В. Дедлов. Вслед армии. 2/3

От Сызрани до Томска, где я теперь нахожусь, предо мной прошел длинный ряд лазаретов и госпиталей с ранеными солдатами. Ряды кроватей, а на них — тела, тела и тела, могучие и тщедушные. Ряды подушек, а на них головы, головы и головы, — белокурые, черные, рыжие, курчавые, прямоволосые. Целая галерея лиц, красивых и некрасивых. Целая этнографическая коллекция: русские, поляки, татары, евреи, грузины, осетины, белорусы, хохлы, мордва и прочие всероссийские народности, их же имена ты, Господи, веси. Тела и лица молодые и зрелых людей, с едва пробивающимися усиками и с солидными бородами. Приветливые, спокойные доктора водили меня по комнатам и «палатам» и вполголоса объясняли, кто чем болен, кто куда ранен. Потихоньку, с позволения солдат, снимали одеяла, разбинтовывали повязки, приподнимали рубахи. Никто не был этим недоволен: рану показывают с такой же скромной гордостью, как и пожалованного «Егория». Я видел снова обнаженные тела, опять то сильные и цветущие, то на вид слабые, но переносившие и многодневные битвы, и холод, и голод, и манчжурские потопообразные дожди, мужицкие, выносливые, «тягучие» тела. Каких только ран я не видел! Чего только не вынесет человек! Вот солдат, которому пуля вошла в правый висок, а вышла из левого. И ничего, человек бодр, разговорчив, даже непринужденно шутит; только правый глаз видит плохо. Рядом с ним — получивший пулю в глаз и выпустивший ее из подбородка. Дальше насквозь простреленный живот. Дальше — пуля, пронизавшая грудь и прошедшая около самого сердца. Потом тяжелораненые: пули, остановившиеся в мочевом пузыре, раздробленный шрапнелью таз, ампутированные руки и ноги. Сотни людей, сотни лиц и голов, сотни ран и болезней, сотни тяжко страдающих или радостно возвращающихся к жизни.

Я ходил, стараясь ступать осторожно, слушал тихие рассказы докторов и сестер, говорил коротко, стараясь не утомлять, с «трудными»; подолгу растабарывал с весело оживавшими выздоравливавшими; и все старался уловить «настроение», — как теперь говорят, — этих солдатских лазаретов и госпиталей. Теперь оно для меня ясно, хотя не знаю, сумею ли его передать.

Если вы видели труднобольных детей, вы знаете эту картину тяжкого, не то что покорного, а безропотного страдания. Когда ребенок выздоравливает, нет более радостною, грациозного зрелища. Вот это «детское» настроение царит теперь в солдатских лазаретах и госпиталях. У людей умирающих и обреченных на смерть я не видел искаженных лиц, не слышал раздраженных криков. Бородатые, косматые, изуродованные пулями, шрапнелями и штыками люди отходили с ясными, как у детей, лицами. Такие же бородачи или младшие их сотоварищи с молодыми усиками, несмотря на простреленные груди и животы, разбитые коленные чашки и виски, ушедшие от смерти люди были тоже как хорошие дети: тихо веселы и тихо шаловливы. Вы говорите с ним, а он шаловливо потягивается под одеялом, улыбается доброй улыбкою и рад болтать с вами без конца. Разговоры, конечно, о войне. Заговоришь о ране, — сейчас же показывается рана, этот знак отличия, которым он теперь навеки отличен от тех, кто на войне не был. Рану показывают так, как свой аттестат только что выдержавший экзамен школьник. Страхи экзамена миновали, на губах съеживается и распускается счастливая и стыдливая улыбка. Опять ложится, опять довольно и шаловливо шевелится под теплым и мягким одеялом и, по-детски улыбаясь, ждет дальнейшей болтовни, которой он рад.

— Скажите (теперь южане, малороссы и люди из фабричных губерний таковы, что на «ты» с ними неловко говорить), скажите, как вы думаете: побьем мы японца?

— И сомневаться нельзя! Вы посмотрите, какие у нас ноньче орудия пошли, — без отдачи. Накатывать его не нужно: раз прицел взял — стреляй, только по уровню проверяй. Все равно как из пожарной трубы поливаем. Любо-дорого работать!

— А вы артиллерист?

— Артиллерист, да еще конный, и притом, можно сказать, начальство: старший фейерверкер!

Старший фейерверкер говорит о своем звании и шутя, но и с сознанием собственного достоинства, с тактом говорит.

— Ну, а я двадцать лет назад бомбардиром уволен в запас.

— На фейерверкера не выдержали?

— Да, провалился на экзамене. Спросили, как по невидимой цели стрелять, а я ответил, что это невозможно…

— И закатили вам ноль! А по невидимой цели стрелять вполне возможно! Вот я вам сейчас объясню.

Мы с доктором выслушиваем целую лекцию. Видно, что лектор свой предмет знает и увлечен им, но изложение, надо сознаться, не вполне вразумительно, — «солдатское».

Идем дальше. Новые выздоравливающие дети и юноши.

— Что, господа нижние чины российской армии, вы Куропаткину верите?

— Вполне. Хозяин настоящий.

— Стало быть, можно вас обрадовать: Куропаткин главнокомандующим назначен.

Это сообщение эффекта не произвело: выздоравливающие ребята разницы между командующим и главнокомандующим не знали. Это нехорошо: должны бы знать.

В следующую палату. Тут рассказы о Мищенко.

— Чудит! Солдаты чай пьют. Он к ним: «Ребята, дай полстаканчика!» А тут вдруг японская граната. «Не надо, не надо, некогда: японский сахар летит!»

Говорил ли это генерал Мищенко, — неизвестно, но выздоравливающие смеются от всей своей детской души. В это время из другого угла комнаты раздается голос:

— Дело, видите ли, в том, что генерал солдата любит. И пошутить с ним любит, и поругать его любит, и пожалеть его любит. Ему с солдатом весело. А кому скучно, — какой уж тот начальник! Тот уж из «Маленького гарнизона», повесть Бильзе.

Подходим к голосу. На руке у него между большим и указательным пальцем нататуированы два дубовые листа, накрест.

— Вы не моряк ли?

— Нет, это знак нашего училища, — лесного кондукторского.

Дальше.

— Японцы подбрасывали разные бумажки: что не нужно царя, что нет Бога, что под японским царем лучше. Видали такие?

Сначала молчание: никто таких не видал. Потом снова голос из угла:

— Я видал: черная молитва.

— Какая черная молитва?

— В старину деревенские колдуны такие молитвы читали, богохульные, чтобы им нечистый помогал: вместо «отче наш» — «отче не наш»; вместо «избави нас от лукавого» — «не избави», а потом «введи нас в искушение», «царствию твоему будет конец». Старая штука, а противно.

Не думайте, что я сентиментальничаю, что я придумываю какие-нибудь «белые молитвы». Я пишу то, что видел и слышал. Не думайте, что я обобщаю эту детскую чистоту и жизнерадостность. Эта солдатская молодежь — далеко не идиллические пастушки. Тут и наши азиатские казаки, до сих пор не оставившие дедовских барантовок, и полтавские аграрии — навыворот, и полубосяки — горные и портовые рабочие Юга, и «беспокойные» элементы, и пьяные элементы, и всякие элементы с невероятной быстротой усложняющейся России. Но что я видел, то видел. А насмотрелся я на русскую душу, в чистом ее виде. Оторванная войною, подвигом, страданиями, близостью к смерти, затем возвращением к жизни, сознанием своего подвига, своего достоинства, согретая и ободренная нежным, бережным, стыдливым сочувствием во всех этих санитарных поездах и лазаретах, — оторванная от суеты мирской, эта душа являет себя такой милою, такою детски чистою, такою раскрытою для всего доброго, что не поверить в нее, не полюбить ее нельзя.

приволжским городам и на Нижегородскую ярмарку. Нерусские купцы лишь только выслушивали сборщика, тотчас же понимали, что церковь — дело христианское, миссионерское, и жертвовали охотно и щедрою рукой. Русаки или давали гроши, или даже издевались. Один волжский всем известный миллионер сказал, что подумает, и велел придти завтра. Назавтра он сказал, что нужно подумать до послезавтра, а послезавтра объявил, что додумался: ничего не даст. Мозг у этих людей какой-то особенный.

С месяц назад из России за границу было выслано несколько десятков японцев обоего пола, которых при объявлении войны выпроводили из Манчжурии. В Берлине и Гамбурге свободомыслящие немцы приветствовали их криками и сниманием картузов. Бедные свободомыслящие немцы, если бы они знали, пред кем они снимают свои немецкие картузы! Немцы приветствовали шпионов, а добродетельные немки — проституток весьма невысокого разбора. Эта теплая компания в конце прошлой зимы проживала в Томске, на переселенческом пункте. Переселенческий пункт — место весьма уединенное, верстах в четырех от города, в роще молодых берез. Первыми соскучились японские «девицы», в числе 84. Девицы выбрали депутатку, которая предстала пред заведующим пунктом переселенческим чиновником, на сносном русском языке, в ярких чертах, и даже со ссылками на физиологию, изобразила, до какой степени тяжел для нее и ее товарок, привыкших к мужскому обществу, монастырский режим пункта, и просила отпустить их в город, где можно, по ее выражению, «марьяжить» мужчин. Шестьдесят три шпиона мужского пола были насчет своего общественного положения не столь откровенны, но таковое если и не было доказано, то все же не оставляло сомнений. Несмотря на раскрытое инкогнито японцев, даже в Томске находились люди, выражавшие симпатии сынам и дочерям «свободной нации»; только люди эти носили большей частью звучные имена Дрейфусталей и Искариотензонов.

Шпион — всегда шпион, какими бы высокими целями он ни прикрывался, — всегда сродни «хипеснице». Совсем иначе отзываются в Томске о двухстах японских солдатах, все лето проработавших на хуторах здешнего женского монастыря. Они внушали и уважение, и жалость, и удивление. Это были как будто и не люди, а какие-то пчелы-работницы, муравьи войны. Так их вымуштровали их политические порядки и религиозные верования. Воевали они с нерассуждающей храбростью. В плену образец покорности судьбе; ни жалобы, ни скуки, ни непослушания. Японцы должны быть очень восприимчивы к гипнозу и внушению. На монастырском хуторе они работали с полным усердием и, надо думать, не скоро в другой раз монастырские огороды дадут такую крупную капусту, а луга — так хорошо высушенное сено, как при японской работе.

Чем дальше я еду на восток, тем труднее находить в городах, переполненных военными, помещение. В Омске, прежде чем найти номер, я объехал две гостиницы. В Томске — три. А в Красноярске, откуда я теперь пишу, пришлось поселиться в отдельном кабинете ресторана. В Красноярске сахар — 30 коп. фунт. В гостинице мне дают порцию и рекомендуют на всякий случай расходовать порасчетливей, а вдруг в магазинах его не окажется, что, говорят, временами и бывало. То же самое с керосином и со свечами. И это еще за тридевять земель от войны. Что же будет в Иркутске, в Чите, в Харбине, в Телине, в Мукдене? Цена на рабочие руки поднялась невероятно. Уже в Томской губернии, вблизи железной дороги, плотники, штукатуры, маляры получают от двух до трех с полтиной в день; простой чернорабочий, будь он просто баба, берет рубль восемьдесят. Рабочим в городах, где и жизнь дорога, барышей достается мало, но крестьянство вблизи железной дороги, на которой работы кипят, набивает кошели.

Кто сердит на войну, так это придорожные трактирщики и виноторговцы, заведения которых, при проходе больших масс войск, то и дело запирают. У них и физиономии, и мысли кислые: бранят «наши порядки». Должно быть, чтобы эти порядки исправить, на платформах станций и на путях появились тучи продавцов водки из-под полы по двойной цене. Перед солдатскими вагонами поставили часовых из ратников ополчения, да еще с ружьями и штыками; тогда продавцы сменились продавщицами. Ходит такая баба по платформе, плачет горькими слезами и усердно баюкает ребенка на руках, с головой окутанного в платок. Странно только, что ребенок, несмотря на сильные встряхивания и пошлепывания, не плачет.

— Ты, баба, зачем тут ходишь? — спрашивает ополченский штык.

— Мужа, батюшка, пришла на войну проводить.

— А на руках у тебя мальчик или девочка?

— Девочка, девочка.

Развертывают девочку, она вся составлена из «мерзавчиков»: и ручки, и ножки.

Кокчетавская Швейцария, островом поднимающаяся среди ровных, как стол, Киргизских степей, красочней и эффектней по линиям. А величественный Алтай! А окрестности Байкала, горы Забайкальской области, а неизведанный Саян!

Ачинские холмы, несмотря на свою величавую красоту, пока — забракованное место в Сибири. Земледелец сюда не идет и ищет равнин, с черноземом, с летом пожарче и с зимою полегче. В долине Енисея, у Красноярска, теперь грязь и ездят на колесах, а тут, на горах, снег и сани. Правда, за Енисеем, к востоку — черноземы, а тут — суглинки. Но придет время, когда и суглинком перестанут пренебрегать; и здесь, на Саянских холмах, тоже распашут пашни и настроят сел и городов. Неизмеримо богата Сибирь, неизмеримо она велика. Из моих спутников: офицеров всех родов оружия, чиновников всех разновидностей тужурок и плечевых знаков, молодых людей Красного Креста, врачей, вызванных в действующую армию со всех концов России, от Калиша до Златоуста, от Архангельска до Карса, самоотверженных сестер милосердия, русских купчиков и купцов, из всех спутников лучше всего понимали, какое это сокровище — Сибирь, странствующие приказчики еврейского происхождения. Это были отлично одетые господа, пахнувшие хорошими духами, с бравыми усами, с безукоризненными чемоданами и саками, в которых хранились образчики всевозможных товаров. Странствующие приказчики смотрели на великолепные пейзажи между Ачинском и Красноярском и со слезами умиления говорили о том, какие чудовищные богатства таит в себе Сибирь. «Пустите сюда иностранные капиталы, — говорили они, — и Сибирь процветет, как Кривой Рог, как Донецкий район, как Варшава, как Западный край»!

Раненые в лазаретах района Байкал — Челябинск — люди выздоравливающие, почти выздоровевшие, и только слабые. В лазаретах просторно, тепло, чисто. Воздух прекрасный у солдатиков; офицеров никак не упросить, чтобы они не курили в палатах. Сестры приветливые и ласковые. Доктора, не замученные работой, внимательны и мягки. Солдатики — это действительно солдатики, а не солдаты, все больше молодежь, с начинающими отрастать усиками и бородками, с мягкими, юношескими очертаниями лица, совсем первокурсники; солдатики сияют тихой радостью возвращающегося здоровья, сами тихи, ласковы, послушны. Невольно они перенимают манеру держать себя у сестер милосердия, среди которых много девушек и женщин из хороших семейств. Не только не слышно нехорошего слова, но нет грубого смеха, неделикатных шуток, нет ни споров, ни ссор, ни тяжелого русского зубоскальства, переходящего в издевательство над смирным собратом. Играют в какую-то карточную игру, в которой выигравший проигравшему дает несколько тумаков по шее. В роте или деревне полагается бить так, чтобы проигравший язык высунул; в лазарете тумаки — совершенно символические, бархатное прикосновение. А смеются так, как будто бы проигравшего и в самом деле бьют. В одном из лазаретов солдаты все посылали меня посмотреть на их «Митю». Митя, полный и розовый солдатик, без усов и бороды. Смотрит он весело, бойко.

— Чем же ваш Митя знаменит?

— А вы спросите, как его зовут.

— Как тебя зовут?

— Митя, — бойко отвечает солдатик.

— А прозвище?

— Забыл.

— Где ты ранен?

— В сражении.

— В каком?

— Не помню. У меня голова прострелена. Оттого и память отшибло.

— Какой ты губернии?

— Забыл. И уезд забыл, и село забыл.

Тут вмешивается сосед Мити по койке.

— Вот, ваше высокоблагородие, какое чудо! О чем угодно спрашивайте, ответит. А кто он, откуда, где ранен, ничего не помнит… Митя, покурить хочешь?

— Хочу.

И солдаты ухаживают за Митей не хуже сестер. Дают ему курить, ночью поправляют на нем одеяло, гладят его по остриженной голове, в черепе которой глубокая яма, сделанная шрапнелью, пробуют даже играть с ним в свои козыри, но Митя не может упомнить, какая масть козыри, и своими ошибками вызывает неудержимые, но деликатные улыбки.

Где видел я эту улыбку, улыбку человека, на которого смотрит или смотрел ангел смерти?

В одном из лазаретов старшая сестра, княжна Т., подвела меня к кровати солдатика с парализованной рукой. Солдатик смотрел не на меня, а сияющими глазами на сестру. В сестре чувствовалась умная, воспитанная, глубоко чувствующая и понимающая женщина.

— Жара нет? — спросила она и опытной рукой дотронулась до лба солдата.

Его глаза засияли светлее.

— Нет, сестрица, не жарко.

— А рука шевелится?

— Плохо.

— А ты попробуй.

Солдатик устремил взгляд на свою руку, нахмурил брови, весь напрягся, стиснул губы, сжал зубы, и рука слабо чуть-чуть шевельнулась по направлению от груди, на которой лежала, к подбородку. Я уверен, что эту искорку жизни в омертвевшей руке вызвала сестра.

— Вот видишь, — ласково и властно сказала сестра. — Скоро ты у меня и совсем руку начнешь поднимать.

— Будешь поднимать, — сказал и я, — тут сестры волшебницы.

Вокруг нас добрым смехом засмеялись, точно подтверждая, что они и в самом деле находятся словно в каком-то волшебном месте, где видят то, чего никогда и нигде не видали и не испытали. А лицо парализованного солдатика в эту минуту просветлело уже с такой силою, что я вспомнил, где я видел и подобное лицо, и подобную улыбку. Это — на репинской «Дуэли» на лице раненого, протягивающего руку примирения своему противнику. Это лицо поразительно: так улыбается ангел смерти, — и примиритель и избавитель. Человек, в конце концов, — хорошее создание Божие.

Разновидность этого создания, русский солдат, в сражении совсем другой. «Отличившихся нет; все герои», — говорит в одном из своих донесений генерал Стессель. Мне кажется, я догадываюсь и о том, какой душевный процесс превращает вчерашнего мужика, всем известную деревенщину, с которой «ничего не поделаешь», в героя, совершающего невозможное.

(Окончание следует)

Другие произведения В. Л. Кигна (Дедлова):
https://rus-turk.livejournal.com/621640.html

См. также:
М. Л. Леонов. По Сибири: От Москвы до Сретенска