Еще мемуаров

olitvak — 30.01.2020 Это Вася с другими выступавшими в воскресенье в общине:

Это новый новогодний подарок - подушка-мышка, рядом с подаренными той же рукодельницей в годы других зверей. Мышка прекрасна!

А я сегодня была в гостях, на нашей "четверке", и вот есть даже фото - жидкость в бокалах сочетается крест накрест с нашими кофточками, это и заинтересовало. Но вот куда при этом деть возраст? Никуда.

Я к этой встрече написала еще кусочек мемуаров, но, видно, хуже первого, судя по восприятию слушателей. И действительно, пошло всё какое-то грустное. Этот кусочек можно назвать "Тряпочки".

Вспомнила, что еще хорошего я пропустила. Гагарина! В 1961-м мне было 6 лет, вот только что исполнилось, 9 апреля. И я помню – честное слово, помню – это всеобщее ликование! Помню, что люди шли по нашей улице Ермака, прямо по дороге, как на демонстрации, и кричали ура – и я была среди них. С мамой, наверное, не могла же я быть там одна, но я никого не помню, только как иду среди всех и тоже кричу ура…
И еще вспомнила, как бабушка пришла за мной в садик, а я пошла попрощаться с воспитательницей, Александрой Григорьевной. Мы были во дворе, на прогулке, и она сидела на лавочке. Я влезла на лавочку тоже и стала крепко ее обнимать и целовать. Не помню почти ничьих имен из прошлого, а ее помню, потому что мою бабушку звали похоже – Анна Григорьевна.
С мамой обниматься и целоваться было не принято. Она была строгая. Но как я могла забыть про халат? У мамы был длинный голубой халат, запашной, очень гладкий на ощупь, шелковистый, и я очень любила устроиться у нее на коленях на одной поле этого халата, укрытая сверху второй. Это, наверное, было на первом-втором году жизни, вряд ли я могу это помнить – но вот помню. Больше такой близости и защищенности не было в моей жизни – ни с мамой, ни с кем другим. Наверное, есть с Васей, но это уже я, наоборот, защищаю его…
Еще у меня была тряпочка для засыпания, похожая на тот мамин халат. Не единственная, они менялись, и не всякая тряпочка для этой цели годилась. Она должна была быть шелковая или газовая, в общем, чтобы ее можно было «щипать» – сложить вдвое и двигать туда-сюда пальцами. Это меня успокаивало.
У бабушки, кажется, тряпочка была мне не нужна, хватало коврика над кроватью. Но крутить что-то в пальцах, желательно гладкое, требовалось и много позже. В 56 лет в Томске я два года носила в кармане пальто голубой стеклянный камушек, утащенный Васькой с кладбища в Израиле, с могилы рядом с папиной, и постоянно его гладила. (Потом мы вернули этот камушек моему брату, чтобы он отнес его на место.)
Еще у бабушки помню ее маленькие тончайшие блинчики и другое лакомство: краюху черного хлеба с растительным маслом и солью, которую мне давали на улицу. А сейчас «хлеб с солькой» очень любит один из моих внуков.
Там же, у бабушки, были похороны птички – наверное, это позже, уже в школьные годы. Откуда взялась эта маленькая птичка, я не помню. Но она умирала. Мы с подружками пытались ее поить из бочки и ловили ей сачком мух на стене соседского гаража. Но птичка все же умерла, и где-то там, в бабушкином огороде, теперь уже проданном, мы ее похоронили в ямке, как-то украшенной (как до того делали в земле «секретики»).
Но надо вернуться домой. К папе и маме, которые ссорятся.
В сущности, я помню только одну ссору. Очевидно, она произвела на меня такое впечатление, что затмила все другие. Мама замахивается на папу утюгом, а он защищается стулом. А я смотрю на это откуда-то из-за маминой спины и плачу.
Мне было всего 5 лет, когда папа исчез. Он уехал в Караганду, где открылся новый мединститут.
Инициатором развода была мама. Через много лет я узнала, что причиной были его измены, что какая-то женщина даже приходила к ней, то ли беременная от папы, то ли уже кого-то родившая. Интересно, что, возможно, у меня есть еще брат или сестра, но мы никогда не встретимся, ведь я даже не знаю фамилию той женщины.
Незадолго до отъезда папа задал мне нехороший вопрос – я и тогда понимала, что нехороший: «Кого ты больше любишь, папу или маму?» Я сказала, что одинаково. Тогда он спросил: «А кто с тобой играет?» Это правда, если кто и играл, то только он, не мама. Были разные игры, например, надо было поймать ладошкой его палец. Или я притворялась спящей, а он тихо говорил: «И не улыбнется… И не засмеется…» – не рассмеяться было невозможно!
Но тогда я вывернулась: «А мама зато мне готовит и стирает».
Остались мы вдвоем. Мама, наверное, была в стрессе. Помню, что мне часто доставалось – и, на мой взгляд, несправедливо. Иногда мама потом извинялась. Это было еще хуже. Я молчала и думала: зачем обижать, а потом извиняться?
Маме было всего 30, она пыталась устроить свою жизнь. Я помню две ее попытки и помню, что обоих мужчин звали одинаково – кажется, Володями. Со вторым мы даже ездили на юг, в Одессу, – есть наша с мамой фотография оттуда. Этот Володя говорил мне: «Я твой второй папа». А я неизменно отвечала: «Второго папы не бывает». Очевидно, мой отец успел меня обучить этому.
Там, на юге, я почему-то иногда оставалась в снятой квартире одна. И мерила мамины наряды! Наверное, меня застукали за этим, иначе бы я не запомнила. А я помню, что надела туфли на шпильках и белую манишку – был такой потрясающий предмет в мамином чемодане – спереди как красивая блузка, а сзади ничего, только завязки!
Еще один момент из той поездки я помню, значит, он важный. Этот Володя зачем-то пытался накормить маму жгучим перцем, она сопротивлялась, а он опрокинул ее на диван и совал ей этот перец в рот. Это всё была шутка, я и тогда понимала, что он так глупо играет, шутит, но видела, как маме неприятно, и бросилась отталкивать его. И с тех пор я не могу видеть, когда обижают слабого, женщину или ребенка. Я давно знаю, что лезть не надо, что сделаешь только хуже, но не могу хотя бы взглядом не попытаться остановить это.
Помню раннее чувство одиночества, какую-то жизнь внутри себя.
Папа приезжал каждое лето. И вел меня в фотоателье, где мы фотографировались с ним вдвоем. Эти фото сохранились. Когда я должна была пойти в школу, папа привез мне школьную форму с белым фартуком, в ней я и фотографировалась. Еще помню хохолок – у папы был на лбу слегка вьющийся, рыжеватый, очень мягкий хохолок, который я любила поправлять. В какое-то лето папа возил меня в Москву, водил смотреть Бородинскую панораму. Я очень устала и лежала потом на лавочке, положив голову ему на колени.
Папа писал мне письма крупными буквами и ждал в ответ моих. Мамина позиция была безупречной: ничего плохого она не говорила мне об отце, пока мне не исполнилось лет 16. Потом кое-что рассказывала, я слушала и сочувствовала ей.
Через много лет, после моего собственного развода, я старалась делать так же.
В 1962 году я пошла в школу. И была все годы отличницей. У меня не было выбора. Я прекрасно помню случай, как мама ругала меня за первую четверку.
Она пришла с работы, а я гуляла возле дома и на вопрос, что я получила в школе, ответила радостно, что четыре. Мама посмотрела тетради и увидела, что там не 4, а 4 с минусом. И принялась меня ругать. Я соврала ей! 4 с минусом – это не 4, это 3. А 3 – это хуже чем 2!
Я была потрясена и запомнила это на всю жизнь. И тогда же решила, что никогда не буду ругать своих детей за оценки. По крайней мере за четверки. И не ругала. Зато ни одного отличника из моих 5 детей не получилось.
Папа тоже приложил руку к моей учебе. Он сказал: «Ты не можешь учиться хуже, чем на 5, потому что ты Литвак». Я абсолютно не понимала, какая связь между пятерками и моей фамилией. Но почему-то это подействовало.
Даже через много лет я думала, что эта смешная фраза означает некую честь фамилии, честь семьи, где все учились хорошо. И только сейчас понимаю ее простой смысл: человеку с еврейской фамилией в то время (папе казалось, что в любое время), чтобы пробиться, надо было иметь безупречные остальные показатели. Понимала ли я тогда, что наполовину еврейка? Мне кажется, что я и слова такого не знала. «Еврейский вопрос» открылся мне только в 8-м классе, вместе с влюбленностью в Юру Ч.
Писали мы в начальной школе чернилами, стальными перышками, надеваемыми на деревянную ручку. На партах стояли чернильницы-непроливайки, учительница шла по рядам и доливала туда чернил из большой бутыли. И у нас были перочистки, мы даже делали их сами на уроке труда. Но все равно можно было вытащить пером какую-то козявку, не заметить ее и сделать помарку. Я из-за этих помарок ужасно расстраивалась, переписывала всю работу – и не одну, а несколько, так как приходилось заменять в тетради целый двойной лист на новый, разогнув скрепки. Помню, что бабушка (часто я делала уроки у нее) снимала возможные волоски с моего перышка губами.
В середине моего первого класса наш дом во дворе 2-й городской больницы расселили и мы с мамой уехали в новый район (видно, во всех городах их называли Черемушками), в однокомнатную хрущевку на 5-м этаже. И я пошла в другую школу – № 6.
А после первой четверти 2-го класса – в третью! Потому что мы уехали в Караганду, к папе.
Папина двоюродная сестра (после войны у папы осталось только 2 родственника – тетя Фира в Калуге и дядя Абраша в Москве) – так вот, тетя Фира прилагала старания, чтобы папу с мамой помирить. И летом после моего первого класса мы поехали на море и встретились там с папой, так сказать, на нейтральной территории. И впервые фотографировались все втроем, в воде.
Мама спросила меня, хочу ли я поехать к папе. Конечно же, я хотела. И она рискнула. Почему-то мы поехали не к первому сентября, а в осенние каникулы.
И у меня снова была новая школа. И там учили казахский язык! А я ничего не понимала, как ни старалась, и по казахскому во второй четверти у меня была четверка (ну, то есть двойка в нашем домашнем понимании). Но потом я как-то догнала и получала уже свою 5. Хотя всё, что я помню по-казахски, это «Баварлар товарлары» – вывеска на магазине «Детские товары» и «сия сауыт» – чернильница.
Зато у меня завелась подружка. Да какая! Женя была красавица (наполовину казашка, наполовину украинка), отличница, и лучше ее в классе не было никого. Что она нашла во мне, не знаю, но она стала меня опекать и привела к себе домой. Ее папа погиб, когда она была маленькой, но у нее была очень добрая мама, сестра и брат. Все друг друга любили и жили очень дружно. Женя очень удивлялась, что у нас дома как-то иначе.
С Женей мы шили куклам наряды – у нее было множество тряпочек для этого. У нас дома ничего подобного не было, и она мне предложила выбрать любую из ее запаса. Одна была роскошная, полупрозрачная – мне очень хотелось ее, но я была уверена, что Женя не отдаст, предложит выбрать что-то попроще. А она сказала: «Бери, конечно!»
И я ее испортила. Просто совершенно испортила, разрезала так, что из нее уже ничего не получилось. Мне было очень стыдно, но Женя меня даже не ругала. А я почему-то – может, именно поэтому – помню эту тряпочку и свой стыд, что взяла самую лучшую, до сих пор.
Когда я уехала из Караганды, мы с Женей долго переписывались, но потом все же потерялись. Уже студенткой, приехав к папе, я попробовала ее найти – и нашла! И потом была у нее даже свидетелем на свадьбе, и она тоже как-то приезжала ко мне в Иваново. Но и это было лет 20 назад, а потом мы снова потерялись.
Но вернусь в тот год. Папа и мама снова ссорились. Однажды я услышала из-за стенки: «Мне не нужен в доме чужой ребенок!» Это про меня?! Я вбежала к ним и закричала, что я не чужой ребенок. Меня успокоили, что это не имеет ко мне отношения, но про кого тогда?
Узнала я всё гораздо позже. Оказывается, мама была беременна, а папа не хотел, чтобы она рожала, не верил, что ребенок от него. Маму это очень задело, и летом мы вернулись с ней в Иваново. Разбитую чашку склеить не удалось.
Помню, что мамы не было дома несколько дней. Возможно, она делала аборт в это время, но, может быть, это было связано с буранами. Мама работала где-то далеко, и в буран оттуда было не приехать – так мне говорили.
А было воскресенье, и мне надо было пришить к форме свежие воротничок и манжеты. По-моему, я уже делала это сама, но папа предложил свою помощь.
Воротник на форме у меня был не отложной, стойкой. И папа пришил белый воротничок так, как пришивал на фронте: изнутри, его край только слегка выглядывал из-за коричневой стойки. Я сказала, что всё не так, и принялась отпарывать. И оба мы расстроились. Если бы я понимала тогда, что это по-военному, по-фронтовому – я бы с гордостью пошла так в школу…
Еще про нервы помню – это ведь там, в Караганде, я обнаружила (и потом уже не сомневалась всю жизнь), что со мной что-то не так? Как-то раз я застилала родительскую кровать и никак не могла с ней справиться – всё получалось неровно. И вдруг я обнаружила, что колочу по кровати кулаками и кусаю накидушки – такие тряпочки, которые надо было красиво положить на подушки. И я вдруг увидела эту картину со стороны и ужаснулась – неужели это я?
Возвращалась в Иваново я без сожалений. Была явно на маминой стороне. Почему-то меня отправили домой одну, без мамы (она еще работала), с чужой тетей-доктором, которая везла в Москву на операцию ребенка с заячьей губой. Кажется, в самолете меня тошнило – меня в детстве всегда тошнило в самолетах.
В Москве меня встречал дедушка. Но самолет наш почему-то приземлился на другом аэродроме, и я долго сидела в медпункте и ждала. Потом дед меня отыскал и мы поехали на поезде в Иваново. Мне было 9.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив