Толстой - Солженицын XIX века

mysea — 08.06.2023

Попались очень интересный текст. Но длинный. Но интересный.

"Заметки" Пармёна Семёновича Деменкова, ветерана 1812 года (1876, на момент написания "Записок" ему было 86 лет)

В одно из своих пребываний в Москве, государь император Александр Николаевич, изволил остановиться в Нескучном дворце. Однажды, едучи оттуда в Кремль и проезжая мимо городской больницы, он сказал сидевшему с ним рядом в коляске дежурному флигель-адъютанту своему Григорию Александровичу Милорадовичу: - Вот сюда привезли нашего Абрама Сергеевича (Норов, также написавший опровержение на роман "Война и Мир") после Бородинской битвы с оторванной ногой. А ведь Толстой много напутал о "двенадцатом годе" (здесь Отечественная война 1812 года).

У нас же (здесь "Русский архив") появились заметки другого участника Бородинской битвы князя П. А. Вяземского, который, между прочим, сказал, что по рассказу графа Л. Н. Толстого, "Император Александр Павлович с балкона Кремлёвского дворца кидал в народ конфектами и апельсинами".

Дело в том, что граф Толстой вовсе не изучал историю великой эпохи; как и вообще он не давал себе труда усидчивой, постоянной работы: можно сказать, что он постоянно захлебывался воображением. Но в тоже время ему "захотелось низвести до пошлости" личные подвиги тогдашних деятелей: граф Ростопчин (Федор Васильевич) выведен "каким-то шутом", но, дарование Толстого было так сильно, что большинство читающего люда ему поверило, и он возымел влияние даже над людьми учеными, как например над г. Александром Николаевичем Поповым, который в прекрасных статьях своих о 1812 годе неверно изобразил беспримерную по ее значению деятельность тогдашнего Московского главнокомандующего, заботе которого мы обязаны сохранением Московских святынь и драгоценных памятников нашей истории.

Понятно оскорбление, нанесенное "Войной и Миром“ уцелевшим деятелям великих событий. К числу их принадлежит и Пармен Семенович Деменков, нижеследующие "заметки" которого переданы в "Русский Архив" (Петр Бартенев).

"В будущем 1877 году Россия готовится праздновать столетний юбилей рождения императора Александра I-го. При этом нельзя не припомнить о славном 1812-м годе. Столь чрезвычайные эпохи нелегко изглаживаются из памяти народов, а беспристрастная история должна признать в событиях того времени беспримерное самопожертвование Русского народа и геройское мужество войск при обороне дорогого отечества.

Нам же, в очень малом уже числе оставшимся в живых, ветеранам последней Шведской 1808 года и Отечественной 1812, нельзя не припомнить с некоторым затаенным чувством гордости, что и мы принимали участие в этой славной для России эпохе (хотя в числе очень мелких единиц), что и мы имели счастье служить отечеству своими посильными трудами в славное царствование Благословенного.

Тогда России угрожала опасность быть побеждённой сильным врагом, вторгнувшимся в ее пределы, но Русские люди того времени, проникнутые самым горячим патриотизмом и одушевленные обожаемым Монархом, не допустили одолеть себя в той кроваво-гигантской борьбе; а напротив, успели не только отразить, но даже небывалым погромом решительно уничтожить полумильённое войско врага.

Воспоминания действительно дорогие для принимавших участие в той славной войне! Но как не сжиматься болезненно сердцу мучительной скорбью, видя, что уже не придается у нас прежнее высокое значение эпохе столь приснопамятной для России, и что некоторые к несчастью, даже из самих Русских, начали отзываться о ней с полным скептицизмом.

А лет несколько тому назад, издано многотомное сочинение, в котором автор, в форме нового рода изложения исторических событий, набрасывая на них очень темную тень, старается унизить блистательное для своего отечества время, уронить драгоценное наследие, оставленное им потомству и помрачить ту славу Русской земли, которая была ею куплена столь дорогою ценой.

Для убеждения в этой горькой истине, стоит только в сочинении "Война и Мир" прочитать несколько страниц, в которых автор касается исторических событий того времени и которые он придумал втиснуть в свой роман, вероятно на том основании, что "вставка" исторического, хотя и извращённого рассказа к какой-нибудь вымышленной повести всегда служила лучшим способом к насильственному привлечению внимания читателей.

По выходе в свет, сочинение это подверглось, как и должно было ожидать, разнородным обсуждениям. Одни, усматривая в нем "новое направление", отозвались о нем не совсем лестно; другие, сочувствуя явно враждебному взгляду автора на эпоху, восхищались искусно написанным романом.

Повествованию этому, о времени войн Императора Александра I-го с Наполеоном I-м, придана какая-то историческая достоверность, так что некоторые из читателей, мало знакомые с историей Отечественной войны, очень легко могли поддаться всему тому, что им внушалось новым сочинением, получая вместе с тем совершенно превратное понятие об эпохе.

Немало было споров у таких читателей с другими, успевшими прежде почерпнуть свои сведения о том времени из источников действительно достоверных; что же касается до "нашей братии ветеранов", то нам как-то дико казалось слышать суждения вроде тех, что будто бы война 1812-го года велась Русскими дурно, что войско было слабо духом, полководцы его бездарны и что никаких распоряжений и приготовлений на случай войны, да и вообще никакого порядка у нас не было; тогда как Французское войско выставлялось в превосходном виде.

Словом, что кампания Отечественной войны была далеко не так блистательна и славна для России, как пишут Русские военные историки, а потому-де и не заслуживает она того громкого значения, какое придают ей люди прежнего времени.

И вот такого рода суждения о "мнимо беспристрастном" сказании автора, которому пришла для чего-то охота переиначить исторические факты того времени на свой лад, повторялись доверчивыми читателями новой книги. А потому и очень горько видеть, что такое искажение событий принималось многими за истину.

Разнородные рецензии в некоторых журналах по поводу этого сочинения возродили во мне желание познакомиться ближе с этим новым методом изложения великих исторических событий.

Мне хотелось удостовериться, действительно ли, как казалось из речей уже прочитавших сочинение, оно написано в том враждебном к России взгляде и с тем направлением, какие трудно было предположить в Русском писателе, давно уже приобретшим себе известность своими прежними сочинениями, или, думал я, не сами ли читатели, не поняв направление автора, извращали ими прочитанное.

С первого уже тома видно было, что сочинение эго распадается на два главные отдела: один состоит из романа, в котором в очень темных красках обрисовываются Петербургское и Московское общества в начал столетия, а другой, вперемежку с первым, заключает в себе искажённое повествование об Отечественной войне, при чем высказался возмутительный образец отрицания.

Разумеется, все внимание мое преимущественно сосредоточивалось на этих последних страницах сочинения, по той понятной причине, что сам, лично принимал участие в той войне, а в 1813 году получил и очень тяжелую рану. Встречая беспрерывные оскорбительные отзывы о тогдашнем войске и вообще о Русском национальном чувстве, невозможно было читать их без сильного душевного возмущения.

Тут очень ясно виделось прямое стремление низвести славную для России эпоху на степень басни или сказки; а посредством какого-то странного сплетения имен исторических с именами вымышленными или искаженными через перестановку букв поколебать у читателей веру в достоверность хода и исхода этого мирового события.

Покуда примешивались к роману первые войны Императора Александра I-го против Наполеона, автор несколько еще сдержанно писал на счет Русских, о самом Государе отзывался с должным уважением, отчасти и о Кутузове, но и тут нельзя было не подметить влечения к предвзятой цели выставлять все в ложном свете. Когда же сказание автора дошло до 1812-го года, то он, как видно, дав уже полную свободу своим игривым фантазиям, стал сыпать на своих соотечественников как градом самыми едкими сарказмами.

Тут он явил уже себя самым ярым порицателем всего, что только касалось тогдашней России и, высокомерно решая, что все тогда творилось очень дурно, усиливается великую для своего отечества эпоху выказать в самом дурном свете. Иронически ее искажая, он прямо составил на нее злую пародию. А при напущенном на читателей тумане, им трудно отличать истину от измышлений, в особенности, когда в основу повествования вносятся не только игра воображения, но и ловко направляемая агитации по известной французской поговорке "Calomniez, calomniez; il en restera toujours quelque chose" (Клеветать, клеветать; от этого всегда что-то останется).

Не только неопытные юноши, но и некоторые люди солидных лет, не имевшие прежде желания или случая ближе познакомиться с историей эпохи, прочитав роман с заманчивым оглавлением "Война и Мир", прониклись взглядом и направлением автора, причем приходится вполне убедиться в той печальной истине, что всякое с агитационной целью словоизвержение во вред своему отечеству у нас очень легко "прирождается" людям равнодушным к его доброй славе.

Но нам ветеранам, привыкшим к тому, что после 1812-го, 13 и 14 годов свет смотрел на Россию как на страну, совершившую неимоверно-гигантский подвиг, нам, знавшим прежде о бессильной злобе против России лишь у недобросовестных писателей иноземных, да у своих абсентеистов, нельзя было не удивляться намерению автора "опошлить" то, чем Россия по всей справедливости должна гордиться.

Трудно с надломленными силами браться за восстановление ловко и искусно искаженной правды; но трудно и молчать, не присоединив своего, хотя несколько запоздалого голоса к другим, уже прежде высказавшим свое полное негодование против глубокого оскорбления, нанесённого чувству национальной гордости.

Не осудить же нам себя на пассивное молчание лишь потому, что изложение наших опровержений будет слабее художественной искусственности и умения извращать, или потому что возражения наши навлекут на нас гнев сторонников направления автора, по мнению которых сочинение это написано не только увлекательно, но даже правдиво и нравственно?

Не благодарить же нам, в самом деле, автора за милые его отзывы о Русских 1812-го года, исполнявших тогда с особенным усердием свой священный долг - тот долг, который всегда проявляется у Русских людей с необычайной силой, когда в жестоких битвах и в виду ежеминутной смерти требуется отстаивать дорогую родину от злобных ее врагов?

Как же в память наших собратий и товарищей, павших тогда многими тысячами на родных полях чести, не сказать несколько слов в ответ строгому судье и завзятому порицателю, ищущему обвинять их чуть не в преступлениях.

Если автор, заручившись литературной своей известностью, вклеив теперь в свое сочинение невозлюбленное им почему то славное для России историческое событие, думает иметь полное право порицать его и забрасывать грязью, тогда как оно так дорого отечеству: то почему же кому либо из нас, бывших тружеников того столь тяжкого времени, принимающему близко к сердцу это кровавое, можно сказать, оскорбление всей нашей тогда ратной семьи, не иметь теперь тоже и своего права, отбросив в сторону утонченную вежливость, выразиться с равной автору бесцеремонностью, что злобно-сатирическое сказании его о нашем 1812 годе, втиснутое в сочинение "Война и Мир", есть просто какая-то хаотическая и антипатриотическая сказка, хотя очень искусно составленная?

В доказательство неголословности, а справедливости сказанного мной выше, приведу несколько дословных выписок из тех страниц последних трех томов романа, в которые вплетаются исторически события, при весьма ничтожной доле правды.

На первой странице четвёртого тома читатель знакомится с хроникой 1812-го года следующим вступлением. "С конца 1811 года началось усиленное вооружённое и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти - миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию), двинулись с Запада на Восток, к границам Р о с с и и, к которым точно также с 1811 года стягивались силы Р о с с и и.

Д в е н а д ц а т а г о и ю н я силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, т. е. совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира, и на которые, в этот период времени, люди совершавшие их не смотрели, как на преступление".

Французы, при вторжении в Россию, с их невольными союзниками действительно совершали бесчисленное множество грабежей, поджогов, убийств, подделок, выпусков фальшивых ассигнаций и тому подобное; но автор, говоря, что все эти злодеяния совершались миллионами людей друг против друга ищет, как видно, привлечь к тому же обвинению и Русских, тогда как не следовало бы кажется упускать из виду, что если при отступлении в глубь страны, Русским тоже приходилось самим сжигать свои города и сёла, уничтожать жатвы на своих полях и заготовленные запасы, то они к таким жертвам вынуждались силой обстоятельств, в видах наиболее успешной обороны и нанесения наибольшего вреда врагу; а потому все такого рода действия Русских должно было бы отнести скорее к их доблестям, чем к преступлениям наравне с действиями Французов.

Вслед за напыщенным рассказом, заимствованным из французских хвастливых описаний, о прибытии Наполеона к своей армии, собравшейся у границ России, автор совершенно в другом тоне продолжает.

Стр. 12. "Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было".

Полно, так ли? Не слишком ли самонадеянно, с самого начала "вставки" Отечественной войны к роману, автор спешит выражать свое неодобрительное мнение о таком важном по тогдашним обстоятельствам предмете? Возможно ли, чтобы Государь и генералы Русских войск, расположенных вдоль границ, зная о средоточии войск Французского императора, ничего не предпринимали и не готовили на случай близкого с ним столкновения?

Если так, то для чего же и приезжать было тогда нашему Государю в Вильну? Не сам ли автор, на первой странице этого тома, говорит, что к границам России еще с 1811 года стягивались силы наши, а на стр. 12, что Император жил в Вильне, делая смотры и маневры. Возможно ли относиться так превратно к усиленным, напротив, тогда мерам, предпринимавшимся при столь тревожном положении, в каком находилось государство?!

И зачем, набрасывать тень на самого императора Александра, тогда как он был в то время лицом, на которое не только Россия, но и вся Европа смотрела как на единственную надежду для спасения своего, в чем впоследствии он и оправдал себя перед всем миром.

Автор мог сказать, что не все еще было готово для начала войны, это дело другое: но говорить "ничего не было готово" - странно, даже смешно. Что же касается до общего плана действий, то, вопреки показанию автора, можно утвердительно сказать, что план этот был составлен и обдуман со всех сторон еще прежде вторжения неприятеля в наши пределы.

Одним из более веских доказательств тому может служить укрепленный лагерь у Дриссы, которым по обстоятельствам и по стратегическим соображении, хотя и нельзя было воспользоваться при отступлении наших войск к Смоленску, но все же он был устроен за 350 верст от границы внутри Империи, вероятно с целью точного выполнения еще прежде задуманного отступления.

Такой маневр с нашей стороны предполагался в видах завлечения самонадеянного неприятеля и с намерением поставить его в безвыходное положение, какому почти всегда подвергается войско, когда вследствие излишнего удаления от резервов и запасов разного рода, в нем неминуемо должна произойти громадная убыль в людях, лошадях и недостаток продовольствии.

План такого отступления подтверждается еще и теми заготовлениями продовольствий для войск, какие повелено было делать не только в Тульской, но даже в Казанской губернии, как сам автор сочинении упоминает о том в 5 томе, на. стр. 256. Понятно, что если бы не было плана действий и видов на отступление в глубь страны, то для чего было бы предпринимать продовольственные заготовления для войск в столь отдаленных от границ местностей? Кажется, ясно.

Несомненно существование такого плана отступления подтверждается одним из дружеских писем императора Александра Павловича к князю Чарторыжскому (Адам), о котором несколько слов скажется ниже. Сверх того, много других правительственных распоряжений, о которых автор намеренно умалчивает, может служить явным опровержением его показаний; а что всё почти, по возможности было готово и все заранее обдумано, доказывается еще тем, что, по получении известия о переходе неприятелем реки Неман, немедленно приказано было первой и второй армиям начать отступление, а третьей стянуть свои силы у юго-западной границы.

А как внушительно поучает автор смотреть на геройское самоотвержение Русских при патриотических их подвигах! Стр. 70. "Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами Русских, как на этой плотин был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинскаго, но напротив имел вид человека, который стыдится того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов, после Аустерлицкой и 1807 года к а м п а н и и знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и он сам врал рассказывая".

Значит: каждому Русскому, слушая рассказы о военных подвигах соотечественников, нужно стыдиться и краснеть; да и верить-то рассказам Русских военных не следует потому, что все они врут. Вывод такой морали ясен, то есть, все, о чем до сего было писано и рассказывалось относительно славных дел Русских в 1812 году - сущий вздор. А вот что в романе "Война и Мир" повествуется о том времени, на то читатели обязаны смотреть как на непреложную истину.

За день до приезда Государя из армии в Москву, пришло воззвание к России. Пьер, лицо романа вымышленное, но по воле автора, хорошо знакомое с историческим лицом графа Ростопчина, достал от него это воззвание, которое и привез к Ростову, и вот как автор рассудил познакомить своих читателей с этим важным документом.

Стр. 105. "После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню читать". Для большего же внушения того, что при чтении этого воззвания, должно скорее смяться, чем слушать с серьезным лицом, автор продолжает.

Стр. 106. "Шеншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно, приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым в о з з в а н и e м, ежели и не представится лучшего предлога". Уже по одной этой выписке, нельзя не видеть, в каком тоне и с какими приемами поведется далее рассказ о 1812 годе, то есть искаженное приплететние к роману нашей великой эпохи.

Воззвание заканчивается следующими словами:

"Да обратится погибель, в которую он (неприятель) мнит низвергнуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России".

Казалось бы, что ни содержание воззвания, ни столь знаменательные и пророческие изречения не должны были давать повода к какими либо шуткам или насмешкам, однако автор, указав самодовольно на насмешливую улыбку Шеншина, который готовился насмехаться над всем, даже над воззванием, постарался подготовить читателей к своему собственному воззрению на такой важный по времени документ и, труня над патриотизмом старика Ростова, нарисовал следующую картину.

Стр. 106. "Вот это так! Вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и, несколько раз прерываясь от с о п е н и я, как будто к носу ему подносили стклянку с крепкой уксусной солью".

До какой степени изящна такая выходка, предоставляю судить другим; но все же нельзя, кажется, не признать, что, касаясь столь чрезвычайного и тревожного периода в жизни своего отечества, подобное буффонство решительно неуместно.

Изображение съезда дворян в Слободской дворец для обсуждения и для принятия неотложных мер к спасению отечества не менее курьезно. Вот что читается "между прочим".

Стр. 115. "Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали".

Большего числа "насмешливых обозваний" автор, как видно, не мог уже придумать почтенным старцам, созванным на важный совет для обороны отечества, за то, что были тогда очень стары; но многие из них, вероятно, могли состариться преждевременно вследствие полученных ими ран в славных битвах царствования Екатерины Великой, изнурив себя усердной и честной службой отечеству. Не смотря на то, автору показалось недостаточно такого глумления, и вот что читается далее.

Стр. 121. "Толпа подошла к большому столу, у которого в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели 70-ти летние вельможи-с т а р и к и, которых всех почти, по домам с шутами или в клубах за бостоном, видал Пьер".

И так далее все в том же насмешливом и недостойном тоне описываются те тревожные дни, в которые, как это было на самом деле, Москве и всей России угрожала страшная опасность; все были взволнованы, и сам Государь не мог удерживать слез.

Словом те дни, когда в Москве обсуждался потрясавший всех вопрос: "быть или не быть" великому государству именуемому Россией. И как достало у автора решимости искажать подобными пошлостями значение тех великих, исторических и грустно-памятных для России дней, в один из которых, как сам автор упоминает, Государь дрогнувшим голосом произнес:

"Никогда я не сомневался в усердии Русского дворянства, но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица Отечества. Господа, будем действовать. Время всего дороже".

Одни эти слова дают уже очень ясное понятие о том времени, которое было для России далеко не такого свойства, чтобы при карикатурном сказании о нем можно было решиться и дозволить себе примешивать шутки и насмешки. Эти слова Государя Императора служат явным опровержением усилиям автора опошлить то время и доказательством тому, что "беззубые, плешивые" и многими другими нелестными обозваниями наделенные старики, в сущности, не были так ничтожны и смешны, как он старается их выказать с каким-то действительно смешным скалозубством.

Стоит только, оставив на время в стороне этот пасквиль, обратиться для проверки или для сравнения к серьезным и беспристрастным, даже иноземным, писателям и прочесть хотя один манифест от 6-го июля, или несколько страниц о тогдашнем пребывании Государя в Москве, чтобы уродливое описание того же эпизода Отечественной войны не показалось пошлым до изумления всякому дорожащему правдой и историческою истиной.

Стр. 126. "Теперь нам ясно, что было в 1812 году причиной погибели Французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было с одной стороны вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу вглубь России, а с другой стороны характере, который приняла война от сожжения Русских городов и возбуждения ненависти к врагу в Русском народе".

Вступление Французов в пределы России 12 июня нельзя назвать очень поздним временем вследствие чего это и не могло быть "одной из двух только причин гибели Французской армии"как желает уверить автор к уменьшению славы Русских войск и их полководцев, сумевших завлечь неприятеля в глубь страны и успевших продержать его в ней до поздней осени, в искусстве которых, однако, автор никак не хочет признать одну из причин погибели Французских войск, почему и продолжает на заданную себе ту же тему.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив