7 сентября 1917-го

vazart — 07.09.2022 в дневниках.

Здесь три высказывания. Очень объемных, но очень существенных.

Александр Бенуа, художник, 47 лет, Петроград:
7 сентября. Четверг. Вот уже более месяца я не сажусь за свой письменный стол и не беру пера в руки. И ведь нельзя сказать, что не о чем писать. Тем слишком много. Но как их препарировать, как к ним приступить, как их разработать, а главное, как каждую исправить, — вот этого и не знаешь. Еще до середины августа я был наполнен огромным запасом впечатлений от общения с разными жителями мыслями о войне. И вот сейчас решил их изложить в форме проекта книги о войне.
Я хочу написать книгу, которую бы издал, когда кончится война и когда исчезнет всякая опасность быть обвиненным в «предательстве», ибо в недостатке патриотизма я не был бы обвинен, его у меня нет вовсе — в том смысле, в каком это понимается обыкновенно и особенно во время войны. Но в недостатке мужества — я каюсь. Идти сознательно на то, чтобы подставлять себя, хотя бы и не сразу, под самые тяжелые обстоятельства и проклятия, я не чувствую себя в силах.
А книгу такую, которую сейчас нельзя печатать, следует именно сейчас написать. Ведь как только минует война, так исчезнет и вся ее психология, которая ныне является источником гибели всего человечества и которая мне дает повод и желание написать книгу. Я не собираюсь спорить с кем-либо. Я хочу только запечатлеть те мысли и чувства, которые с первых месяцев войны, и вот уже почти три года, бродят во мне и у всяких немногих мне подобных. Хочу их запечатлеть для того, для чего вообще всякие вещи и думы запечатлевают. Нужно работать для опыта войны. Разумеется, не в том смысле, чтобы изобретать все новые способы ее ведения, и не для того, чтобы сразу перейти к ее окончательной ликвидации, а для того, чтобы люди впредь сознательнее относились к своей жизни, чтобы в момент войны, когда снова будут предприняты все и даже более усовершенствованные меры для обмана их сознания, они не так легко поддавались этому соблазну. Для этого опыт и нужен.
Я убежден, что если истинной причиной возникновения настоящей бойни является раздор государств, то истинной причиной ее продолжения является — соблазненное сознание. Говорят, когда, к примеру, в театре пожар, то публика совершает самые безрассудные поступки, вследствие чего гибнут люди и само здание. Это происходит и с настоящей войной, нечто подобное было и в другие «великие» войны.
Именно внезапность ее объявления произвела всюду такую панику, что сразу, ввиду элементарного инстинкта самосохранения, все ринулись к взаимному убийству. За день-два до 15 июля [1914 г.] обыватели всех стран считали войну немыслимой (просто саму психологию войны немыслимой: как это станут убивать, и убивать себе подобных), но раздался безумный крик: «Погибаем, спасайтесь кто как может!» — и началось столпотворение безумия. Каждый хотел спасти себя, и для этого ему предоставили возможность — в форме священного дела — уничтожать мешающего его спасению «врага».
Дело это обстояло именно так. Вся суть войны заключается в этом ложно понятом чувстве самосохранения, которое лишь хитроумной политикой представляется благородным лозунгом «спасения Отечества». И чтобы убедится в этом, следует только почесть все, что писалось в первые месяцы войны и у нас, и у «союзников», и у врагов.

ПРОЕКТ КНИГИ О ВОЙНЕ

Чтобы поднять дух своих подданных, правители союзных империй провозгласили: «Отечество в опасности», надо его отстаивать, иначе каждому из его сынов грозит гибель. И совсем то же самое, почти в тождественных выражениях, заявили у себя и французы, и русские. Мало того, до сих пор немцы думают, что к ним первыми ворвались орды казаков, и первыми обстреляли какой-то мост французы. И совершенно подобно думают русские и французы — про немцев.
Мои воспоминания рисуют мне с полной ясностью всю психологию смуты. Мне лично показалось особенно возмутительным и ужасным, что немцы ворвались во Францию именно потому, что тогда я там жил. Находясь в чужой стране, мне казалось, что нам, русским во Франции, угрожает двойная беда, ибо в случае общего разгрома нам даже не от кого получить ту элементарную помощь беженца, на которую можно рассчитывать у себя на родине. Именно этой «удавкой страха» (я буду говорить совсем откровенно, без всякой рисовки) я объясняю себе то, что даже я — пацифист, изготовившийся еще с самой своей юности устоять против войны, — все же в первые дни не устоял и стал вторить остальным голосам, взывавшим к оружию. Первое время и я, обуянный страхом, увидел в несчастных стадах немецких солдат, погнанных на фронт, каких-то своих личных врагов, которых необходимо уничтожать.
Я не спорю, что неосторожно только что сказал о пацифизме. Пацифистом, то есть убежденным пророком или исповедником мира, я никогда не был, да и до сих пор я не могу себя считать таковым. Я не в силах сказать, что все прошлое человечество никуда не годно, потому что оно обагрено кровью. Или еще так: лишь будущее, умытое от крови, может считаться благим. Я слишком ценю и все значение сулящих очищение страданием, всю красоту личной доблести, чтобы отворачиваться от войны только потому, что она губит имущество, несет беду и смерть. Пацифизм без оговорок представляется мне глупым, если не обманывающим. Верить в возможность исчезновения войны с земного шара — это свидетельство глупости, а не верить и все же жить и проповедовать абсолютный политический пацифизм — это в лучшем случае самообман, а в худшем — известный род педантизма (иезуитизм?). Такой пацифизм чужд и моему уму, и моему сердцу.
Если бы мне удалось выразить то, что я подразумеваю под словами «органический пацифист», то я бы исчерпал всю намеченную себе тему. Но именно это-то и трудно. И я вовсе еще не уверен в том, что вообще я на верной дороге и выяснил для себя мучающий меня вопрос, избрав именно эту тему и начав как бы с конца. Но попробую пойти по ней. Если она и окажется тупиком, заложенным непреодолимыми преградами софизмов и противоречий, то я всегда успею вернуться, сойти с нее на другую. Эта же будет, по крайней мере, изученной, а изучение ее пригодится к тому моменту, когда будут пройдены и другие дороги в том же направлении.
В сущности, все на свете невозможно и несбыточно. Как любое мировоззрение в частной жизни непременно разочаровывает и не приводит к таким результатам, каких от них ожидают, так и в жизни человечества все складывается не совсем так или совсем не так, как того хотели люди. Поэтому всякую ведущую к определенной цели деятельность следует рассматривать не иначе, как фатально связанную с ошибками в расчетах и на заблуждениях. Люди не попадают в цель и не могут попасть. Сам Христос, если рассматривать его жизнь не в мистическом плане, не достиг намеченной себе цели и даже умер в отчаянии, видя, что не достиг ее. Однако тем самым Христос явил себя полным символом закона человеческого существования, и сейчас мы уже видим поворот от отчаяния к новой возможности жить, к новому приятию жизни. Только что упавшая стрела снова поднята чьей-то рукой и снова пущена дальше. И если каждый человек в отдельности (и каждый народ и религия) не достигает своих целей и умирает в отчаянии, то все же само ощущение цели продолжает существовать и поддерживать жизнь человека. И люди (верующие) в глубине души знают, что действительно «Христос воскреснет» и «воспрянет вечно», что за ним окончательная победа, и что, как ни бессильным кажется внимание ему, Великому Неудачнику, одно только это внимание открывает доступ к истине и к благу.
Сказанное должно облегчить мне то, что я говорю о пацифизме. Считать возможным исчезновение войны с лица земли — наивная и глупая утопия, могущая тешить лишь людей, совершенно незнакомых с жизнью. Но при всем сознании того, что такая цель недостижима, нужно все же по категорическому императиву общечеловеческой совести — стремиться к ней. Отрицать войну нелепо, как отрицать всякий другой грех и порок. Грехи и пороки неискоренимы. И, пожалуй, они нужны для хода развития человечества. Быть может, правы те, кто утверждает, что война тоже необходима. Но рядом с этим существует долг — не принимать войну точно так же, как мы не приемлем преступления и пороки, хотя и знаем, что их нельзя уничтожить (и хотя мы даже можем допустить, что они для чего-то нужны).
Вся беда настоящей войны (неужели, когда эти строки появятся в печати, можно будет сказать: в «минувшей»?) именно в том, что ее приняли все, весь мир. Войну, самый ее принцип, приняли как грех на душу. Приняли не только люди, дававшие клятву беспрекословно проливать свою кровь в случае войны, не только «специалисты военного дела», но именно все. Вначале ее сгоряча назвали «Второй
Отечественной войной», а затем предали забвению, не то устыдились этого названия, особенно после того, как ход ее стал намечаться иным, нежели исход нашествия французов. Однако на самом деле такое название вполне заслужено этой войной, ибо действительно воевало в ней все Отечество, вся масса граждан государства приняла в ней активное и душевное участие. При этом только забывают, что Отечественной она явилась на всех фронтах, во всех лагерях и всех Отечествах, и именно этот ее «отечественный» характер и сообщил ей мистичность и безысходность.
Японская война была просто война. Ее народ и считал непопулярной. Хотя с высоты исторического полета — еще большой вопрос: а не была ли она наиболее роковой для дальнейшего преуспевания Государства Российского? Ведь мы с нее должны считать потерянной для нас Азию. Но тогда близорукому (к счастью, близорукому) обывателю казалось, что это какая-то далекая авантюра, до которой ему, в сущности, нет дела. И это отношение помогало тому, что во всей русской массе не образовалось духа сопротивления. Мир (очень «позорный мир) был принят почти безропотно. Пришел мир (плохой мир лучше доброй ссоры, говорит истинная мудрость народа) и пришло благоденствие. И так было со многими войнами и у нас, и у других народов. Воевали воины, а обыватели ждали, чтобы эта война кончилась, и радовались, когда она кончалась. Кому-то и для чего-то это было нужно, но вся масса считала это просто бедствием. Войну масса не принимала. Ныне же произошло нечто чудовищное — массовое безумие выразилось именно в том, что войну приняла масса всех оттенков и благодаря этому получилось нечто неопределимо-определенное — заколдованный круг бедствий, получилось бессмысленное и фатальное самоистребление культурных людей.
Замечу в скобках об интернационалистах, больше других кричащих о самоопределении народностей. Не говоря уже об абсурде этой формулы (ибо следовало бы тогда не только расчленить всю английскую империю и всю Россию, но даже отделить от Франции Эльзас и Лотарингию), эта формула является, во-первых, одной из величайших помех для прекращения чудовищной бойни, а во-вторых, это какое-то издевательство над самыми «принципами интернационализма». Тогда надо заняться тем, чтобы каждая народность была полным хозяином не только своего быта, но и своей государственной судьбы, и (если осуществить эту утопию) мы бы испещрили карту мира тысячами крошечных ячеек.
Национализм был явлением эстетического характера. Он был бы еще и почтенным, если бы существовали различные нации, которым бы угрожала гибель и приходилось бы их во что бы то ни стало защищать. Но ведь история учит, что такой эстетико-этнический национализм все равно не предотвращает гибель, и происходит она отнюдь не от нашествия супостатов, а от чего-то иного, от общих законов культуры данного дня. И, наоборот, мы часто видим, что как раз завоеванные области сохраняют дольше свои национальные физиономии, нежели не завоеванные, ибо в завоеванных просыпается большой и более прямой интерес к себе, к своему историческому прошлому, к своим «домашним особенностям». Этим я не хочу сказать, чтобы завоевание должно бы стать чем-то желательным для людей национально настроенных. Я не хочу проповедовать какое-то вообще пораженчество во имя дальнейшего развития самобытности, но хочу лишь напомнить, что национализм — не предельный абсолют, что выше его требований должно стоять во всем мире требование человечества — требование общей культуры, культуры самой по себе.
Говорят, что через 20 (а может, и 10) лет раны будут залечены, обиды забыты (если их искусственно во имя реванша не станут растравлять и поддерживать), и вся война представится перенесенной болезнью, от которой, слава Богу, избавились. А как избавились — это уже вопрос второстепенный. Ведь в наше время завоевание и покорение не означают непременно порабощение, лишение имущества. Ведь культура вступает в свои права, как только народ объявит, что «с него достаточно!»
Нет! Эта трагедия кончится не скоро. Да и не может она кончиться, ибо слишком глубоко отравлено человечество и ложью, и взаимным непониманием, и алчными страстями. Кончиться это может или стихийно, или по велению голода, или же по велению разума. То есть религиозным воодушевлением. Можно ли в ближайшем будущем ожидать такое чудо? Трудно ожидать такого чуда как от социалистов, так и со стороны врагов социализма — у всех них сознание минует религию. Буржуазная уютная психология успокоенности, самоуверенная психология фарисейства, которому, по учению Христа, не могут быть отпущены грехи. Или руки к человечеству будут протягивать социалисты, присвоившие себе роль Великого инквизитора, и они будут наводить на земле свой порядок, то есть тоже строить земные блага. Нужно создавать новую живую церковь, нужно покончить с компромиссом государственных церквей, ибо они не могут оправиться и заговорить языком мира! Раз нет этого языка, то не может решиться и великий вопрос о ликвидации войны, требующей миролюбцев — внутренних мирных настроений, готовых на все жертвы во имя одною предельного абсолюта. Абсолюты недоступны современному человечеству. Отвыкло оно от этой способности. От абсолюта христианского исчезает разница между иудеем и эллином. Вера социалистов в мирный абсолют — лишь ступень к абсолюту, лишь подобие религии.
В конце концов в войне виноват каждый из нас. Я первый, ибо не сознавал себя. Нельзя требовать духовного самообуздания души. А без такового нет мира. Чудесен принцип «без аннексий и контрибуций», чудесна проповедь социализма и напрашивающаяся попутно мысль — начать с себя, положить свою душу или хотя бы помолиться об этом...
Почему бы не возникнуть новому «интернационалу», уже не как грозному лозунгу одной партии, направленному на сокрушение других, а как требование уставшего от всякой злобы, от всякой недостойной ненависти человечества — прекратить междоусобные распри, поставив общую планетарную культуру превыше всяких национальных вожделений и домоганий? Такой Интернационал имел бы на своем знамени уже не надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (соединяйтесь, несомненно, против не пролетариев), а надпись: «Люди, протянем друг другу руки в защиту наших общих благ, против того общего всем нам врага, который влечет всех сейчас в бездну, к одичанию, к безнадежности, путанице возмездий и расплаты». У человечества не так уж много врагов, общих для него в целом, чтобы бесполезно тратить лучшие свои силы на сравнительно мелкие распри, которые раздувают политические и промышленные националисты...
Упрямый и однобокий социализм уже никак не может гарантировать от поглощения слабых стран более сильными, не способен для спасения мира предоставить свою просто материальную силу. Или же, напротив, не нужны ура-патриоты — эта кучка мировых отщепенцев. Пора заняться тем, чтобы всюду пробуждать и воспитывать умственное успокоение. Нам всем нужно покаяние и общее всем тяготение к объединению, к ладной мирной жизни, к тому политическому миру, который если и не отвечает во всех своих частях учению о мире Христа, то все же наиболее приближается к этому идеалу. Против этого идеала не спорят даже люди, вовсе не принадлежащие божественному христианству и, во всяком случае, не находящиеся с ним в том противоречии, в котором находятся все «отечественные религии», вносящие явно уродливую пестроту в важнейшую из сторон человеческих отношений, требующих согласованности и гармонии.

Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет, Петроград:
7 сентября.
Данный момент: устроить правительство Керенского так и не позволили, — Советы, окончательно обольшевичевшиеся, Черновцы и всякие максималисты, зовущие себя почему-то "революционной демократией". Назначили на 12-ое число свое великое совещание, а пока у нас "совет пяти", т.е. Керенского с четырьмя ничтожествами. Некоторые бывшие министры не вовсе ушли, — остались "старшими дворниками", т.е. управляющими министерствами "без входа" к Керенскому (!). Только Чернов ушел плотно, чтобы немедля начать компанию против того же Керенского. Он хочет одного: сам быть премьером. Ну, в "социалистическом министерстве", конечно: в коалиции с... большевиками. После съедения Керенского.
Я сказала, что теперь "всякий будет лучше Керенского". Да, "всякий" лучше для борьбы с контр-революцией, т.е. с большевиками. Чернов — объект борьбы: он сам — контр-революция, как бы сам большевик.
"Краса и гордость" непрерывно орет, что она "спасла" Вр. Пр-во, чтобы этого не забывали и по гроб жизни были ей благодарны. Кто, собственно, благодарен — неизвестно, ибо никакого прежнего Пр-ва уже и нет, один Керенский. А Керенского эта "краса", отнюдь не скрываясь, хочет съесть.
Петербург в одну неделю сделался неузнаваем. Уж был хорош! — но теперь он воистину страшен. В мокрой черноте кишат, — буквально, — серые горы солдатского мяса; расхлястанные, грегочущие и торжествующие... люди? Абсолютно праздные, никуда не идущие даже, а так шатающиеся и стоящие, распущенно-самодовольные.
Вот у Бориса и Л. (они за это время уже успели как-то соединиться).
Картина всего происшедшего, нарисованная раньше, в общем так верна, что я почти ничего не имею прибавить. Корнилов, как не был "мятежником", так им и не сделался. В момент естественного возмущения Корнилова всей "провокацией", черные элементы Ставки пытались, видимо, использовать это возмущение известным образом. Но влияние их на Корнилова было всегда так ничтожно, что и в данный час не оказало действия. Говорят, что знаменитые телеграммы-манифесты редактированы Завойко.
Но это абсолютно безразлично, ибо они остаются настоящим, истинным криком благородного и сильного человека, пламенно любящего Россию и свободу. Если бы Корнилов не послал этих телеграмм, если бы он сразу, бессловно, покорился и тотчас, по непонятному, единоличному приказу Керенского стал "сдавать должность", — как знающий за собой вину "изменник", — это был бы не Корнилов.
И если б теперь он не понял, что "провокация" остается провокацией, но что дело обернулось безнадежно, что разъяснить ничего нельзя; если б он сейчас еще пытался бороться или бежал — это был бы не Корнилов. Я думаю, Корнилов так спокойно дождался Алексеева, приехавшего смещать и арестовывать его, — именно потому, что слишком уверен в своей правоте и смотрит на суд, как на прямой выход из темной и недоразуменной запутанности оплетших его нитей. Это опять похоже на Корнилова. Боюсь, что тут ошибется его честная и наивная прямота. Еще какой будет суд. Ведь если он будет настоящий, высветляющий, — он должен безвозвратно осудить — Керенского.
Борис рассказывает: только в ночь на субботу, 26-ое, он вернулся из Ставки от Корнилова. Львова там видел, мельком. Весь день пятницы провел в "торговле" с Корниловым из-за границ военного положения. Керенский поручил Савинкову выторговать Петроградский "Округ", и Савинков, с картой в руках, выключал этот "округ", сам, говорит, понимая, что делаю идиотскую и почти невозможную вещь. Но так желал Керенский, обещая, что "если, мол, эта уступка будет сделана"...
С величайшими трудами Савинкову удалось добиться такого выключения. С этим он и вернулся от совершенно спокойного Корнилова, который уже имел обещание Керенского приехать в Ставку 27-го. Все по расчету, что "записка" (в которую, кроме вышесказанного ограничения, были внесены некоторые и другие уступки по настоянию Керенского) будет принята и подписана 26-го.
Ко времени ее объявления — 27-28 — подойдут и надежные дивизии с фронта, чтобы предупредить беспорядки. (3-5 июля, во время первого большевистского выступления, Керенский рвал и метал, что войска не подошли вовремя, а лишь к 6-му).
Весь этот план был не только известен Керенскому, но при нем и с ним созидался.
Только одна деталь, относительно Корниловских войск, о которой Борис сказал:
— Это для меня не ясно. Когда мы уславливались точно о посылке войск, я ему указал, чтобы он не посылал, во-первых, своей "дикой" дивизии (текинцев) и во-вторых, —: Крымова. Однако, он их послал. Я не понимаю, зачем он это сделал...
Но возвращаюсь к подробностям дня субботы. Утром Борис тотчас сделал обстоятельный доклад Керенскому. Ничего определенного в ответ не получил, ушел. Через несколько часов вернулся, опять с тем же — и опять тот же результат. Тогда Борис настоятельно попросил позволения сказать г. министру несколько слов наедине. Все вышли из кабинета. И в третий раз Савинков представил весь свой доклад, присовокупив: "дело очень серьезно"...
На это Керенский бросил бумаги в стол, сказав, что "хорошо, он решит дело в вечернем заседании Вр. Правительства".
Но ранее этого заседания, за час, приехал Львов... и воспоследовало то, что воспоследовало.
Истерика, в эти часы, Керенского трудно описуема. Все рассказы очевидцев сходятся.
Не один Милюков был туда привезен: самые разнообразные люди все время пытались привести Керенского в разум хоть на одну секунду, надеясь разъяснить "чертово недоразумение", — тщетно; Керенский уже ничего не слышал. Уже было сделано, сказано, непоправимое.
Однако, голым безумием да истерикой не объяснишь действий Керенского. Заведомой злой хитростью, расчетливо и обманно схватившейся за возможность сразу свалить врага, — тоже. Керенский — не так хитер и ловок, недальновиден. Внезапным, больным страхом, помутняющим зрение, одним страхом за себя и свое положение, — опять невозможно объяснить всего. Я решаю, что тут была сложность всех трех импульсов: и безумия, и расчетливого обмана, и страха. Сплелись в один роковой узор, и были покрыты тем "керенским вдохновением", когда человек этот собою уже не владеет и себя не чувствует, а владеет им целостно дух... какой подвернется, темный или светлый. Нет, темный, ибо на комбинацию истерики, лжи и страха светлый не посмотрит. И дух темный давно уже ходит по пятам этого потерянного "вождя".
Я все отвлекаюсь. Я, ведь, еще не подчеркнула, что до сих пор то, из-за чего, как будто, запылал сыр-бор, совершенно не выяснено. Какой "ультиматум" привез от Корнилова Львов? Где этот ультиматум? И что это, наконец, — "диктатура?" Чья, Корнилова? Или это "директория"? Где доказательство, что Корнилов послал Львова к Керенскому, а не Керенский его — к Корнилову?
Где, наконец, сам Львов?
Это, — одно, известно: Львов, арестованный Керенским, так с тех пор и сидит. Так с тех пор никто его и не видел, и никому он ничего не говорил, ничего не объяснил. Потрясающе!
Я спрашивала Карташева: но ведь перед своим отъездом в Ставку Львов был у Керенского? Разговор их неизвестен. Но почему хоть теперь не спросить у Керенского, в чем он заключался?
Карташев, оказывается, спрашивал.
— Керенский уверяет, что тогда Львов бормотал что-то невразумительное, и понять было нельзя.
Керенский "уверяет". А теперь уверяет, что вернувшийся Львов так вразумительно сказал о "мятеже", что сразу все сделалось бесповоротно ясно, и в ту же минуту надлежало оповестить Россию: "всем, всем, всем! Русская армия под командованием изменника"!
Нет, моя голова может от многого отказаться, но не от здравого смысла. И перед этим последним требованием я пасую, отступаю, немею.
Не понимаю. И только боюсь... будущего.
Ведь уже через два часа после объявления "корниловского мятежа" Петербург представлял определенную картину. Победители сразу и полностью использовали положение.
Что касается Савинкова, то я с приблизительной точностью угадала, почему не мог он не остаться с Керенским, на своем месте. Не было двух сторон, не было "корниловской" стороны. Если б Савинков ушел от Керенского — он ушел бы "никуда"; но этому никто не поверил бы: его уход был бы только лишним доказательством бытия корниловского заговора. (Так же, как если б Корнилов — убежал).
На своем новом посту генерал-губернатора Савинков сделал все, что мог, чтобы предотвратить хоть возможность недоразуменной бойни между идущими фронтовыми войсками и нелепо рвущимся куда-то гарнизоном (подстегивали большевики).
Через три дня Керенский по телефону, без объяснений причин, сообщил Савинкову, что он "увольняется от всех должностей".
Не соблюдены были примитивные правила приличия. Не до того. Да ведь все равно не скроешь больше, кто настоящая теперь власть, над нами и... над Керенским.
Последнее свидание "г. министра" с прогнанным "помощником" — кратко и дико. Керенский его целовал, истеричничал, уверял, что "вполне ему доверяет...", но Савинков сдержанно ответил на это, что "он-то ему больше уже ни в чем не доверяет" *

• Примечания З.Н. Гиппиус 1929 года после выхода книги А.Ф. Керенского «Воспоминания»:

В связи со всем, что в этой книге записано о "деле Корнилова", будет небезынтересно остановиться на свидетельстве (сильно запоздавшем!) одного из его главных участников, —. А. Ф. Керенского. После двенадцати лет молчания, Керенский решился, наконец, "вспомнить" эти страшные дни. В "Воспоминаниях" его (Совр. Зап. июль 1929 г.) есть кое-что поразительное, непонятное, достойное отметы. — Цепь своих действий Керенский передает весьма согласно моей записи, и даже в описании своих "состояний" кое-где приближается к моему рассказу, напр., при роковом визите Львова: "не успел Львов кончить, я уже не размышлял, а действовал..." "...Я выхватил бумажку у него из рук (что-то тут же набросанное) и спрятал ее в карман своего френча..." и т.п. Не обошлось, положим, и тут, в фактической стороне, без искажений и своеобразных умолчаний (см. мою запись от 19 окт. 17 г., — объяснения только что выпушенного Львова). Обходя молчанием одни факты, касаясь иных вскользь (знаменитой записки Корнилова, роли Савинкова), — Керенский зато говорит о "монархическом заговоре", о намерении Корн. свергнуть Вр. Пр. и убить его, Керенского, — как о факте несомненном; доказательств, впрочем не приводит, и большинство людей, доносивших ему о заговоре, не названы. Утверждение, хотя бы бездоказательное, хотя бы ведущее к великой путанице в рассказе, — со стороны Керенского еще понятно, в виду цели мемуариста — оправдать себя, свою роль в этой темной истории. Но уже совершенно непонятно, для чего Керенский, не останавливаясь, начинает рисовать картины действительности в таком абсолютно-ложном виде, что невольно поражаешься: ведь слишком известен всем их подлинный вид. С каким расчетом, — или в каком "состоянии, — можно сегодня серьезно писать, например, что в августе 17 года России уже не грозило ни малейшей опасности от большевиков, "загнанных в подполье", что Вр. Прав. вполне овладело армией, страной; рабочими, крестьянами, что только "мятеж" Корнилова всю страну "мгновенно" вернул к анархии (и воскресил большевиков)?! Таково исходное положение мемуаров Керенского...Но правда имеет объективную силу. И, повинуясь ей, против Керенского встали даже такие друзья, которые, в недавней защите его против "Корниловщины" моего дневника, не постеснялись заподозрить подлинность записи. Ныне о странном рисунке положения Керенского, в "Последн. Нов." говорится: "Просто даже неловко доказывать, что оно не имеет ничего общего с той реальной действительностью, которая была тогда, в августе 17 г.". И далее, после указаний на все противоречия, в которых запутался Керенский: "и для слепого ясно, что с самого начала революции до октября 17 г. в России реальна была лишь одна опасность, опасность левая". Да, "и для слепого ясно..." И для него ясно, чего стоят "воспоминания" Керенского, возлагающего всю вину за падение России на погибшего Корнилова, на его "мятеж", в котором Керенский "сразу увидел смертельную опасность для государства...", хотя, по его" же словам, в тех же "воспоминаниях", нисколько этой опасности не боялся" (??). От меня, впрочем, далека теперь мысль "возлагать" какие-нибудь вины и на Керенского. Меня интересует, как всегда, только правда. В сознательном или бессознательном состоянии отступает от нее Керенский — я не догадываюсь, да это и не имеет значения. Во всяком случае — отступил он от правды без всякой пользы и для себя и для журнала, напечатавшего "воспоминания".

Никита Окунев, 48 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
7 сентября.
В «Социал-демократе» объявлено: «Сегодня — парад войск московского революционного гарнизона. Посылайте на Красную площадь к 5-ти часам вечера рабочие делегации с приветствием революционным солдатам! Превратите этот парад в братание с революционными солдатами, демонстрацию единения рабочих и солдат.»
А давно ли, перед двунадесятыми праздниками, как завтра, — (Рождество Пресвятой Богородицы) — и солдаты, и рабочие спешили в храмы Божии и мирно молились. Ни парад этот, ни демонстрация благу народному не помогут. Бог отступился от нас, да и недостойны мы Его милости. Московские католики говорят, что их ксендзы в своих проповедях указывают уже на православных как на неверующих и говорят, что за это Бог и победы не даст православным, а были победы у итальянцев, французов, баварцев, и это потому, что те — католики и с политикой Бога не забыли.
Вот образец современных «подпольных» произведений:

Уж сколько лет твердят народу,
Что лесть гнусна, вредна; а только все не в прок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок.
России как-то Бог послал свободу.
В восторге от грядущих благ,
Россия сшила красный флаг.
И уж республикой себя вообразила.
На ту беду Германия бежала,
Взглянула на свободный флаг
И порешила: «Тут мне крах,
Поди же, как сложилось глупо.
И кто б предвидел этот трюк,
Ей-ей, останусь я без брюк,
Без Лотарингии, без Круппа,
А впрочем, чем не шутит черт —
Я дипломатка первый сорт,
Весь век морочила доверчивые души,
Шепну: на пару слов — авось, развесит уши.»
Забрала белый флаг, тихохонько подходит;
Вертит хвостом, с России глаз не сводит
И говорит так сладко, чуть дыша:
«Россиюшка, как хороша,
Какие митинги, какие стачки,
Как это ловко ты вывозишь всех на тачке,
Как ты шагаешь смело, прямо,
Какая у тебя широкая программа,
Какое мужество у тебя в груди,
Какой великий путь намечен впереди.
Другие сеют рожь, ячмень да яровые,
А ты одна вертишь вопросы мировые;
Что если бы, сестрица,
При красоте такой решилась ты мириться,
Ведь ты у нас была б жар-птица!»
Российская с похвал вскружилась голова,
От радости в зобу дыханье сперло,
И на приветливы немецкие слова
Взяла и рявкнула во все большое горло:
«Долой войну, прочь с фронта и с завода!» —
Флаг выпал, и… Прощай, свобода…
Сей басни смысл найти читатель сам сумеет,
Наш чистый красный флаг еще сегодня реет,
Но если станем мы брататься, а не драться —
Не поручусь, что завтра может статься.

Теперь за появление такой сатиры газету прихлопнут, а редактора посадят в Петропавловскую или пошлют в Кронштадт.
12 сентября хотят собрать «демократическое совещание», где думцев и кадетов уже не будет. На этом совещании предполагается указать правительству, какого курса ему держаться и из каких персон слиться. Одним словом, чуть не «учредительное» собрание! Чтобы подделаться под масть грядущей власти — новый военный министр Верховский, что называется, «землю роет»: предполагает в ближайшем будущем произвести полную замену всего руководящего состава в Ставке, включая генерала Алексеева. Значит, новых лиц на командные должности, считаясь лишь со взглядами и способностями, но не с чинами и опытом. Свои проекты Верховский доложил в бюро Центрального исполнительного комитета. Берегись, Керенский, то тебя Брусилов было повалил, но теперь то же хочет сделать другой генерал (только с другой стороны). По его словам, Корнилов хотел «превратить расстроенные части в настоящее войско пулеметами, нагайками и плетьми», а он хочет сделать это проведением в сознание войсковых масс здоровых идей чрез посредство командного состава и общественных организаций. Ошибаетесь, товарищ генерал! Про Алексеева он выразился, что тот «не может оставаться на своем месте, ибо не понимает психологию современной армии». Какой вздор! Кто не понимает теперь этой психологии, да и что ее понимать, когда она вредна, ее нужно искоренять, как неудачную прививку в здоровом организме. Об этом и старался Алексеев, и не его вина, если ему не дают этого сделать новоявленные авантюристы.
Второй неотложной задачей Верховский считает сокращение численного состава армии. Конечно, это следует сделать, если правда, что только одна десятая призванных состояла в рядах бойцов, а девять десятых — в тылу.
Рузский и Драгомиров отказываются принять новые назначения.
С Кавказского фронта сообщают, что в горах выпал снег, глубиною местами по полутора аршин, и кое-где свирепствует метель при морозе в 19°. А там, кажется, войска не обутые, не одетые. Вот и воюй тут! Стало чувствоваться, что война догорает: еще два-три события крупных на фронтах или даже в тылу — и все побросают оружие и сольются в единодушный рев: «Долой войну!» Дальше невозможно. Я уже предсказываю, что война кончится к 19 ноября сего года, то есть тогда, когда ей исполнится 40 месяцев. Бог дальше не потерпит!
О параде и демонстрации 7 сентября отзывы кисловатые. Общее впечатление: «Проходили войска. Было несколько тысяч депутатов от рабочих, в том числе много женщин. И не было Москвы!»
За неимением материала писать об этом ненужном празднике московских бездельников, какой-то репортер остановился на «торжественном» слиянии звуков революционных песен и колокольного кремлевского звона. Слава Богу! Я не был на Красной площади, не слышал этого кощунственного звукового хаоса, а то бы заплакал горькими слезами, до того это противно моей мирной и скорбящей душе!
Да! На маневрах, предшествовавших параду на Красной площади, изволили присутствовать городской Голова Руднев и Председатель московского Совета р. д. Хинчук. Руднев сообщил потом представителям печати, что революционные войска, по его мнению, представляют теперь внушительную силу и что они сумели бы справиться с Корниловым. Так, значит, вот для чего теперь существует у нас войско: не для врагов внешних, а для внутренних!

Сохранено