С днем писателя!

ya_exidna — 03.03.2010 Сегодня - Всемирный день писателя, и я поздравляю тех френдов, кто тоже... товарищей, так сказать, по перу, клавиатуре и несчастью этому полному счастью.
И раз сегодня такой день, я выполню одно из своих обещаний и покажу вам картину. Дело в том, что к этой картине я сочинила историю - да такую, что ее бывшая хозяйка сама в нее поверила. А это, я считаю, некий личный рекорд писателя. Итак...
... у нашей Елены Прекрасной, кроме булгаковских чашек и прочих красот, имелась одна картина. Она привезла ее из Китая, хотя называла всегда "моя японка", я ту картину обожала и с ужасом наблюдала, как краски выцветают, шелк пылится и истончается... что может писатель? Сочинить историю, правильно?
Я ее сочинила - она стала частью сюжета моего романа "Рай на земле". Издан он четыре года назад, будет ли переиздаваться - неизвестно, так что я могу себе позволить показать вам отрывки. Писала я тогда так себе, но что поделать.
А вот сама картина - после выхода романа наша Елена подарила еле живой шелк мне, я привезла его в Измир, по возможности привела в порядок, и японка теперь со мной. Фотографировать ее очень трудно, потому что она под специальным матовым стеклом, и получается плохо. Вообще-то моя японка выглядит получше.

Кто хочет историю - за мной, читатель, кто сказал тебе, что нет на свете... если на свете чего-нибудь вдруг нет, то писатель это обязательно придумает!

Потом он увидел картину. Она висела у отца в кабинете, висела так, что, когда открывалась дверь, то картина оказывалась за нею, и он долгое время даже не подозревал о ее существовании. Но однажды отец позвал его для какого-то неприятного разговора – кажется, они сбежали с последнего урока в расположенный напротив кинотеатр «Пионер» - и велел закрыть за собой дверь.

За дверью оказался китаец с ножом в руке.

- Ой, - отшатнулся Олег, и отец засмеялся. Видя, что тему прогулянного урока можно, похоже, замять, Олег пристал с вопросами.

- Почему он здесь? Он новый? Я его раньше не видел!

- Не новый, наоборот. А за дверью потому, что на свету может выгореть. Видишь, какие краски – нежные, на шелке. А у меня здесь солнечная сторона.

- А ты бы его в гостиную повесил! Там же есть место, около кресла.

- Да нет… мама не хочет, и мне приятней, чтобы он был здесь, - что-то в голосе отца насторожило Олега. Раз «мама не хочет» - так, может быть, это как-то связано с той загадочной женщиной? Ему так хотелось, чтобы в его жизни была тайна, настоящая тайна, и китаец, спрятавшийся за дверью, подходил, как ему почему-то показалось, для роли ее свидетеля или хранителя.

- Ты его из Китая привез? – продолжал допытываться Олег, уже чувствуя, что его расспросы не нравятся отцу, но не сумев вовремя остановиться. К тому же, обсуждать побег с урока… нет, уж лучше про китайца!

- Да, - неохотно ответил отец и зачем-то пояснил: - Только он не китаец, а японец.

- А что он делает?

- Срезает цветок, - отец поколебался секунду, но продолжал: - Для любимой девушки. Это часть диптиха. Диптих – это две картины, связанные общей темой, а если три, то это называется «триптих».

- А где же вторая? И что на ней было – его девушка? – Олегу нравилось вести этот разговор, вместо того чтобы выслушивать нотации по поводу пропущенного обществоведения.

- Не знаю. Я купил одну часть, а вторую, наверно, кто-то купил до меня… так что вы там натворили, что мне из школы звонят, а?

Нотацию все же пришлось выслушать, и дать обещание, что больше никогда, честное слово, и виноват не я, а просто все решили, что сбегут, ну и я тоже, как все, но китаец – или японец? – с ножом невольно заставлял оборачиваться к двери, и отец, в конце концов, видя невнимание сына, отпустил его на волю.

- Мам, ты видела японца у папы за дверью? – заговорщицки спросил он мать на следующее утро. – Если у тебя есть ключ, пойдем посмотрим! Я забыл, какой он цветок срезает!

- Я не хожу к отцу в кабинет! – отвернувшись, резко ответила Анна Ивановна. – И ты можешь туда входить только с его разрешения.

- Но японца ты видела? Помнишь, какой у него цветок?

- Не помню! И знать ничего не желаю ни про каких японцев! – реакция матери подтверждала существование тайны, и Олегу это очень понравилось: наконец-то он знает что-то, принадлежащее этому недоступному миру взрослых.

- А вы его вместе покупали? В Китае, да?

- Ты опоздаешь в школу из-за своих глупых вопросов! Какая разница: вместе, не вместе… я не помню уже. Допивай какао сейчас же!

С тех пор таинственный японец стал частью его тайной игры. Олег представлял себе вторую картину и придумывал, как должна выглядеть нарисованная на ней японка. Иногда он приставал к отцу, тот, посмеиваясь, говорил, что он может вообразить все, что ему угодно, что это – как руки Венеры Милосской, которые каждый волен расположить, как ему хочется. А уж как задумал их скульптор – бог весть.

Олег твердо знал, что его мать не любит эту картину и не выносит никаких разговоров о ней.

Потом он вырос, многое узнал и понял; отец купил дачу и стал много времени проводить там; мать старела и уже не скрывала от него, что когда-то у отца была другая женщина, что из-за нее расстроилась их прежде счастливая и благополучная жизнь, что она ненавидит эту женщину, которую винит во всем, что случилось или не случилось.

«Я бы убила ее, если бы могла!» - как-то сказала мама, жалуясь какой-то подруге, и одинокий подросток, уже давно научившийся тихонько отпирать дверь отцовского кабинета, чтобы посмотреть на японца, запомнил это.

А может быть, и нож японца предназначен не для цветка? Подросшему мальчишке нравилось фантазировать: вот этот садовник, почему-то он считал японца садовником, явился в свой сад – и увидел их! Ему доставляло почти чувственное удовольствие зажмуриваться и воображать самые бесстыдные эротические сцены, какие только мог себе представить тогдашний, не избалованный Интернетом и видео мальчишка и какие подсказывал по секрету вытащенный из маминого шкафа Мопассан. Он увидел их и решил убить – это же совершенно закономерно. «Я садовником родился, не на шутку рассердился», - вспоминался детский стишок, а когда наступали сумерки, фигура японца становилась по-настоящему зловещей, и было видно, что это вовсе не мирный садовник, а настоящий убийца. Даже одежда у него была какая-то мрачновато бордовая, этюд в багровых тонах, а не кимоно. Может, он уже их убил и теперь срезает цветок, чтобы положить рядом с телом любимой? Или просто чтобы стереть кровь с ножа? В сумерках мальчику казалось, что он видит и эти капли крови, они, наверно, выцвели от солнца, или попали на этот яркий цветок, и он вставал и разглядывал картину, прижавшись носом к защищающему ее стеклу.

И, уходя, непременно стирал рукавом отпечаток носа.

Потом в этом не стало необходимости. Кабинет отца стал его кабинетом, и в нем все, даже японец, осталось на своих прежних местах. Олег Евгеньевич привык смотреть на убийцу.

Потом заболела мама, и часто, плача, говорила о кольце с гранатами, семейной реликвии, подло украденной у нее, и прищурившийся японец, казалось, укоризненно качал головой: что же ты, Олег, не можешь сделать такой малости для своей матери? Рыцарь непременно должен разыскать кольцо и вернуть своей даме. Или своей маме?..

Разыскать ту женщину, заставить ее вернуть кольцо и извиниться перед матерью  - так он представлял свой сыновний долг. А жестокий японец протягивал ему свой нож: ее надо убить. Мама сама убила бы ее, если бы могла.

Ее надо убить и забрать ее кольцо – и мама выздоровеет и будет молода и счастлива.

Он не знал, где и как искать эту женщину, даже японец не мог ничего подсказать. Он не знал ни ее имени, ни адреса, только подозревал, что когда-то она работала вместе с отцом – скорее всего, во время его командировки в Китай, но разве реально найти какую-то сотрудницу? И неизвестно чего – посольства, торгпредства, еще какой-нибудь канувшей в Лету организации? Как-то раз он слышал, что мать называла ее Елена Прекрасная, но было ли то ее имя, или мать просто так выразилась, он не знал. Кроме того, одно имя не могло ему помочь, тем более такое обыкновенное и распространенное имя.

А потом он увидел эту девушку.

И сразу понял, что это она: не зря же он часами просиживал перед своим японцем!

Девушка приковала его взгляд, и заметившей это хозяйке пришлось даже что-то сказать о ней. Он молчал, обдумывая вдруг свалившееся на него понимание, и она пригласила его на чай, и он, желая удостовериться в правильности своих догадок, стал расспрашивать ее.

Да, все так. Все складывалось. Надо же, через столько лет! Двенадцатилетний искатель приключений, мамин рыцарь, поклявшийся когда-то отплатить всем ее обидчикам и не забывший своего обещания, снова поднял голову. Только бы не ошибиться! Это не случайность, не бывает никаких случайностей.

- Это часть диптиха, - сказала женщина, заставив его вздрогнуть, - Я купила ее в Китае, очень давно.

Значит, он все-таки не убил ее, садовник-японец! Вот она, его возлюбленная, стройная и красивая, с садовыми ножницами в руке. Слишком красивая и нарядная для простой садовницы – эта высокая прическа с гребнем, расписанное веерами и узорами нежно-сиреневое кимоно, вызывающе яркий широкий пояс… Для работы в саду так не наряжаются, она пришла на свидание, она даже не делает вид, что смотрит на свои ножницы, она не срезала ни листочка, ни веточки, она ждет тайного любовника и должна быть за это наказана.

Он еще не убил ее, но в его руке нож, и он сделает это.

Узкие раскосые глаза казались насмешливым прищуром: убьешь меня, решишься? Вот она я, счастливая и довольная.

Вот она, эта женщина, Елена Прекрасная, обретшая теперь фамилию и отчество, она что-то рассказывает о своем фарфоре и, не торопясь, наливает чай, посверкивая кольцом с крупными кроваво-темными камнями. Он спросил и о нем, постаравшись превратить вопрос в комплимент, и она, не таясь, с какой-то наглой гордостью заявила, что это подарок любимого человека, семейная реликвия.

Семейная реликвия – только не ваша. Она была моложе матери и сохранила не просто следы красоты, нет, она сохранила саму красоту, она была хороша для своего, не совсем понятно какого, возраста, она была довольна и счастлива, как девушка на картине.

Не знающая, что на соседней картине притаился ее убийца.

                                               35.

 

В глубине темноватой комнаты, в самом углу, стояло изумительной красоты старинное зеркало – под потолок, в черной, тяжелой, резной раме, с небольшим, тоже резным подзеркальником, чуть мутное и словно не отражающее, а поглощающее нерешительный луч осеннего солнца, косо падающий на него из окна. Зазеркалье было затуманенным, старинным, вобравшим в себя отражения нескольких поколений смотревшихся в него или просто проходивших мимо людей, - или этот эффект создавал царивший в комнате полумрак? Полумрак в солнечный день казался приятно прохладным – и тоже почему-то старинным, как будто его сохранили здесь специально с каких-то незапамятных времен.

- Помните, я вам говорила про Орхана Памука? Я нашла это место, вот даже закладку оставила, - Вера решительно не помнила, когда Елена Георгиевна говорила что-либо подобное, и ярко-красная книга турецкого писателя, нарочно оставленная на стоящем в центре комнаты круглом столе с тяжелой скатертью, оставила ее равнодушной. Она не любила, когда ей зачитывали вслух цитаты. Хуже только пересказ фильма, которого ты не видела, или, не дай бог, целого сериала.

Но Елена Георгиевна оказалась на высоте: она просто протянула книгу Вере, указав на отмеченный карандашом абзац.

«…некоторые замечательные рисунки, - невнимательно пробегала глазами Вера. – Волнение влюбленных рассекало страницы, как крыло ласточки… влюбленные, издалека поглядывающие друг на друга… обратить внимание на скрытую игру красок… волшебный свет, струящийся из каждого уголка рисунка, - кажется, у него есть роман о художниках, вспомнила она, надо бы прочитать, особенно теперь, когда… когда ее жизнь снова связана с Турцией. – Умеющий видеть сразу поймет, что здесь изображена любовь. От влюбленных, откуда-то из глубины рисунка, струится свет».

- Я надеюсь, вы – умеющий видеть? – спросила Елена Георгиевна, внимательно следившая за Верой и понявшая, когда та дочитала до конца абзаца. Вера не успела толком понять, о чем ее спрашивают, когда Елена Георгиевна взглядом указала ей на противоположную стену.

Зеркало стояло под углом, и картины не отражались в нем. Поэтому она и не увидела их, как только вошла. Да и само зеркало привлекло ее внимание, и она не успела посмотреть по сторонам.

Но сейчас Вера совершенно забыла о нем: позади нее, на пустой, видимо специально освобожденной ради этого стене, висели две картины. Длинные и узкие, в разных, но похожих по стилю рамах, они казались одним полотном, по чьей-то прихоти разрезанным надвое. Вернее, не полотном, подумалось ей, это же шелк, разве можно так сказать о шелке – полотно?

Юноша и девушка, садовник и садовница, что-то делали в саду, но… но умеющая видеть Вера сразу поняла, что здесь изображена любовь. Она видела это так ясно, словно любовь можно было так же точно и педантично выписать тонкой кистью, как были выписаны каждый листочек на кустах и каждая иголка на причудливо изогнутой сосне. Руки влюбленных, разлученных багетчиком, были заняты делом: бледная, изысканно причесанная девушка собиралась срезать ветку садовыми ножницами, а юноша приближал нож к какому-то странному цветку. Но глаза их смотрели друг на друга, и взгляды их встречались где-то вне пределов картин, вот прямо здесь, в этой комнате, они действительно рассекали пространство, как крыло ласточки…

- Они должны быть вместе, правильно? – дав ей насмотреться и освоиться в картинах, произнесла Елена Георгиевна. – Вот они и встретились наконец.

Влюбленные не улыбались: то ли чувство их было слишком серьезно и важно, то ли слишком ново и сильно, и его нельзя было облегчать и упрощать улыбками. Или они такие грустные из-за того, что любовь их нежеланна и им грозят препятствия – вроде тех рам, которые разлучают их? На картинах не было счастья – только любовь.

И вообще почти ничего не было, во всяком случае ничего лишнего. Тонкий, еще больше истончившийся от времени сероватый шелк не был раскрашен, даже сада почти не было – так, разве что его лаконичный символ: сосна, куст, протянувшаяся откуда-то ветка, цветок. Пустое пространство было заполнено не элементами пейзажа, а чувством, и от этого не казалось пустым. Воспитанным в европейской традиции такая картина могла показаться незавершенной, наброском, а не законченным произведением, но для восточного восприятия этого было достаточно. Домысливать – дело смотрящего, и художник оставляет простор, уважая его право понять картину по-своему.

Он изобразил только любовь – ничего больше.

- Китайские Ромео и Джульетта, да? Хороши, правда? Только их нельзя вешать на свету, краски могут выгореть… но вы ничего не спрашиваете?

- Да, - спохватилась Вера, - вы же говорили, у вас только одна?..

- Теперь, как видите, обе, - Елена Георгиевна вздохнула. – Встретились все-таки.

...надо ли мне говорить вам, что картина, к сожалению, только одна?

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив