Хроники коронавируса 56

inkogniton — 10.05.2020 — Коронавирус Позавчера соседи праздновали до самой темноты. Постепенно растворились в воздухе запахи мяса и ближе к вечеру улицу заполнили ароматы кофе, чая и свежей выпечки. Они всё сидели за своими столиками, время от времени переговариваясь с другими такими же. Когда же все зашли в дома, вдруг начались фейерверки. Их, к сожалению, было плохо видно, их пускали где-то вдалеке, но время от времени небо вспыхивало разноцветными точками и звучал грохот, напоминающий, наверное, канонады. Было тепло, можно сказать жарко, только ближе к вечеру стало чуть прохладнее и вдруг снова стало возможно дышать. Не то чтобы я не была привычной к жаре, но я никогда не любила и не люблю жару, а тут, следует отметить, даже какие-то жалкие плюс двадцать пять я переношу хуже, чем израильские плюс тридцать. Я вышла, всё старалась углядеть фейерверки, хоть немного, но было почти как в басне -- слышать слышала, а вот видеть практически не видела.

Вчера было девятое мая. Не хотелось писать хроники, хотелось сидеть и вспоминать, думать. Я вспоминала о своих бабушке и дедушке -- они очень мало рассказывали о войне, почти ничего. Не любили. Но зато каждое девятое мая дедушка надевал свою парадную форму, надевал все ордена и медали и они шли на центральную площадь, на праздник, в конце которого все всегда танцевали вальс. Прямо на площади. Хорошо помню один бабушкин рассказ. Дедушка уже ушел на фронт, а она, беременная моей мамой, и ее родители уехали в эвакуацию. Рожать она должна была в начале января. Но то ли от стресса, то ли от голода, то ли от сочетания всего на свете, роды начались в ноябре. И она сама дошла по холоду километр до больницы, всё говоря себе, что она врач, она не имеет право жаловаться или плакать, а потом, когда уже вернулась с мамой, ее мама, моя прабабушка, вдруг принесла ей узелок, сунула в руки и вышла. В узелке оказались кусочки сухого хлеба -- прабабушка не до конца ела свою пайку, прятала под подушку и хранила. Чтобы отдать бабушке, чтобы она лучше ела.

И бабушка, рассказывая, всегда смотрела в пол, ей было стыдно и она повторяла: мне было очень стыдно, я хотела вернуть ей этот хлеб, но ничего не могла с собой сделать -- плакала и ела, плакала и ела. Так и повторяла, смотря в пол: плакала и ела, плакала и ела. Я помню ее фотографии, сделанные во время войны, какая же она на них худая, просто тонкая, как спичка. Но всегда стоит прямо, словно по струнке; даже на черно-белой фотографии видны ярко накрашенные губы. Мой отец видел своего отца в последний раз, когда ему было полгода. В самом начале войны дед ушел в армию Кирпоноса -- добровольцем ушел, мог не идти, возраст был не тот, но пошел, сказал, что не может не пойти. Поскольку у него было высшее образование, ушел в звании лейтенанта и сразу стал командиром взвода. Они получили похоронку много лет спустя, где было написано героически погиб, перечеркнуто, и написано сверху -- пропал без вести. И пенсию, соответственно, за него не платили -- только родственникам погибших платили. А потом, несколько лет спустя, они выяснили, что дед погиб в самом начале войны -- вся армия попала в окружение, его ранило в живот, он не мог дальше идти, и попросил его пристрелить. Один из тех, с кем он выбирался, сосед в мирной жизни, его пристрелил. Он бы не выжил, так что пристреливший, по сути, сделал доброе дело. Папа знал как его зовут, даже поехал к нему как-то, чтобы поговорить, чтобы узнать о последних часах. Стоял перед его подъездом несколько часов, но зайти не смог. Понимаешь, -- говорит он мне сегодня, -- я его не виню, что ты, я даже, наверное, ему благодарен за то, что он избавил его от мучений, это очень мужественный, на самом деле, поступок. Я всё понимаю, -- продолжает тихо и задумчиво, -- но он убил моего отца, я не смог к нему пойти, не смог с ним говорить.

Большая часть моей семьи лежит в Бабьем Яру. Они сами туда шли, добровольно. Одни из родственников везли на инвалидном кресле главу семьи, и шли сами. И когда я была юная и крайне категоричная, я поражалась -- ну что они, не понимали, что ли? Как они могли добровольно пойти? Для чего? Почему не сбежали, почему не боролись? Сегодня я значительно менее категоричная и не берусь судить, я не знаю как вела бы себя я. Мне кажется, я вообще ничего, в этом смысле, о себе не знаю. Знаю только, что я не герой, это совершенно точно -- я бы не бросалась на амбразуры, не лезла бы в первые ряды. И не потому, что мне страшно, а потому, что у меня есть люди, за которых мне страшно, которым, может, придется отвечать вместо меня. Одни из наших родственников тоже шли туда полным составом, включая маленького ребенка -- то ли двух, то ли трех лет от роду. И когда его мать поняла, что сейчас будет происходить, она подтолкнула ребенка и велела ему бежать. Он побежал. По окончании войны, когда бабушка и папа вернулись из эвакуации, бабушка пыталась найти этого ребенка, много лет пыталась -- хотя бы узнать жив ли он. Так и не смогла. Ей говорили, что это бесполезно и невозможно -- объясняли, что даже если ребенок выжил, то попал в детский дом и ему дали новую фамилию, новое имя. А сам он был слишком мал, чтобы хоть что-то помнить. Но она много лет искала и всегда надеялась. Так и не нашла.

Мой второй дед, которого я хорошо помню и очень любила, тоже начал свой путь в армии Кирпоноса, тоже в звании лейтенанта, тоже командир взвода. Они тоже попали в окружение, тяжело выбирались. Шли ночами, заходили в избы, которые встречали по дороге, наставляли автоматы на хозяев и требовали их накормить. Так и шли. Долго выбирались из окружения. Когда выбрались (в форме, с оружием, с документами), благодаря тому, что дед еврей, их не послали в фильтрационные лагеря. Практически все выходившие из окружения были под подозрением, кроме, по иронии, евреев, так как еврей, вышедший живым из окружения, по определению не мог быть предателем. Потом были другие направления, другие бои. После войны дед хотел демобилизоваться, но тогда в армии не хватало людей с высшим образованием, и демобилизоваться ему не дали. Сколько я его помню, он всегда был военным. И работал потом, уже на моей памяти, в военном строительном техникуме. На работу, правда, за редкими исключениями, ходил в штатском -- надевал форму только по особым случаям. Мама рассказывала забавную историю, когда ему настоятельно предлагали соглашаться на перевод на Чукотку и за это обещали полковника. Мама тогда была в восторге, всё бегала и кричала, что она с удовольствием поедет на Чукотку, с удовольствием! Мама была подростком, была идеалисткой и хотела помогать строить коммунизм, по ее собственным словам. А где же его было на тот момент строить, как не на Чукотке. Но дед вежливо, но твердо, отказался. Так и остался навсегда подполковником и не побывал на Чукотке. Сдается мне, что он не особенно об этом жалел. А сразу после войны, чтобы была мотивация остаться в армии, ему предлагали переехать в Германию -- тогда многим офицерам предлагали. Но бабушка категорически отказалась, категорически, сказала, что ее ноги там никогда не будет. Так и не поехали ни в Германию, ни на Чукотку.

Говорят, дед был строгим преподавателем. Впрочем, студентов его я не знаю, знаю лишь то, что на один из праздников, его студенты торжественно вручили ему почти полуметрового железного Ленина с вытянутой рукой. Папа! -- смеялась над ним мама, -- что ты им такое сделал? за что они тебя так? Именно в тот момент мама и мой брат гостили у бабушки и дедушки. Брат увидел Ленина и восторженно охнул -- мама, смотри, это же Ленин! нам бы такого! На что дедушка, не раздумывая, немедленно среагировал -- забирай, дорогой внук, это хоть и дорогой и ценный подарок, но для тебя мне ничего не жалко! В этот момент мама поняла, что она обязана срочно вмешаться, обязана. Она серьезно посмотрела на брата и покачала головой: как ты можешь забирать у дедушки Ленина? Это же Ленин! Это же очень ценный подарок! Дедушка, сдерживая смех, всё пытался убедить, что ему, конечно, жалко, но для любимого внука! Ведь для любимого внука! Но мама гнула свою линию, и брат, вздохнув, сказал что не смеет забирать у дедушки такой ценный подарок. Так и стоял этот Ленин у бабушки с дедушкой: в гостиной, на хельге, на самом верху. Я его прекрасно помню -- большого, тяжелого, начищенного до блеска.

Сегодня с утра гуляли по лесу и всё продолжали всё это обсуждать и вспоминать. Я вдруг вспомнила что-то совершенно для себя удивительное -- все друзья бабушки и дедушки обращались друг к другу на вы и по имени отчеству. Они познакомились уже во взрослом возрасте и, несмотря на то, что были достаточно близки, несмотря на то, что ходили друг к другу в гости на все праздники и просто так, тем не менее, все всегда называли друг друга на вы и по имени и отчеству. И только дети называли всех тетя-дядя и на ты. И сегодня мы это обсуждали, я всё удивлялась -- ну вот как так может быть, ведь когда они познакомились они были чуть старше меня, не такие уж и взрослые, почему на вы, почему по имени отчеству? А Ыкл подтрунивал и говорил, что я, кажется, совершенно забыла какие тогда в определенных кругах были правила приличия и нормы. Сказал, что лично его это нисколько не удивляет, так как он хорошо помнит, что те друзья его бабушки и дедушки, с которыми они познакомились в юности, в институте -- с теми, конечно, все были на ты и запросто. А вот те, с кем познакомились уже будучи взрослыми -- на работе или еще как -- с ними всегда были на вы и исключительно по имени-отчеству. Но я всё продолжала поражаться -- хорошо, -- говорила я, -- на вы я как-то могу понять, но почему по имени-отчеству? И мне это, конечно, совершенно непонятно, меня никто в жизни не называл по имени-отчеству. Помню как-то раз мой научный руководитель со смехом говорил, что он, конечно, ожидал, что когда он вернется назад в Израиль из Америки, его никто не будет называть дорогой профессор Пупкин, но он думал, что будут, к примеру, называть по имени -- уважительно смотря в глаза. А в реальности, -- смеялся он, -- меня окликают на дорожке: эй, ты, кричат, подожди, у нас вопрос.

Мой не-свекор человек старой закалки. Он не зовет меня по имени-отчеству, но всегда называет на вы. А к бабушке Ыкла всегда обращается по имени-отчеству. Но как-то я эти вещи не связывала, хотя и помнила, что и папа называл бабушку и дедушку по имени-отчеству, и мама его маму тоже. В моей взрослой жизни имена и отчества есть только у редких коллег -- все остальные обращаются уважительно на вы, но исключительно по имени. Я могу, наверное, вспомнить трех коллег, к которым я обращаюсь по имени-отчеству, больше не могу. Другие правила, совсем другие.

Вдруг похолодало и я очень рада. Перестало быть душно, стало прохладно -- не холодно, но ровно так, как надо. Чтобы надо было надеть легкую куртку и больше ничего -- уже уютно и тепло. Не люблю жару, совсем не люблю.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив