администрации являются наиболее старшие из принявших крещение, кое-как говорящие ломанным русским языком, и спрашивают:

— А что, бачка, скоро нам дэнга давал?

— Какие вам деньги и за что? — спрашивает удивленный чиновник.

— Как какая дэнга и за что? Сам знаш! Крест надэвал, поп вода поливал, маслом мал-мала мазил, цэрков это хадил, давай дэнга! Вон там Аягуз (Сергиополь), Копал, Алмата (Верный) калмак крестил, 30 рублей давал; нам зачем не даешь? Крест не надо, моя опять будда пошел, — горячо заговорил, как будто чем-нибудь обиженный, псевдоправославный человек.

Дело объяснилось очень просто. В конце шестидесятых годов, после разгрома Кульджи дунгенянами, несколько калмыцких улусов бежало в пределы Семиреченской области. Так как они выразили желание приписаться к казакам, то им была дана земля и по 30 руб. на семью для первоначального обзаведения. Многие из них впоследствии крестились. Вот эти-то 30 рублей и соблазнили иссык-кульских калмыков, почему-то вообразивших, что «дэнги» были им даны за честь, оказанную ими православной церкви своим присоединением к ней.

Аналогичное явление едва было не случилось двадцать семь лет тому назад, когда после взятия Ташкента явились седобородые сарты к начальству и выразили желание креститься, рассчитывая получить медали или халаты. Последние были тогда в большем почете, чем теперь. Разумеется, эти субъекты были прогнаны генералом Черняевым самым надлежащим образом.

Дай Бог поменее таких православных людей. Пастыри монастыря, о котором было сказано выше, конечно, могут поэтому считать свою совесть совершенно спокойною, если с основания его число прихожан русских церквей в уезде из инородцев не прибавилось.

Следует также пожелать, чтобы и принятие в стены этого учреждения также делалось с большим разбором, чтоб пострижение совершалось над людьми действительно решившимися отречься от света и посвятить себя служению высокой миссии, а не над пролетариями, ищущими безделья на даровых хлебах под личиною смирения и благочестия. Иначе монастырь, вместо святой обители, будет служить приютом праздности, лени, а то, пожалуй, и еще чего-нибудь похуже, благо уголок-то очень уютный и благодатный.

Вблизи монастыря, у устья той же речки возвышается, окруженный с запада, севера и востока оврагами, а с юга заливом, четырехугольник в виде крепостцы с четырьмя воротами, выходящими в поле, и совершенно замкнутой со стороны залива. Длина ее около 400, а ширина около 250 саж. Эту ограду можно сначала принять за одну из «курганчей», во множестве рассеянных вообще по азиатским степям, куда в случае непогоды или для ночлегов заходят проходящие караваны; но толщина стен от пяти до шести сажен в основании и самое расположение их заставляют думать, что это был «шанец», и не полевой, а долговременной фортификации, который, может быть, был свидетелем не одной кровавой драмы древнейшей эпохи.

Предположение это подтверждается еще найденными там различными военными принадлежностями. Так, между прочим, не особенно давно здесь найден был металлический шлем таких громадных размеров, что его могли вынести плечи и грудь только какого-нибудь гиганта по росту и силе, какого не встретишь уже в наши времена измельчания природы человеческой.

Более подробных сведений об этой крепостце я не мог собрать.

Широко и привольно раскинулось село Преображенское близ впадения реки Туп в озеро Иссык-Куль. Широчайшая улица во всю длину села, около двух верст, сплошь покрыта, точно громадными шапками, листвою разросшихся во все стороны деревьев, раскинутых над крышами веселеньких домов и домиков жителей. Посредине, с одной стороны улицы приветливо глядит маленькая, но хорошенькая церковь, против которой помещается красивая сельская школа, где учатся 30—40 детей обоего пола.

Позволю себе остановиться, чтобы сказать несколько слов о последней, так же как и о всех народных училищах в уезде вообще.

Как ни грустно сознавать, но это тем не менее общеизвестный факт, что у нас нахождение необходимых ресурсов для устройства школ занимает едва ли не последнее место. Еще хорошо, если эта роскошь входит в «сметы» хотя бы последней степени, а то ведь и этого зачастую не бывает.

«Ищите, — говорят, — источники, а мы, пожалуй, не прочь разрешить вам воспользоваться ими. Мы же не можем ассигновать и 100 рублей».

И тут же утверждается расход на тысячу-другую на устройство какого-нибудь украшения над крыльцом казенной квартиры большого человека.

Если хотите, подобной аномалией можно упрекать едва ли ту или другую администрацию местную, а тем более в далекой окраине, где система управления, направление и пр. служат только отблеском и выражением общего режима, идущего из центра. Надо, однако, отдать справедливость энергии и находчивости местной власти для нахождения источника необходимых ресурсов. Пословица говорит: голь на выдумки хитра. А план власти действительно оказался хитрым, хотя и наводящим на размышление.

Большая часть школ выстроена здесь не более не менее как на «винные средства», которые помогли приобрести и необходимые учебные пособия.

Опять приходится сказать, что русскому человеку, как известно, жизнь не в жизнь, радость не в радость и горе не в горе, если нет при удобном случае «говорухи». Хлеба вдоволь, а выпить нечего. Оно как-то и неловко: село богатое, а кабака нет. Как же это так?

«Обчество» обратилось куда следует с просьбою о разрешении открыть «питейное».

Тут-то и блеснула гениальная мысль у администрации. Что же говорят ходатаям? «Это можно, только с условием: прежде такую-то внесите сумму на школу, потом разрешим; без того и не думайте».

Просители и думать долго не стали и сейчас же развернули «мирскую кису».

Нате, мол, получайте; учите уму-разуму наших ребятишек, а мы пойдем вспрыснем два заведения.

Таким образом, источник был найден. «Распивочно и на вынос» протянуло руку помощи делу просвещения в русских поселках далекой окраины; а разумные, достойные наставники, пользующиеся прекрасной репутацией, сумели пользоваться данными им средствами так, что со временем здесь безграмотные и не воспитанные в добром начале будут составлять исключение.

Нужно заметить, что те же источники дали средства школам во всех почти селениях Иссык-Кульского уезда, не говоря уже о положительно образцовом Каракольском училище (которому еще помогли местные купцы), устроенному так благодаря неусыпным трудам и любви к науке и делу учителя Михаила Васильевича Зайцева. Этому труженику, стоящему, по общему мнению, на высоте своего призвания, посвящу в своем месте несколько слов особо.

Несмотря на добровольную мою задержку, вследствие недолгой беседы с «бегунцами» около Уй-Тала, откуда, впрочем, я выехал все-таки на заре благодаря прекрасным лошадям, лихому ямщику и утреннему холодку, — в Преображенское, однако, я приехал очень рано, т. е. настолько рано, когда жизнь, так сказать, только просыпается.

По широкой улице тянулись с радостным мычанием, блестя своею шестью, коровы, выгоняемые из ворот каждого дома заботливыми хозяйками. Зевая во весь рот и крестя его, выезжали парни, кто в поле, кто в город. Здоровенные бабы с коромыслом на крепких плечах, перекачиваясь широкими бедрами с боку на бок, шли на речку за водой и обратно. Из труб вился дым синими струйками. Тут гогот жирных гусей, кряканье переваливающихся с боку на бок уток, спешивших за своим селезнем тоже на речку, а там, где-то за селом, в поле копошатся ночующие там же молотильщики прошлогоднего хлеба, пока сильно не пригреет солнышко. Все это воскрешало в моей памяти ту истинно русскую народную жизнь, ту земскую силу, из которой черпается богатство и мощь для каменных столиц, с их гешефтами, подозрительными дворниками, истуканами городовыми, иностранными звездоносцами и психопатами, проповедующими «народную волю», но никогда не видавшими и не знавшими русского народа.

Пока запрягали лошадей, подошел ко мне крестьянин с широкой бородой, опираясь на суковатую палку, и, увидав кокарду, почтительно снял шапку. Понемногу собралось, держась немножко поодаль, несколько парней и мальчишек с пальцем во рту. Всех служащих в уезде ведь знают наперечет, а тут совсем новый какой-то человек. Проезжающих здесь, кроме местных чинов, также очень мало бывает. Невидаль, значит-то, как же не поглазеть?

Узнав, что широкая борода с палкой (этот атрибут власти забрался и в недра Тиан-Шана) изображает собою одну из местных властей, я обратился к нему с просьбою рассказать мне: какая причина заставила бросить все пожитки и искать «новых местов» тех людей, которых я встретил около Уй-Тала?

Борода как-то искоса на меня посмотрела и, прежде чем ответить на мой вопрос, сама спросила:

— Вы из чьих будете?

Успокоившись, по-видимому, объяснением, «из чьих я буду», этот властитель рассказал мне следующее:

— Да вишь ты, ваше благородие, какое дело. Когда, значит, тутотка селились, так начальство льготу дало, никаких податей не платить десять лет. Потом еще пять лет отсрочило. Не знаю, само ли начальство, али Царь так приказал? Известно, мы люди темные: где нам знать, чья воля? Ну а таперича, как еще прошли три года, вышло повеление, чтоб брать подати, да и, правду сказать, саму пустяковину. А вот эвти самые люди, коих вы повстречали, где-то прослухали, что в Ташкенте какой-то арык проводится, и кто будет там селиться, никаких, значит, податей платить не будет. Известно, дураки! Как так: жить да ничего не платить? Такое было смутьянство подняли, что и… Боже мой. Обчество было так и сяк, стало их усовещивать. Куды тут: галдят свое, да и шабаш. Ну что ж, думаем, народ вольный, да и ребята тоже не малые, пушшай их. Все, что, значит, было, домашность всякая, скотинка и прочее, все такое, почитай, задаром побросали и ушли. Не знаю, далеко ли уйдут. Слышь ты, губернатор где-то ходока их пымал да в острог посадил. Вот те арык да неплатка! — заключил рассказчик.

— А что, — спросил я, — есть у вас еще охотники к выселению?

— А кто ж их зна-т? В чужу душу нешто влезешь?

— Они мне говорили, — продолжал я, — что уходят от дешевого хлеба; правда ли это?

— Да оно так-то так, — ответил он тоже как-то вдумчиво, — хлебушко-то действительно здесь недорого стоит, потому вона его сколько (тут он указал вдаль на столпившиеся у конца села несмолоченные скирды); да, почитай, в каждом доме полны амбары. Это еще летошний. Ноне (1886) тоже Господь Бог урожай дал, не знам еще, как соберем. Ну а сбывать-то куда его? В прежние годы орда (киргизы) брала, а ноне сама сеет. Только нам все-таки невдомек, с чего это они ушли? От хорошего житья не бегают. А что эта подать-то, так как сказать? словно бы семья была умная, а вот поди. Этта года три тому аль четыре было то же: тут два братовья есть из хохлов. Почитай, первые богачи на селе. Лет, поди, под сорок с лишком им будет, ну и отец старик, и семьи тоже у них. Всего вдоволь. Хлеб в казну поставляли, через подрядчика, значит; жалиться бы не на что. О податях еще слуха не было. А вот поди ж ты; вдруг слышим: пойдем да пойдем новых местов искать; а отлучиться нельзя, потому все богатство бросить надо. Думали, думали, да и порешили: послать ходаком отца свово. А ему, почитай, седьмой десяток пошел. Так что же, ваше благородие, старик два года исходил, на Амуре, слышь, был; как только душа удержалась. (Это факт, известный и местной администрации.) Вестей от него никаких не было. Мы так и порешили, что сердяга сложил где-нибудь свои кости. Глянь, а он и предъявился. Мы просто диву дались.

— Ну что ж? — спросил я с любопытством. — Нашел он новые места?

— Да нашел-то нашел, говорит. Места разлюбезные в эвтой самой Сибири, да только зарок дал сыновьям. Сидите, мол, тут; нечего шляться по-пустому, вот и весь сказ. Надо полагать, несладко пришлись эти два года старику, — заключил рассказчик.

Когда мне пришлось услыхать от него о податях, я невольно подумал, что причина желания зажиточных людей переселиться хотя неутешительна, но все-таки понятна, и ларчик просто открывается; но после повествования его о путешествии семидесятилетнего старика на Амур и обратно по приказу своих сыновей подобное явление, как желание переселиться, представляется мне какой-то аномалией, которую могут разъяснить только эксперты вообще переселенческого вопроса.

Однако не кроется ли здесь грустная черта, подмеченная И. С. Аксаковым, этим незабвенным другом русского народа? Он, между прочим, говорил, что русский человек вообще склонен к безотчетному шатанию по широкой Руси.

Было десять часов утра, когда я простился с сопутствовавшим меня всю дорогу от Куть-Малды озером Иссык-Кулем, то сердито ревущим, то спокойно и тихо шепчущим. Оно вдруг как будто отхлынуло вправо от дороги и исчезло за крутыми высокими берегами. А я подъехал к мостам, перекинутым через обрывистые овраги, по дну которых шумно бежит к озеру река Джергалан, верст двенадцать от города Каракола.

Вдали, на фоне Каракольского ущелья, усеянного щетинистыми елями среди пушистого снега, не стаявшего еще с горных вершин, рисовались зелеными пятнами сады города Каракола.

Высоко над этими пятнами ярко засверкали две звездочки: это освещенные солнцем купол на православной церкви и вершина мечети с луною из белой жести. Красной полосой протянулись крыши казарм местного батальона.

Благодаря лихой тройке, быстро нырявшей то в один, то в другой овраг навстречу бегущим по ним светлым как кристалл ручьям, повозка моя покатилась наконец по ровной дороге, окаймленной справа речкой Караколкой с расстилающеюся за ней изумрудной зеленью сенокосных лугов, а слева долиною, пестревшею как ковер всходами разнородных пашен. Рожь, пшеница, овес, просо и пр. сменялись одни другими.

Типы великорусских мужичков, трясшихся на телегах, и хохлов с их провинциальною неповоротливостью, лениво шагавших около возов с хлебом и другими продуктами, тянувшихся в город (день был базарный), — помахивая длинными кнутами на ступающих так же флегматично, как их хозяева, волов с вечною жвачкою, перемешивались с трусившими мелкою рысцою и ежившимися в одну кучку баранами, подгоняемыми скуластыми, с бронзовыми физиономиями киргизами.

Мчавшиеся, вероятно, от «уезда», неведомо куда джигиты пылили дорогу. Увидя скачущую тройку, они сдержали на минуту статных скакунов, конечно, из любопытства (как будто могли что-нибудь узнать!), и затем, снова пригнувшись к седлу, быстро скрылись за ближайшим пригорком.

Молодчина фейерверкер на видном гнедом жеребце крупно прорысил к озеру, где уже стала лагерем прекрасная горная батарея подполковника Королькова. К величайшему моему огорчению, батарея должна была в этот день выступить в г. Верный, следуя прямой дорогой через такие высоты, где анероид прекращает уже свои показания, с их ледниками, кой-джолами (баранья тропа), водопадами, каменными ступенями вместо спусков и прочими атрибутами Поднебесных гор другими источниками, я отправился к уездному врачу (из военных докторов) Н. Н. Монсветову, высокая репутация которого как врача и человека стала мне известна, лишь только я въехал в пределы Иссык-Кульского уезда. Не застав его дома и торопясь начать курс, обратился я к не менее популярному здесь исправителю человеческих недугов, доктору Барсову. Он принял самое живое участие в моих телесных страданиях: рассмотрел раны, подробно выслушал меня и добрался до нервной системы, словом, что называется, всего выворотил, и с такою любовью, сосредоточенным вниманием и желанием помочь, которое так и сказывалось в его добрых глазах. К великому моему утешению, он безапелляционно велел ехать прямо на озеро и ничего более. Теплые ключи воспретил строго-настрого, что несказанно меня обрадовал. Хотя я и русский человек, но терпеть не могу банного пара.

— А впрочем, — остановил меня Барсов, когда я уже уходил, — вы все-таки зайдите к моему college, Монсветову. Он как уездный врач заведывает всеми здешними водами, да и хлопотун большой. Может быть, он дополнит диагноз и даст благой совет.

Чтобы не откладывать в долгий ящик, я тотчас же пошел к Монсветову, благо он жил с угла на угол на одной площади или, вернее, в поле, расстилающемся вплоть до самого ущелья, — и на этот раз был счастливее.

Войдя на двор, я был встречен белым чудным сеттером, бросившимся на меня сначала с каким-то подозрением, но потом, обнюхав меня с большим усердием, вертя задом и хлопая хвостом по бокам, он побежал вперед, как будто указывая дорогу.

— Кого вам угодно? — вдруг услышал я над собой чистый мягкий голос.

Задумавшись о чем-то, я шел понурившись и не заметил высокой террасы, на верхней ступени которой стоял спрашивавший. Подняв голову, я увидел чрезвычайно своеобразную по костюму, но сразу привлекающую к себе фигуру. Небольшого роста, но крепкого сложения человек в полушубке из множества дырьев, из которого торчала баранья шерсть; в черных или, вернее, разноцветных кожаных чамборах, местами лоснящихся, точно покрытых лаком, и засунутых в низко спущенные сапоги раструбами, редко видавшие какую-нибудь смазку, с свернувшимися набок каблуками. Этот человек стоял и держал с особенной нежностью какой-то комочек, обернутый в простынку снежной белизны и чистоты, что особенно резко отделялось от причудливого костюма и загоревших, местами обожженных ляписом и другими аптекарскими снадобьями крепких рук, державших этот комок. Чисто русская, цветущая здоровьем красивая голова покоилась на своеобразном пьедестале, облеченном в рваный полушубок.

Вглядевшись пристальнее, мне невольно подумалось, что если б я увидел эту же самую голову на этом же туловище, но затянутом в форменный докторский мундир или во фрак с фалдами лопатой и с воротниками à l’enfant, то, пожалуй, она не была бы так красива. Ведь и в самом деле: существуют же такие наружности, которые в костюмах модных картинок утрачивают свою индивидуальность. Открытое, честное лицо с прекрасными большими серыми глазами, как будто смеющимися, но в то же время глубоко вдумчивыми, пристально смотрело на меня. Небольшая взлиза на лбу еще более открывала широкий умный лоб. Густые белокурые усы и такая же бородка обрамляла славную физиономию вполне русского типа (он тверяк).

— Вы, вероятно, доктор Монсветов? — обратился я к нему.

— Гм, гм! (он имеет привычку хмыкать). Да, я самый, — отвечал он, и в тоже время, опуская вниз комочек, мягким голосом кому-то сказал:

— Возьми, мой друг, а мы с полковником пойдем в комнату.

Обернувшись назад, я увидал выходящую из палисадника, расположенного у крыльца и усеянного множеством цветов, аромат которых так и обдал меня еще при входе во двор, высокую статную чрезвычайно красивую даму, которая с любовью протянула свои полные белоснежные руки за комочком, вдруг разразившимся громким плачем. Это был грудной ребенок, а дама — супруга доктора, одна из тех самоотверженных русских женщин, которые в тяжелую годину последней кампании облегчали страдания русского солдата.

Прежде чем говорить о десятинедельном моем житье на берегах озера Иссык-Куля, о целебных его свойствах, особенностях и характере его, что, позволяю себе думать, может принести хотя маленькую, но все таки пользу больным, не бывавшим еще там, прежде — я говорю — чем рассказать о всем этом, обращусь к описанию г. Каракола и его уезда, сообщив о нем сведения как основанные на личных наблюдениях, так и почерпнутые из официозных и официальных источников благодаря любезности той же администрации, открывшей мне полки своего архива.

(Продолжение следует)

Описания населенных мест (Семиреченская область): https://rus-turk.livejournal.com/555456.html
Карта (Ряд III. Лист 10. Верный, Пишпек, Пржевальск): https://rus-turk.livejournal.com/633017.html

Сохранено