Шеймус Хини (13.4.1939 — 30.8.2013)

maiorova — 30.08.2021 Исчезающий остров

Едва мы свыклись с тем, что обживать
Придётся этот каменистый брег,
И, продрожав и промолившись ночь,

Собрали топливо и над костром
Повесили котёл, как небосвод, —
Распался этот остров, как волна.

Твердь, за которую схватились мы,
Лишь в миг отчаянья казалась твердью.
На самом деле это был мираж.

Воздушный корабль

В анналах Клонмакнойса есть рассказ:
Однажды братья собрались в молельне,
Как вдруг явился в воздухе корабль.

Он плыл над ними высоко; но якорь,
Влачась на длинном тросе, зацепился
За створки алтаря, и судно встало.

Один смельчак спустился по канату,
Чтоб якорь высвободить… да куда там!
“Не подсобим — он здесь у нас утонет”, —

Сказал аббат. Монахи подсобили.
Корабль поплыл; матрос полез обратно —
Рассказывать о чудесах глубин.

(перевод Г. Кружкова)

Из Нобелевской лекции:

Один из самых душераздирающих моментов за те годы, что разрывалась душа Северной Ирландии, приходится на день и час, когда январским вечером 1976 года мини-автобус с рабочими, которых развозили по домам, остановили вооруженные люди в масках и, целясь из автоматов, приказали пассажирам выйти и выстроиться вдоль дороги. «Всем католикам шаг вперед!» — гаркнул один из палачей. По чистой случайности в этой группе все рабочие, за исключением одного, были протестантами, поэтому их первой мыслью, видимо, было, что люди в масках принадлежат к военизированной организации юнионистов и собираются пристрелить единственного католика, «разумеется», симпатизирующего ИРА. Этот единственный католик пережил ужасные мгновения, ощущая себя одновременно свидетелем и жертвой, однако после мучительных раздумий он решил все же сделать шаг вперед. И тут, в эту самую долю секунды, под спасительным прикрытием ранних зимних сумерек он почувствовал вдруг, как стоящий рядом рабочий-протестант нащупал его руку и сжал ее: мол, не двигайся, мы тебя не выдадим, никто не узнает, какой ты веры, к какой партии принадлежишь. Рукопожатие, однако, запоздало: католик уже выходил вперёд — но вместо того чтобы получить пулю в висок, он был отброшен куда-то в сторону, и в тот же миг террористы открыли огонь по оставшимся стоять у дороги. Террористы оказались не протестантами, а членами Временной ИРА.
Иногда бывает трудно отделаться от мысли, что история не более поучительна, чем скотобойня...

(перевод А. Ливерганта)

Ещё одно довольно длинное и страшное, тоже в переводе Кружкова:

Из поэмы “Остров покаяния”

Я стоял над водой у самого края,
заглядевшись вглубь, как в барометр ясный
или в зеркало, успокаиваясь и остывая,

как вдруг — не то чтоб там возникло
отраженье — но я почувствовал рядом
чью-то тень, и голос меня окликнул

по имени. Сосредоточенный на попытке
расслабиться, я повернул с неохотой
голову... О, никогда не забыть мне

этого зрелища! Его лоб над бровью
был прострелен насквозь, а щека и шея
залиты бурой засохшей кровью.

“Это я! Не бойся! Помнишь, как жутко
обдирались мы на футболе?.. Слушай:
я проснулся в ту ночь от громкого стука,

стука в дверь, внизу. Как звонок телефона
на рассвете, он оглушил и встревожил.
И тогда, не включая огня, полусонный,

я наружу выглянул из-за шторы
и увидел двух человек у порога
и с раскрытыми дверцами старый лендровер

у обочины. Тотчас, будто по знаку
шевельнувшейся шторы моей, эти двое
закричали, чтоб я спускался в лавку.

Жена заплакала и заметалась в кровати,
даже не спрашивая спросонья, кто там,
а только жалуясь и причитая. «Хватит!

С тобой, ей-богу, можно рехнуться», —
прорычал я — совсем не со зла, а просто
чтобы самому немного встряхнуться,

так мне было не по себе в ту минуту,
а от её воя хуже вдвое:
и смертельно хотелось спать почему-то...

А внизу продолжали орать: «Хозяин!
Эй, хозяин!» Тогда я накинул куртку
и крикнул в окно: «Потише нельзя ли?

Что вам нужно?» — «Ребёнок болен.
Поищи-ка, нет ли в лавке микстуры
или порошков каких-нибудь, что ли», —

объяснил один, отступив от порога
на полшага, и в бледном фонарном свете
я узнал его; узнал и другого.

В тишине, наступившей ещё тревожней
стало; всхлипы жены затихли;
она только шептала: «О, боже, боже!» —

и твердила «Ведь у нас не аптека, —
глядя застывшими большими глазами. —
Чего им надо ночью от человека?

Ты их знаешь?» — «Я знаю тут всю округу,
этих тоже». Но что-то меня толкнуло
наклониться к постели и сжать ей руку,

прежде чем спуститься в холодный сумрак
магазина. В ногах я чувствовал вату.
И ещё вспоминаю какой-то смутный

запах, — будто вчерашней стряпнёю
потянуло с кухни, пока я шёл к двери.
Впрочем, сам ты знаешь всё остальное”.

«Они хоть что-нибудь сказали?» — «Ни слова».
«Они были в форме? Может быть, в масках?» —
«О нет, они выше всех маскировок, —

дерьмо, считающее себя вправе и в силе».
Я сказал поспешно: «Это — не в утешенье,
но знай: их нашли и посадили».

Добродушный верзила, он стоял предо мною,
вспоминая... И казалось, в его дырявой
голове всплывало что-то смешное.

Он ухмыльнулся: «А ты, брат, сильно
раздобрел с той поры, как возил девчонок
вечерами в одолженном лимузине».

Жизнь и смерть не сделали в нём перемены,
он всегда отличался особым лоском
и опрятностью истинного спортсмена;

если б не рана на лбу — всё тот же
полузащитник в синей футболке
и накрахмаленных пижонистых шортах:

идеальная, неправдоподобная жертва.
«Прости, — сказал я вдруг, — соучастье
моей мысли трусливой и жизни инертной».

«Брось, — ответил он. — Слишком это мудрёно
для моей головы, да и беспокойно».
И внезапно, как судорогой пронзённый,

задрожал — и растаял дымкою знойной.

Когда Хини приезжал в Петербург, я, конечно же, пошла и слушала, как он читает и как отвечает на вопросы. Сама свой вопрос не задала, неловко показалось, а вопрос был такой: страшно ли быть поэтом.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив