ты умер, а я завтракать пойду

Почему похороны так ужасают?
Не только потому, что человека нет. Больше нет. Был, и всё.
Потому что вдруг понимаешь: сегодня же вечером, особенно если ты не близкий, не ближайший человек покойному, - сегодня же вечером, на поминках, особенно во второй-третий час поминок, уже будешь пить и закусывать, и беседовать, и даже улыбаться, как ни в чем не бывало.
И если ты даже ближайший человек покойному, ты все равно выпьешь, и закусишь, и даже выпив простой водки и закусив простым, как положено на поминках, блинчиком, ты все равно ощутишь горлом обжигающий спиртной холодок, и прожуешь свежее пористое тесто, почувствуешь его проголодавшимся языком, нёбом, животом, а потом, утерев слезу - от печали, от водки ли? - нальешь вторую и потянешься за другим блинчиком и положишь на него селедки кусочек.
То есть будешь жить. Всем телом.
А он в деревянной коробке в глухой морозной яме под горой земли с вянущими цветами.
Или вообще уже прахом пошел в печи.
Или того хуже: мы тут слова говорим, выпиваем и закусываем, а он в деревянной коробке лежит совсем один, и даже не под горой цветов, а так, в подвале, ждет очереди на сожжение.
Но ужасает даже не это.
На какой-то миг вдруг ощущаешь себя на его месте.
Сопереживаешь умершему.
И отчаянно кричишь внутри себя:
- Это я лежу совсем один в деревянной коробке, а они слова
говорят, выпивают и закусывают. Живут! А я мертв, одинок,
заперт, закопан, прахом пошел...
Вот и кажется иногда: хорошо бы в
предпоследний миг приходили какие-то тайные доктора, забирали бы
его в тайную дальнюю лечебницу, за границу, в Азию, в Китай, в
Тибет - и мы бы думали, что он жив.
Нам было бы велено так думать.
Нам бы оттуда посылали письма: «состояние тяжелое, но
стабильное»
Лет пятнадцать бы посылали. Или сорок пять.
А потом - последнее письмо: в монастыре таком-то на сто
третьем году жизни закончил свое земное странствие ваш отец. Урну с
прахом... и т.д.
Но это еще хуже, наверное.
Как «десять лет без права переписки».