Сталинщина в русской деревне. Сборник воспоминаний №4.

historical_fact — 28.10.2021 Здесь воспоминания крестьян - очевидцев коллективизации и раскулачивания преимущественно в Кемеровской и Новосибирской областях, а также Алтайском крае и некоторых других регионах СССР. Некоторые воспоминания дополнены соответствующими архивными документами.
В данном сборнике: супруги Щербинины, супруги Носковы.

Интервью с супругами Щербиниными.

Щербинин Иван Андреевич родился в 1919 г. в д. Сутуновка Щегловского района нынешней Кемеровской области. Щербинина Екатерина Павловна родилась в 1928 г. Рассказ записала в 1999 г. Лопатина Наталия (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Екатерина Павловна:
- Я родилась в Новосибирской области. Сюда наша семья перехала из-за голода. Я тогда была маленькой. Сначала отец работал директором маслозавода в Барановке, потом - председателем сельсовета в Подъяково. А затем его перевели в Шалево (этой деревни уже нет сейчас) председателем колхоза. Хотя отец занимал руководящие посты, но мы жили всегда бедно. Он был слишком партийным человеком и всего боялся. Сам себя и нас ограничивал.
Мы все работали в колхозе. Я с третьего класса бегала на поле осот выпалывать. Что такое голод, наша семья хорошо знала. Вечное недоедание. Мы корову держали, а молоко вдоволь не пили. Крапиву да траву всякую ели.

Иван Андреевич:
– Я - с Сутуновки. Сейчас этой деревни тоже, как и Шалево, нет.

Екатерина Павловна:
- В нашей округе в 60-е годы очень много деревень снесли. Мы с подружкой как-то подсчитали. Их оказалось 32: Ирановка, там вятские жили; Карбышевка; Бобровка - чуваши; Шалево – кержаки; Березово, Сергеевка, Подиково – чалдоны; Глушинка, Красный пахарь, Максим Горький, Караваевка, Сутуновка, Барановка ( эта деревня и сейчас существует) – пермяки.
Там теперь всё заросло бурьяном. Поля не сеяны, не кошены. Снесли деревни. А ведь в каждой деревне люди жили, держали скот, государству налог платили. Все эти деревни, кроме деревень Красный пахарь и Максим Горький, старинные. И такими красивыми были эти деревни! Сейчас в те места мы ездим за грибами. Смотришь на все эти пустыри и сердце замирает.

Иван Андреевич:
– У родителей нас было шестеро: три брата и три сестры. Отец умер рано, и мать воспитывала нас одна. Мы жили более чем скромно. Сеяли лен, одевались в самотканную одежду. Раньше нельзя было в магазине купить одежду. Колхозникам денег не давали. Да и хлеба давали мало. Что такое голод, я хорошо помню. Это не дай Бог никому! Ничего не было, по миру ходили. Правда, были богатые люди, это те, у кого 2-3 лошади, земли много, запас продовольствия.
Начало коллективизации помню хорошо. Я уже тогда вовсю работал. Боронить начал лет с семи. Как только научился на коне сидеть, так и работал.
Сначала ходили слухи, что будут создавать колхозы. А в 1929 г. коллективизация началась. Помню, как раскулачивали мельника. У него всё забрали, ничего не оставили. На его имущество устроили торги, где всё продали за бесценок. Продали даже точило. Самого мельника забрали и в тюрьму посадили.
Тогда было так: какой бы срок не дали, человек все равно мог не вернуться. Могут дать один год, а арестант просидит 10-15 и более лет. Мельник так и не вернулся из заключения.
Таких людей у нас в деревне больше десятка было. Раскулаченным не позавидуешь! Хоть мы и бедно жили, но зла им не желали. Мы за счет их и жили. Кулаки помогали бедным работой, хлебом. Поработаешь у них на поле, они тебя напоят, накормят и еще с собой дадут. Мы довольны были. Пойдешь к ним, с радостью встречают. А как иначе? Ведь работник пришёл. Жалко их было, когда раскулачивали. А крику-то сколько было!
У нас сильно богатых крестьян не было. Не было таких, которые круглый год работников держали. А когда сезон сельхозработ начинался, тогда мы шли к ним в наём. Мы к кулакам относились как к нашим помощникам в жизни.
Кулаки - это самые добрые и трудолюбивые люди. За то, что они трудились, не покладая рук, их и раскулачили. Среди бедных было много бездельников и подхалимов. Таких власть ценила.
Раскулаченных выселяли в Чулым, Нарым. Людей угоняли пешком или отвозили на барже, чёрт знает, куда. Брать с собой ничего не разрешали. Если кто смог прихватить пилу и топор – выживал. А нет - погибали люди. Обживались, росли на новом месте. Да умелый хозяин сможет всегда устроиться. В новых местах людям приходилось охотиться, как в первобытную эпоху. Особенно «урожайными» на кулаков были 1929-й, 1930-й, 1931-й. Но и потом находили кулаков. В 1937 г. «черный ворон» часто ночью забирал людей.
Люди недовольные колхозами были. Колхозы насильно создавали. Соберут деревенскую сходку и заставляют крестьян подписываться под добровольным вступлением в колхоз. А если не подписывали, тогда….

Екатерина Павловна:
- Да не трепи ты сильно, а то посадят!

Иван Андреевич: – Теперь уж не посадят…
Крестьяне сами в колхоз не шли. Они тогда много скота уничтожили, чтобы только в колхоз его не сдавать. На сходках в глаза друг другу плевали, готовы были друг друга съесть. На сходках крестьяне ругались с властью, но скоро это прекратилось. Того, кто выступал против коллективизации, забирали и отправляли в неизвестном направлении. Таких у нас много было. Пришлось смириться. А куда денешься? Боялись и за себя, и за семью свою. Люди ни кого конкретно не винили. Они не знали, кто колхозы удумал. Думали, что местная власть инициативу проявляет.
Крестьяне действительно сначала пытались протестовать против раскулачивания. Ведь такая политика невыгодна ни для бедняков, ни для кулаков. Активистов колхозного движения в деревне не приветствовали, но и открыто против них не выступали. Опасно было! Но, бывало, их убивали. Крестьяне думали, что это они по своей инициативе в деревне террор учинили. Помню, в Ирановке председателя колхоза убили, когда он ночью со сходки шел. У калитки его же дома утром и нашли. Потом в деревне расследование было, но виновных не сыскали. Крестьяне рады были, что расквитались с председателем, но и удивились, что наказания не последовало.
Грамотных у нас мало было. Создавались ликбезы для повышения грамотности. Там взрослые учились, кто с охотой, а кто и ненавидел обучение. Я закончил школу с хорошим аттестатом. Мне нравилось учиться. Участвовал в самодеятельности, люди говорили, что из меня толковый артист получится.
Тогда все люди веровали в Бога. Запрещалось, а веровали. Хотя помолиться негде было. В нашей церкви зерно хранили. Полными безбожниками были только партийные или колхозные активисты. А я вот с малых лет и по сей день верую. Есть какое-то существо в мире, которое помогает человеку жить. Добрым людям добро возвращается. Мне Бог и люди помогают жить.

Екатерина Павловна:
– По приказу властей в Верхотомке церковь разобрали. Горе было! Тогда и праздники религиозные запрещали. Но люди все равно в домах молились и тайно праздники справляли. С властью не спорили.

Иван Андреевич:
– Но и власть с колхозниками заигрывала. Это когда в 1937 г. проходили первые выборы. Колхоз зарезал быка, сварили суп. Установили такой порядок: проголосовал – садись за стол. Наливали тарелку супа и ставили стопку водки. Кто из полуголодных колхозников откажется при таких условиях проголосовать?

Екатерина Павловна:
– Мясо, масло, молоко колхозники не видели. Налоги были огромные. Если овец держали, то надо было шерсть сдать и 40 кг мяса. По налогами сдавали 100 яиц, примерно 1000 литров молока. Если что оставалось, продавали, муку покупали. Вечно голые, босые. Домотканную одежду носили. Лен сеяли вокруг огорода. Собирали его, мяли, трепали и пряли. А в войну ещё хуже стало.

Иван Андреевич:
– Когда война началась, я в армии служил, в Сибирской дивизии. На фронт люди шли по-разному - кто добровольно, а кто и нет…

Екатерина Павловна:
– Я помню, целую бричку мужиков нагрузят и в район везут.

Иван Андреевич:
– Да кому же охота под пули! Но защищать Родину кому-то надо было.
Я на фронте в партию вступил. Уже 50 лет в партии. Был комсомольцем. Мне начальство говорило: «Вступай в партию. Мы тебя на руководящую работу поставим». Я отвечал: « Какой из меня руководитель, когда всего 4 класса образования». «Нет, ты уже 3 года воюешь, больше других военное дело знаешь, давай вступай.» Я и вступил, руководил на фронте комсомолом. Я на разных фронтах был: на Румынском, Австрийском, Чехословацком, Венгерском. Прагу, Будапешт, Вену брал. Служил танкистом. Я тогда одного боялся, чтобы глаза не выжгло и в плен не попасть. Лучше смерть! Тогда кто в плен попадал, врагом считался. И семья с клеймом позора оставалась. У нас такой сколоченный, дружный экипаж был. После войны мы потерялись. Но меня через 30 лет нашли мои однополчане. Такая встреча была!…

Екатерина Павловна:
– Он весь раненый вернулся, инвалидом второй группы. Прослужил в армии семь лет, из них четыре года войны. Имеет 4 ордена и 18 медалей. Награжден медалью Жукова. Это очень редкая награда была. Её давали только хорошим руководителям. Недавно в районной газете «Заря» статья о нем была, как о заслуженном ветеране. И знаете, он никогда своими заслугами не кичится и на здоровье не жалуется.

Иван Андреевич:
– За свою жизнь я всему научился, кроме воровать и водку пить. В нашу бытность тоже и пьяницы, и воры были, но не в таком, как сейчас, масштабе. Пьяницы в деревне были всеобщей потехой. По праздникам мужики выпивали, но дело свое знали. Народ поработает и погуляет.
До колхозов в деревнях самосуды были. Поймают вора и гонят вдоль по улице, а люди его палками бьют. Раньше вор долго не жил! Потому и замков у нас не было. Да, и совесть у людей была. Всё же кругом своё или соседское. Не будешь же ты соседу пакостить!
Во времена колхозов, когда имущество было всех и ничье, люди начали приворовывать. Мораль пошатнулась. Ну, а во время голода было уже не до морали. За воровство власть сурово наказывала. У нас жила старая одноглазая женщина. Она была вся согнутая от болезней. Работала на ферме свинаркой. Может, она и не очень старой была, но выглядела старухой. Муж у неё на фронте погиб. Как –то на горбушке она унесла с фермы охапку сена. Ей дали три года. Из заключения она не вернулась. Остались мальчишка (его в ФЗУ отправили) и девочка (она по Щегловке потом болталась).

Екатерина Павловна:
– А какое это воровство? Детей-то кормить надо. Да и собирали то, что с полей не убрали. Не зря закон этот назвали в народе «Закон о колосках». За колосок крестьянина свободы лишали. Да он же этот колосок и вырастил. За тот колосок страдали и дети. Их же лишали родителей. Но женщины все равно ходили в поля и собирали колоски после уборки. Если бы людям дали возможность себя прокормить, разве же стали бы люди ходить на такие сборы. А сколько страха натерпишься! По полям объезчик ездил. Если настигал кого за сборами, бил бичом и все отбирал.

Иван Андреевич:
– В колхозах работали от темна до темна. Больше, чем у кулаков. Уставали, конечно, сильно.

Екатерина Павловна:
– Работали, действительно, много. Не то, что сейчас. Работали, не ленились. Никто от работы не вилял. Сядем отдыхать, песни поем. Есть нечего, а песни поем. Это еще, наверное, родительская закваска. А вечером, когда совсем молодыми были, ходили на толчок танцевать. Но особо развлекаться времени не было. Поэтому, наверное, и нет ярких хороших воспоминаний. Все работа и работа. Мы тогда не задумывались, зачем так много работаем. Мы мало что понимали.
Помню, совсем маленькими были. Мама меня с братом разбудит часа в четыре утра, и мы идем малину собирать. Насобираем, придем домой, съедим её с разбавленным водой молоком и идем на работу. Есть нечего было, плохо жили, а весело.
В школу я ходила в Барановку и в колхозе одновременно работала. В школу брали с собой лепешки. Мама натрет картошку нечищенную и в мешке под прессом оставит на ночь. За ночь сок стечет, и из этой каши мама делала лепешки. Они были даже без соли, но такими нам казались вкусными. Мы пока до школы дойдем, все их съедим. А потом целый день голодные.
Когда в Шалево жили, колхозникам на семью давали по 4 килограмма муки на месяц. И это независимо от того, сколько в семье человек. Иногда вместо муки давали по 4 килограмма чечевики. Она походила на горох с овсюком. Питайся, как сам знаешь. Вот и ели полбу (болтушка из муки) да саранки (растение).
У нас мама даже с голоду опухала. Придет к нам из Подъкова председатель тамошнего колхоза, увидит, что нас целая изба голодных и говорит маме, чтобы она пришла к нему за мукой. Хороший он был человек, добрый. Выпишет нам немного муки, мы и рады необыкновенно. А отец нам в своем колхозе не выписывал, хотя и председателем был. Боялся.

Иван Андреевич:
– Ничего выдающегося в жизни не было. Самое запоминающееся в моей жизни это была, конечно, Победа! Столько провоевали и жить остались. И не только ты один, а целая армия! Ощущение Победы не передать. Это не просто дух захватывает. Это больше!
Мы воевали, чтобы жизнь наладилась не только у тебя, но и у всех людей. Думали, все изменится к лучшему. Но надежды не оправдались.
Сейчас говорим спасибо правительству за то, что не отказываются от нас. Пенсию платят. А раньше ведь и пенсий не было, и даже день Победы стали праздновать только через много лет после войны.



Интервью с супругами Носковыми.

Носков Николай Пантелеймонович родился в 1919 г в д.Носково Вятской губеорнии. Носкова Татьяна Алексеевна родилась в 1924 г. в Подонино Промышленновского района нынешней Кемеровской области. Рассказ записал Лопатин Леонид в 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»). Примечание: супруги долго не соглашались на диктофонную запись разговора.

Николай Пантелеймонович:
- Из-под Вятки мы уехали в 1936 г. из-за голода. У нас там который год был неурожайным. А здесь, в Сибири, хоть хлеб уродился, да и картошка была.

Татьяна Алексеевна:
– Здесь, действительно, колхозникам на трудодни хлеб давали. Правда, его было не вдоволь. Но это смотря какой год был, какой урожай выдавался. А то тоже не густо было.

Николай Пантелеймонович:
– До войны хлеб давали хорошо! Однажды как-то выдали на трудодень аж по 6 кг. А потом нам сказали, что вышло какое-то постановление правительства, что колхозник не должен получать на трудодень больше 2 кг. У нас говорили, что этот указ распределял колхозный урожай так: лопатой – государству, а черенком лопаты – колхознику. Шутка такая!
Я тогда кладовщиком работал. Так было жалко видеть, как из города приходили машины и увозили наш урожай! В колхозе оставляли только семена, фуражное зерно для скота и по 2 кг - на трудодень.

Татьяна Алексеевна:
– В колхозах хлеб был не нашим, не колхозников.

Николай Пантелеймонович:
– Это так получилось из-за коллективизации, когда выращенный урожай стал не крестьянским. Когда в нашей деревне проходила коллективизация, люди понимали, что так оно и будет.
Но в колхозы вступали. Не хотели идти, а шли. Из города приезжали уполномоченные, они проводили собрания, агитировали. Но этим агитациям люди не верили. Но их заставили наганом. Наган был в ходу! Не раз перед крестьянами махали пистолетом.

Татьяна Алексеевна:
– Я мало помню то время. Но у нас люди об этом часто говорили. Рассказывали про имущество кулаков, которое распродавали недорого, за бесценок. Купить его мог всякий, кто пожелает.

Николай Пантелеймонович:
- Ещё бы не за бесценок! Тот, кто его покупал, тот его и оценивал. Получилось, что имущество кулаков забирали бесплатно. У них отобрали всё: и лошадей, и коровенку, и машины, и шмотки, и барахло всякое. А самим кулакам давали на сборы 24 часа и куда-то увозили. Увозили туда, откуда никто не возвращался. Богатый человек оказался у власти не в чести. Власть считала богатого человека очень плохим. Приучала и нас так на него смотреть. А кто такой богатый человек? Трудится день и ночь, заведёт пару лошадей, корову…

Татьяна Алексеевна:
– Да сапоги носит по праздникам.

Николай Пантелеймонович:
- Дети сыты, обуты! Что же тут плохого для власти?
В семье моего отца было двенадцать человек. И никто никогда не голодал. У нас было две лошади, корова, а также американская веялка-самотряска, молотилка с конным приводом и косилка. Бывало, запряжет отец коня, скосит и наше поле, и соседские. А соседи нам за это снопы вязать помогали. По-соседски и жили. Друг другу всегда помогали. Один другого уважал. Уважительно жили. Потом мы всю эту технику, коней и корову сдали в колхоз. Потому нас и не раскулачили. Когда кулацкое имущество распродавали, в нашей деревне его никто не покупал. Как можно брать чужое!? Понимали, что это не продажа, а грабёж. Как это? У тебя отобрали, а я купил? Это себя не уважать. А у нас люди уважали и себя, и соседа.

Татьяна Алексеевна:
– А у нас покупали, за милую душу.

Николай Пантелеймонович:
- Деревня наша была старинной. Обычаи нам от дедов пришли, очень уважали обычаи, не смели их нарушать. Купишь такое - как сам и ограбил.
В колхоз у нас никто не хотел заходить. А что в него было заходить? От добра добра не ищут. У нас семья была огромная, даже по тем временам, но мы всегда ели досыта. Отец никогда без дела не сидел. Летом работал в поле, а зимой веревки крутил. Доход с веревок был хороший. Ведь в крестьянском хозяйстве без веревки не обойдешься.
Про власть, которая разорила нашу деревню, у нас молчали. Никогда про неё не говорили. Скажешь слово, тебя – за штаны… «Чистили» у нас в деревне от врагов народа очень здорово. Не скажу, что всех подряд, но через два дома на третий кого-то забрали. Тогда позабирали многих. Очень многих!
Позабирали тех, которые были побоевее, поразвитее остальных. Умных людей забирали потому, чтобы от них не было никакой агитации против власти.
Когда мы приехали в Сибирь, мне сначала здесь не понравилось. Как мне показалось, здесь природа уж больно дикой была. А вот народ понравился. Уважительный народ. Всегда с тобой поздороваются. Они здесь всегда жили сыто. У них даже хлеб пшеничный был! Для нас это диво было. В Вятке пшеница не росла. Только рожь.
Когда мы сюда приехали, я ещё подростком был. Но уже вовсю работал. Я ещё в России работал. В школу ходил, а уже работал. У нас все дети работали в колхозе.

Татьяна Алексеевна:
– Я что-то не помню ни одной семьи, где дети бы не работали. Были, наверное, и такие, но я не помню. Пойдёшь на работу, а тебя хоть там, на поле, накормят в колхозной кухне. У нас в семье было семь детей. Мать померла, а отца на фронт забрали.

Николай Пантелеймонович:
– Разве это правильно? Детей никуда не определили, а отца забрали. Война есть война! Но и о детях беспокоиться надо. Там его и убили. Меня вот только покалечили. Не убили. Отцу моему обе ноги оторвало. Недолго потом пожил. И брата убили. У нас из Балахоновки забрали человек сто. А в живых сейчас только двое. После войны я работал и в колхозе, и в совхозе. А на пенсию вышел уже из леспромхоза, где работал лесником.

Татьяна Алексеевн:
– К колхозу люди постепенно привыкли. А что было не привыкнуть? Время прошло, люди про своё единоличное хозяйство забывать стали. А здесь – работали все вместе, жили у всех на глазах.

Николай Пантелеймонович:
– Одно время я работал пастухом. Бичом скот гонял. Коровы меня ослушаться не смели, про мой бич, видно, всегда помнили.
Так и колхозники! Их тоже гоняли на поля, как я коров. И ослушаться колхозники не смели.
В полях у нас домики стояли. Молодежь в них во время страды ночевала. Только домохозяек домой отпускали…

Татьяна Алексеевна:
– У стада есть пастух. А а у нас, колхозников, пастухом был бригадир. Ослушался бригадира – получи штраф: трудодней пять как снимет, не порадуешься.

Николай Пантелеймонович:
– А пять трудней это много. И не потому даже, что меньше зерна потом получишь, а потому, что из-за этого можно было в тюрьму угодить. Ведь тогда каждый колхозник должен был по закону выполнить норму трудодней. Если нет этой нормы – суд. Моя жена под такой суд и угодила. У нас пятеро детей было – один одного меньше. Куда от них уйдешь! Никаких ясель не было. Поэтому в колхозе я работал один. Вот председатель колхоза и подал в суд на мою жену. Устроили выездной суд.

Татьяна Алексеевна: – Лучше не вспоминать…! Ох, как я боялась идти на суд. Ведь с него могла и не вернуться домой. Вся тряслась от страха!

Николай Пантелеймонович:
– На суд мы взяли всех ребятишек. Это произвело на судью впечатление. Он их пожалел и не осудил жену. Оправдал её. А так бы… Неизвестно как бы всё с детьми, с ней и мною в жизни повернулось.

Татьяна Алексеевна:
– Ох, и злился потом председатель, Николай Пантелеймонович. Да и то сказать, что с него взять? Ведь он тоже человек подневольный. С него райком партии требовал отчета за всё. Требовал, чтобы он отчитался, почему колхозники не работают, почему - это, почему – то… Там-то, в райкоме, ему и посоветовали подать в суд на тех колхозников, у которых не было выработано минимума трудодней. Суд к нам приезжал судить тех, кто что-то украл в колхозе.

Николай Пантелеймонович:
– Тогда воровать боялись. Хабаров украл на току мешок ржи, его судили и дали три года. Вернулся.

Татьяна Алексеевна:
– Ладно, украл! А до войны у нас многих мужиков забрали ни за что. Много тогда мужиков сгинуло.

Историческая справка: В СССР была введена обязательная норма выработки трудодней (120 - в год). Для сравнения, в индивидуальном крестьянском хозяйстве в 1925 г. трудовая годовая нагрузка составляла всего 92 человеко-дня (см. О.Платонов. Русский труд. М., 1991. С. 261). За невыполнение норм трудодней следовало уголовное наказание (до 10 лет). Количество трудодней, приходившихся на одного трудоспособного, постоянно возрастало. Если в 1933 г. на одного трудоспособного колхозника по стране приходилось 148 трудодней, в 1935 г. – 181, в 1937 г. – 194, то в 1940 г. – 254. (История социалистической экономики СССР. Т.4. М., 1976, С. 331.) Таким образом, за 1933 –1940 годы число отработанных трудодней возросло на 72%. Эту цифру можно также интерпретировать как увеличение за 7 лет на 2/3 трудовой нагрузки на колхозника. По сравнению же с крестьянином единоличником 1925 г. увеличение, таким образом, составило 276%.

Николай Пантелеймонович:
– Вот эти-то уже никогда не возвращались. Их забирали по доносу. Свои же и доносили. Один - на другого и писал ложные доносы. Боялись люди! Очень боялись!

Татьяна Алексеевна:
– Хватит и тебе, дед, рассказывать. Видишь, он же всё на свою машинку записывает! Сам же разрешил.

Николай Пантелеймонович:
– Ну и пусть себе записывает. Ведь я же правду говорю. Да, и потом, чего ты боишься? Мне же 80 лет. Не заберут меня, не переживай. Сейчас не те времена.

Татьяна Алексеевна:
– Ну, смотри, как знаешь!

Николай Пантелеймонович:
– Я и сам был коммунистом. В партии был маленько. А с партией получилось так. Секретарь парткома нашего совхоза «Щегловский», куда нас присоединили после колхоза, уговорил меня вступить в партию. Мол, нам такие, как ты, нужны: фронтовик, рабочий, из народа. Я, сдуру, и вступил. Потом я узнал, что такие, как я, действительно нужны были в партии. Нужны были для каких-то отчетов райкома. Стал я членом партии. Ну и что? Как был пастухом, так и остался. Только, если раньше я после работы сразу домой шёл, то теперь надо было, не ближний свет, ходить в Щегловку на партийные собрания, то на партийную учебу, то это, то другое. Да ещё надо было деньги из зарплаты отдавать на взносы. Взносы хоть и небольшие, но мы привыкли всегда копейку считать, видеть от копейки пользу. А здесь какая польза? Подумал я, подумал и написал заявление о выходе из партии. Что тут было? Секретарь парткома перепугался, в райкоме тоже всполошились. Секретарь райкома стал на меня строжиться, грозить. А я ему говорю: «Это вам, начальству, партия нужна. А нам она ни к чему. С должности пастуха ты меня не снимешь. Или кого из райкома на моё место пошлёшь?!». Потом я узнал, что мое исключение они провели как-то по-другому, но не по моему заявлению. Видно, я своим уходом из партии им какую-то отчетность неправильную сделал.

Татьяна Алексеевна:
- Ну и что, коммунисты? При них порядок был в стране. Мы хорошо относились к коммунистам.


Источник:
Лопатин Леонид Николаевич, Лопатина Наталия Леонидовна
"Коллективизация и раскулачивание (очевидцы и документы свидетельствуют)"
Кемерово: Изд-во Аксиома, 2009. - 445 с. – ISBN 978-5-9901476-1-4
https://studfile.net/preview/3291705/

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив