Страх

Так мальчик Юра Трифонов написал в дневнике 22 июня 1937 года.

А через восемь месяцев, 3 апреля 1938-го, записал:

У мальчика Юры началась другая жизнь.

Тринадцатилетним мальчиком он встал в бесконечную очередь перед окошком приемной на Кузнецком Мосту и перед окошками тюрем. Видел бледные заплаканные лица людей в очередях, узнавал, приехав к четырем, что деньги принимают до двух, терпеливо приезжал снова, отпрашивался в школе с последних уроков, ездил, ездил.

Искал отца по московским тюрьмам. В Бутырках отца не оказалось, в «Матросской Тишине» человек с «удивительно неприятной физиономией» отказался давать сведения, потому что не было предварительной записи. «Приходите 21 мая, запишитесь, а через месяц ответ получите». Ездил по тюрьмам, от одной до другой, на метро и на трамваях, был в майскую жару в пальто, потел и мучился от духоты. А отец был расстрелян в марте.

Искал мать в Бутырках, снова стоял в очереди к окну, смотрел на растерянные, озлобленные, «размытые слезами», жалкие лица. Снова ездил с пересадками по Москве в жару и духоту. «Выпил квасу за 10 коп.». Каждый раз, проходя в коридоре мимо почтового ящика, засовывал в него руку. Но там ничего не было.

Во дворе его дразнили, говоря, что отец его стрелял в собак, но теперь-то не постреляет, в тюрьме сидит. «Юрочка психует, весь в отца. Папаша-то сидит за решеточкой!» Доводили до слез, это доставляло им наслаждение. Он заставлял себя не плакать на виду, дрался с ними.

Оставался дневник — только ему он мог поведать себя. Но и тут не удавалось укрыться.

Рухнула жизнь — солидная, добрая, теплая жизнь с папой и мамой, в большом правительственном доме, властно возвышавшемся над окружающими переулками и хибарами, в доме, где в подъездах вахтеры в фуражках, жизнь с няней и домашним обучением иностранным языкам. Рухнула в одночасье, рухнула с болью и кровью, рухнула необъяснимо для мальчика тринадцати лет, но не только для него.

Тысячи, миллионы людей не могли себе объяснить, что случилось и отчего судили на показательных процессах старых большевиков, а они признавались во всем, и почему исчезали люди, еще вчера бывшие героями революции и создателями советского государства. Таким был отец Трифонова.

Его с бабушкой и сестрой выселили из дома правительства, из его родной четырехкомнатной квартиры на пятом этаже в комнату в коммуналке. «Те, кто уезжает из этого дома, перестают существовать». Но он не перестал. Выброшенный из счастья, выкинутый из детства, исторгнутый из милого тепла в неприютную жизнь, он носил в себе вопросы: «За что? Как, в чем причина? Почему?»

Эти вопросы лежали в нем тяжелым грузом — тяжелым не только потому, что на них не было ответов, но и потому, что запрещено было искать ответы. Опасно было отодвинуть парадную, партийную картинку истории — олеографию с тройным профилем Маркса-Ленина-Сталина — и заглянуть в открывшуюся щель. Там, в темной, пахнущей сыростью погреба щели смутно скользили белые пятна лиц вычеркнутых из истории людей, и среди них молчаливый черноволосый человек в круглых очках, его отец.

Главный герой Вадим Белов во время войны служит в пожарной команде Ленинского района, дежурит на крышах — как сам Трифонов. Мама Вадима, Вера Сергеевна, зоотехник, так же как мама Трифонова. Эвакуация — в Ташкент, как это было и с ним самим. В Ташкенте «тоска томила неотступно. И не было писем от отца. А в марте пришло извещение о том, что отец погиб».

Он написал — «в марте». Он знал, что его отца расстреляли — в марте. Куда он убирал свое тайное знание об отце, когда писал этот «правильный», скроенный по заданным лекалам роман?

На войне он не был, не взяли в военное училище (по зрению, а еще анкета не подошла), поэтому о войне в своем первом романе сказал мимоходом, казенным языком советской газеты.

Он написал о «спертом, нечистом воздухе» заграницы и о том, чего видеть не мог, но что нужно было написать: «под Пильзеном он видел, как четверо американских солдат избивали огромного старого негра-шофера, а два офицера стояли поодаль и с интересом смотрели». И еще написал, что «высшим проявлением человеческого гения, казалось ему, был гений вождей, умение внушать людям волю к высокой цели и вести за собой».

Молодому писателю Трифонову протежировал, продвигал его первый секретарь Союза писателей Федин. В Литинституте он учился в его семинаре. Федин, не читая, рекомендовал роман «Студенты» Твардовскому, тот напечатал в «Новом мире». Роман выдвинули на Сталинскую премию. Прочел ли Сталин фразу про «гений вождей», это ведь было для него и про него написано? Сталин спросил: «Это того Трифонова сын?» — того, которого он знал еще в Туруханской ссылке и которого велел убить, — и, получив утвердительный ответ, карандашом исправил премию второй степени на третью степень.

Какая сила, случай или интрига выбросила вверх первый роман Трифонова — мы не знаем. Этого соцреалистического, написанного деревянным языком романа он, с одной стороны, потом стыдился и просил знакомых его не читать, а с другой стороны, без малейшего стыда рассказывал о своем победном шествии в советскую литературу с этим романом.

Это была двойственность, ему присущая, но не только ему — двойственность всей советской жизни, где писали одно, думали другое, говорили одно, делали другое, издавали одно, а читали самиздат.

Удивительно не то, что выпускник Литинститута, где инкубаторным путем выращивали советских писателей, написал кондовую книгу в двадцать печатных листов и получил за нее премию и всесоюзную славу, а то, что он повернулся к своему успеху спиной и пошел в другую сторону. Мог бы клепать подобные кирпичи один за другим — задумал же после «Студентов» «Аспирантов» — но не мог. Это случилось не в год и не в два, а долгим, медленным погружением в самого себя, во время которого он маялся, не зная, как и о чем писать, и сидел без денег, и переживал семейную трагедию (умерла жена), и погружался в депрессии, и писал спортивные репортажи, но и тут был успешен по-советски, то есть входил в узкий круг лиц, которых посылали за границу на чемпионаты и турниры.

С каждым годом он все глубже уходил туда, в темноту запрещенного прошлого, куда исчезали не только люди, а «целые гнездовья, племена со своим бытом, разговором, играми, музыкой, исчезают дочиста, так, что нельзя найти следов». Вел свои частные изыскания, встречаясь со стариками, делавшими революцию, знавшими Сталина и его отца. Записывал в дневнике то, что они рассказывали ему, но менял фамилии — осторожность превыше всего! — потому что не мог исключить, что его дневник попадет в чужие — известно чьи — руки и послужит уликой. И не только осторожность, но и страх, тот самый страх, который сидел в каждом советском человеке, от маршала до дворника, вбитый в подкорку, вдавленный в гены «совершенно ничтожный, слепой, бесформенный, как существо, рожденное в темном подполье, — страх неизвестно чего, поступить вопреки, встать наперекор». Неизвестно чего? Нет, очень даже известно чего — но и об этом сказать было нельзя.

Нельзя было сказать ни о чем, о чем он хотел сказать, о чем думал напряженно и упорно десятилетия, десятилетия архивов и выписок, устных рассказов стариков и чтения провинциальных газет времен революции, десятилетия упорного путешествия по темному, заброшенному лабиринту истории, в котором он блуждал, как диггер, со своим собственным, личным фонарем. Романы начинались и подолгу лежали в письменном столе. В этих поисках ушедшего и блужданиях по катакомбам прошлого он вырабатывал свой способ — способ говорить о том, о чем нельзя, запрещено говорить. «Задача писателя — рассказать еще и о том, что ВНЕ книги» (Дневник 1973). Но для такого писателя нужен читатель, который понимает, что вне — неназываемое, но существующее, умалчиваемое, но самое важное. «Читатель должен пытаться понять не только то, о чем рассказывает книга, но и то, что она ХОЧЕТ высказать».

Такой читатель у него был — советская интеллигенция, умевшая читать между строк и видеть то, что за страницами.

Он писал о них и их знал, знал так, как можно знать только близких и родных, до боли родных, до тоски родных, — знал их жизнь в тесных квартирках с посиделками на кухнях, знал импортную чехословацкую тахту, предмет зависти соседей, и престижные болгарские чашечки, знал интриги, когда человека приглашают на празднование Нового года не потому, что с ним хорошо, а потому, что заинтересованы в нем, ибо он работает в Центркино, а туда подана заявка на фильм, знал инженеров, в обеденный перерыв гонявших шахматные блицы в своем КБ, знал всю эту теперь уже ушедшую жизнь с коврами и телевизорами, с ежевечерним смотрением программы «Время», с доставанием дефицита, когда дефицитом было все, с магазинами «Диета» и «Синтетика», с мечтой о кооперативной квартире и машине, знал великую ценность связей с нужными людьми — это называлось «блат», — помогавшими купить в ГУМе белую водолазку, с переплатой.

В «Доме на набережной» отец главного героя, Глебова, твердил ему, учил его: «Не высовывайся! Осторожность!» И будешь осторожным, если с детства знаешь, как по ночам уводят людей. А в письмах Трифонова, которые он писал маме в лагерь, НКВД вымарывал самые безобидные слова, подозревая что-то, что нормальному уму не понять. Так что — осторожность в слове, в поведении, в письме, во всем.

ПРОДОЛЖЕНИЕ