В. Дедлов. Вслед армии. 1/3

Петербург, куда я на минуту заглянул перед тем, как отправиться вслед армии, вслед бесконечной веренице поездов, медленно, но непрерывно передвигающих десятки и сотни тысяч солдат на Дальний Восток, где вдруг так опасно «зашалили» маленькие, корявые, но сердитые человечки, Петербург этими «шалостями» расстроил себе нервы до последней степени. Петербуржцы несли что-то о мире, о бессилии России, о неодолимой мощи японцев, о том, что у нашего врага все великолепно. До мира еще не додумались, но все-таки шли к этой мысли, уверяя, что война не популярна и не народна. Я, встретивший и переживший войну в провинции, теперь только что пересекший Россию от Днепра до Волги, смею уверить, что более популярной война не может быть. С самого начала об этом позаботились великолепные японцы, истинно по-конокрадски, ночью забравшиеся в порт-артурскую конюшню к нашим морским коням. Народ, самый простой, серый, крестьянский народ, сейчас же узнал об этом подвиге и «по слухам» и «от знакомцев», наконец из газет, которые теперь не получаются в редкой деревушке, — и уподобление японцев — конокрадам я сам слышал из уст мужика. А известно, как популярны и с какой стороны популярны среди крестьян конокрады. И про Манчжурию народ отлично знает, и как туда проехать, знает, хотя бы по брошюре «Сибирское переселение» с картой Сибири и Манчжурии, которая за последние шесть-семь лет разошлась в народе в количестве не меньше полутора миллиона экземпляров. Смею уверить, война популярна так же, как и переселение, а популярнее последнего в народе может быть разве только сложение недоимок. В конце концов вся русская история есть история «переселения», переселения землепашца с заселенной гуще привычного или с истощенной нивы на ближайшую целину или вольную землю. Сначала целины и бесхозяйные земли были тут же поблизости, за речкой или за болотиной, потом пришлось идти за большие реки, за Волгу, за Дон, за Урал; дальше пошли в Сибирь за строгановскими казаками с Ермаком во главе, теперь впереди пошла уже царская армия с генералом Куропаткиным. Все это народ понимает и еще сильнее чувствует, а потому не боится войны, не отворачивается от нее, не отлынивает. Вначале народ был неприятно удивлен нашими неудачами: народ привык побеждать, но очень скоро он сообразил, что война не может быть легкой и короткой. Рассматривая хотя бы ту же маршрутную карту, которая приложена к знакомой ему брошюре о переселении, он увидел, что в Манчжурии японец «дома», а нам туда десять тысяч верст; у японца перевозка водой, а у нас в теплушках товарных вагонов; китаец японцу вроде кума, а для нас разбойник. Сотни тысяч ходоков, побывавших в Сибири, по себе знают, что значат тысячи верст в теплушке и каков из себя китаец. Народ, зная, что борьба будет тяжелая, долгая, заранее примирился с предстоящими жертвами и возможными неудачами. Но впереди манчжурская целина. А что эта землица ждет не кого другого, а именно его, крестьянина-землепашца, народ знает потому, что в Сибири «господам земли не нарезают». О нашем самом больном месте, о Порт-Артуре, встреченный мною в пути в вагоне пожилой мужик сказал: «Шел так-то мужик по лесу и нашел на медведя. Медведь к мужику, а мужик кафтан с себя долой и кинул медведю: займись, пока за вилами сбегаю. Кафтан новый, хороший был кафтан, да ничего не поделаешь». Чего народ не представляет себе в настоящем свете, так это денежные траты на войны: что такое миллион рублей, он не понимает, чего стоил погибший «Петропавловск», он не постигает, но о физических страданиях солдата на войне он имеет представление ясное. Однако кто же не знает, как стойко переносит крестьянин физическую боль, усталость, лишения, и с какой спокойной покорностью он относится к смерти и своей собственной, и близких людей.

Армия, следом за которой я теперь еду, — колоссальный вооруженный авангард еще более колоссальной переселенческой партии, и состоит эта армия из того же мужика, только одетого не в зипун, а в мундир с короткими полами. Теперешняя война — все та же история «переселения», необходимого, рокового, предопределенного. На Восток идут не солдаты, а народ. Движет его туда не человеческая воля, а его историческая судьба.

Когда у нас в уезде узнали о конокрадском нападении японцев на наши порт-артурские броненосцы, тотчас же собралось наше уездное очень скромное сельскохозяйственное общество. Уезд мой окраинный, население смешанное, в числе членов общества находятся русские, поляки и немцы, православные, католики, лютеране и старообрядцы. В другое время мы часто спорили и не соглашались друг с другом, но в заседании, которое собралось на этот раз, не было и тени разногласия. Все поняли, что дело идет не о войне между двумя народами, а о начинающейся борьбе рас, о войне двух культур, двух миросозерцаний, двух религий. Это мы и выразили в нашем адресе. И наш уезд, и мы небогаты, но в том же заседании сразу же мы «набросали на стол» больше пяти тысяч, а потом в короткое время к этим пяти тысячам прибавились еще шесть. Мы отлично знаем дела друг друга, а потому знаем, что наши жертвы на военные нужды были для многих из нас не легки. В нашем губернском городе, как и по всей России, учащаяся молодежь нескольких учебных заведений устроила патриотические манифестации. Надо было видеть этих юношей и мальчиков, когда они двигались по улицам. Было грязно, ноги и полы пальто у всех выпачканы, кое-кто, занятый своим патриотическим восторгом, не замечал ухабов наших мало совершенных мостовых, падал, «засаливался, как боров», подымался и продолжал идти, запачканный снаружи, но с любовью к отечеству и с народной гордостью внутри. Молодые глаза блестят, молодые щеки разрумянились, молодые голоса звенят.

Что же говорят нам о непопулярности войны?

Теперь я только что проехал чуть не всю Россию с запада на восток. В каждом самом скромном городке раз, а то и два раза в день выходят телеграммы, которые нарасхват разбираются у разносчиков на вокзалах. Книжные шкафы подвергаются настоящей осаде в те минуты, когда туда из вагона приносятся свежие газеты. В вагонах только и разговоров, что о войне. В гостиницах рано утром прислуга стучится в вашу дверь, подает вам последний выпуск телеграмм и взволнованным голосом наскоро сообщает существенное из последних военных известий. В одном уездном городе лакей, маленький нервный человечек с необыкновенно длинными висячими усами, говоря о взятии важных фортов у Порт-Артура (это известие скоро оказалось ложным), заплакал, и слезы потекли по его длинным усам. Одна из моих спутниц, тринадцатилетняя тоненькая девочка с добрыми черными глазами и кроткой и застенчивой улыбкой, знала историю военных действий с самого начала войны не хуже любого военного обозревателя. Девочка была сама доброта, но когда заходила речь о японцах, ее голосок начинал звенеть. Порт-Артур в опасности! Этого удивительного Стесселя могут убить! Куропаткин один, а против него трое, Куроки, Нодзу, Оку! Как бы она хотела помочь и Стесселю, и Куропаткину! Так бы вот села в воздушный шар и оттуда посыпала японцев каким-нибудь порошком!

— Ядовитым? — спрашиваю я.

Русская девочка вздрагивает, колеблется и отвечает просящим голосом:

— Лучше бы сонным, чтобы они все заснули и их всех бы взяли в плен.

Так отвечала русская, христианская девочка.

Группа чуек и поддевок стоит на железнодорожной платформе и пропускает мимо себя пленных японцев, которые только что пообедали и возвращаются в вагоны.

— Я бы их не кормил, — говорит вполголоса одна чуйка другой. — Пусть бы побирались или бы дрова кололи.

— Зачем не кормить! — так же вполголоса отвечает собеседник. — Он за свое дело стоял, мы за свое.

О том, чтобы Россия, в целом, боялась войны, не сочувствовала войне, робела перед японцем, считала себя ниже японца, не может быть и речи. И тем непостижимее вздор, который мне попадался в некоторых провинциальных газетах. Город, что называется, из перерусских русский, для этого перерусского города и издается газета, а пробегаешь ее, и кажется, что ты если не в Нагасаках, то в каком-нибудь английском порте, откуда в Японию возят контрабандный уголь. Попадается настоящий бред. То читаешь, будто пленных японцев «шумно и восторженно приветствовали огромные толпы народа, несмотря на то что принимались меры к охлаждению чувств». То негодуют на то, что японцев рассылают по глухим городам и держат под надзором. Знаете ли, откуда пошли эти ужасные стеснения японцев? Из лагеря «охранительной» печати, которая боится общения с японцами населения, которая «дрожит пред той могучей критикой, которая может обрушиться со стороны гордой своей свободой нации». Додумалась умная голова, где искать свободу! В Японии столько же свободы, сколько у пчел в улье или у муравьев в муравейнике. Желтая опасность оттого и опасность, что победа желтой расы подавила бы высшую европейскую культуру, основанную на христианском братстве свободных личностей, и заменила бы ее китайско-японской муравьиной культурой, где нет муравья, а есть только муравейник.

Не велика, по-видимому, штука пара рельсов, все-таки как эта пара переделала Сибирь до неузнаваемости! Страна заседателей, совмещавших в себе и станового, и следователя, и земского начальника, и податного инспектора, — заседателей, которых подвластные им сибиряки именовали не иначе, как «наш барин»; страна кулаков, зажавших в свою железную горсть не только население, но и «барина»; страна обозов на санях и караванов на верблюдах; страна бродяг, не помнящих родства, каждое лето предпринимавших увеселительные прогулки по большим и малым трактам, с удочками для ловли рыбы, ружьями для отстрела дичи и котелком для варки добычи; страна исправников горных, получавших в год безгрешных доходов по несколько десятков тысяч рублей; страна безвестных огромных сел, открываемых в тайгах севера или на юге в китайских пределах, — это страна чудес и просто анекдотов стала, по сибирскому выражению, «русеть», т. е. делаться похожею на всякую другую более или менее цивилизованную страну. Сибирь из большого тракта, по Европейской России носившего название Сибирского, а в Сибири Московского, шедшего от Златоуста до Сретенска, заселенного ямщиками, трактирщиками и содержателями постоялых дворов, быстро начала превращаться в страну, обитаемую по-настоящему: с городами, чиновниками, не допивающимися до провозглашения себя, подобно древнему Нерону, богом, землепашцами и — железной дорогой.

Сибирь растет. До железной дороги я видел Челябинск жалким полугородишком-полуселом, с пятью тысячами населения; теперь это город с тридцатью тысячами жителей, с электрическим освещением, с зеркальными окнами магазинов и красивыми каменными зданиями, которые здесь и не снились никому до железной дороги. Грязи в Челябинске, разумеется, сколько угодно, но невольно прощаешь и эту грязь, когда видишь, что она состоит из отличного чернозема, который родит великолепную яровую пшеницу, разбираемую нарасхват в самом Лондоне. Еще грязней Челябы Омск, построенный на рубеже сибирских черноземных травяных степей и «березовой степи» Барабы. Тут грязь могла бы быть поуменьшена, но город все-таки растет и богатеет. Все больше и больше пароходов и баржей на великом потоке Иртыше; московские мануфактуристы, составив компанию, воздвигли в лучшей части города настоящий чертог для торговли своими товарами обольстительных восточных рисунков, перед которыми не устоит ни одна киргизка и ни одна татарка окрестных степей; открылось несколько крупных складов сельскохозяйственных орудий и машин. Сегодняшняя местная газета хвалится денежными оборотами города: десять лет назад Омский общественный банк учел векселей на 260.000 р., а в прошлом году на 670.000 р., и это при условии, что в Омске открыл свои действия Сибирский торговый банк, который в среднем выдавал ежегодно до семи миллионов по учету векселей и по выдаче ссуд под железнодорожные дубликаты.

Растет сибирский город, растет и сибирская деревня. По Сибирской железной дороге мне приходится проезжать каждые три, четыре года, и с каждым разом я вижу, как быстро увеличиваются запашки, видные из окна вагона. Особенно заметно это между Челябинском и Петропавловском, но и дальше на восток, к Омску, происходит то же. Растут обработанные пространства и деревни и вдали от железной дороги; переселенцы все дальше и дальше заходят в степи и леса; в последнее время они добираются уже до настоящей вековечной дремучей тайги. В Омске местное отделение Переселенческого управления Министерства внутренних дел заканчивает свои исследования. Знаете ли, сколько крестьян осело на одних казенных землях в течение последних десяти лет? — Пять с половиной миллионов! И это только от Урала до Байкала. Да следует к этому прибавить больше миллиона, устроившегося в алтайской вотчине Государя, которая по пространству равна нашей союзнице Франции. Да в Тургайскую область пришло тысяч около трехсот. Вот какой могучий русский поток льется к востоку и как усиливается наш сибирский «операционный базис», получивший такое важное значение после того, как проснулся Восток желтый!

В текущем году мирная волна переселенцев затихла: весь путь занят войсками. Мирная переселенческая организация предоставила себя в распоряжение частью Красного Креста, частью военных властей. Об этом союзе представителей сохи и штыка, имеющих здесь в сущности одну и ту же цель, — до следующего раза.

Проходят поезда с пленными японцами, но здесь, в Сибири, их никто кроме конвоя не видит. Есть основания не спускать с наших фанатических противников глаз во все время их путешествия по сибирской «паре рельсов», и в особенности по мостам чрез великие сибирские потоки. Конвойных чуть не больше, чем пленных. Ни о каких поблажках не может быть речи. Путь охраняется со всевозможной бдительностью. Были шестнадцать подозрительных случаев незначительных повреждений, но самые тщательные следствия подозрений не подтвердили. Сообщаю это со слов командующего войсками Сибирского округа Н. Н. Сухотина, которому я представлялся в Омске.

Всего каких-нибудь пятнадцать лет назад очень многие, и я, грешный, в том числе, думали, что переселение крестьян в Сибирь только ослабляет Россию, если не количественно, то качественно, разрежая ее население и задерживая ее земледельческий прогресс. Тогда говорили, и я это говорил, что если и толковать о переселении, то о переселении на запад, на границы с Германией и Австрией, куда тогда, пятнадцать лет назад, шла огромной волной немецкая колонизация. Тогда писали, что на наш Дальний Восток вполне достаточно посылать одних казаков, которые сумеют сдержать напор на наши границы китайцев и корейцев, как уже сдерживали калмыков, киргизов, бурят и прочую инородчину. О японцах тогда как-то и не думалось. Японцы представлялись народом хотя и большим и культурный, но предовольным своим существованием на цветущих, теплых островах. Зачем им переплывать с этих теплых островов на холодный и суровый азиатский берег, во Владивосток, к устьям Амура, на Сахалин? О Манчжурии и Квантуне пятнадцать лет и помина не было.

Но история вдруг словно с цепи сорвалась. Америка перекусывает горло Испании и, забрав Филиппины, заинтересовывается судьбами азиатского побережья Тихого океана. Япония кидается на Китай и хочет забрать Манчжурию и Квантун себе. Европа, при благосклонном участии Америки, Японию оттуда выгоняет, на ее место сажает нас, уезжает домой отдохнуть и оставляет лицом к лицу с Японией Россию. Этот приятный tête-à-tête кончается теперешней войной, которая заставляет нас задуматься уже не о Манчжурии и Порт-Артуре только, а и об Уссури, и об Амуре, и о Сахалине, и о Камчатке. С Японией и в особенности с Китаем, который тоже того и гляди сорвется с цепи, одними казачьими поселками да станицами не справишься. Тут необходимы регулярные армии. Для армии нужны хлеб, мясо, обозы, лошади. Армия должна опираться на населенную страну. Такой страны у нас на Дальнем Востоке нет, и мы должны ее создать, — создать путем все того же «переселения».

Первым последствием теперешней войны будет, конечно, самое широкое развитие переселений в Сибирь, на первом месте — на Дальний Восток, а затем и в остальную страну. Конечно, и до сих пор для переселения сделано немало, но все же переселение и по закону было только одним из «вспомогательных предприятий», связанных с постройкою и упрочением Великого Сибирского железнодорожного пути. Теперь переселение должно стать предприятием архисамостоятельным и по своим размерам еще более грандиозным, чем прокладка восьми тысяч верст рельсов, по которым оно должно двинуться. Еще до теперешней войны об этом сильно думали и покойный министр внутренних дел Плеве, и военный министр генерал Куропаткин. Когда генерал ехал через Сибирь послом в Японию, он забирал в свой поезд переселенческих чиновников и крестьянских начальников и часами беседовал с ними о деле переселения. Покойный Плеве поехал в Сибирь в сопровождении начальника Переселенческого управления. В результате явились и более широкая законодательная постановка переселенческого дела, и ряд практических мер.

К числу последних относится децентрализация управления переселенческим делом, причем исполнительная власть из Петербурга была перенесена в Сибирь. В чем эта децентрализация состоит? Говоря попросту, в том, чтобы быть по возможности ближе к переселенцу. Вот пример. Переселенцев сажают в участок, отведенный для целого села, и затем предоставляют их самим себе: трудитесь в поте лица. В действительности каждый потеет на свой образец: одни делят землю подворно, другие — на хутора, третьи — общинники, но и им надо участок разделить на три поля. Без землемера этого сделать нельзя. Правда, существуют губернские и уездные землемеры, но им и так дела по горло. Пробовали увеличить число этих землемеров, но и кроме переселенцев дела так много, что нельзя осудить местную власть, которая и добавочных землемеров пустила частью на свои дела. Попробовали завести землемеров при петербургском управлении, но переселенцу до Питера далеко. Разрешили дело тем, что учредили штат землемеров при «филиальном» исполнительном отделении Переселенческого управления в самой Сибири, в Омске. «Филиальное» отделение имеет своих чиновников, заведующих водворением переселенцев, через этих чиновников получает сведения о том, кому и как нужно делить землю, и сразу же куда следует посылает своих землемеров, которые уж ни на какое другое дело употреблены быть не могут.

Это частность, хотя и очень важная. Еще важнее образование участков, на которых селят крестьян, ссуды переселенцам, их продовольствие в первое время, врачебная им помощь, дороги к новым поселениям, гидротехнические работы: колодцы, запруды, осушение и обводнение, заготовка лесных материалов в степях; лесные промыслы в тайгах, снабжение земледельческими орудиями. Вершить все это из Петербурга невозможно; еще менее возможно Петербургу узнавать о новых зарождающихся потребностях.

Сибирское отделение переселенческого управления официально именуется «переселенческой организацией в Сибири». Такие же организации покойным министром предполагались на Кавказе, в Средней Азии и на Дальнем Востоке.

Все это имеет значение ввиду предстоящего неизбежного усиленного переселенческого движения на наш новоявленный «желтый фронт».

(Продолжение следует)

Другие произведения В. Л. Кигна (Дедлова):
https://rus-turk.livejournal.com/621640.html

См. также:
М. Л. Леонов. По Сибири: От Москвы до Сретенска

Описания населенных мест:
• Оренбургская губ. (Челябинск)
• Тургайская обл.
• Акмолинская обл. (Омск, Петропавловск)
• Томская губ.