Про деньги и моральное удовлетворение

chipka_ne — 29.05.2019

Я опять наступила на грабли — ввязалась в спор (ссылок не даю, ибо дискуссия окончена), правда, постаралась не заводиться. В оправдание скажу, что это со мной случается сейчас всё реже и реже, потому что мантра: «никто никому никогда ничего не докажет» на всех возможных стенах передо мной просвечивает, как «мене, текел, фарес». Но тут влезла с пятью копейками, потому что задело. Может, это трёхмесячное кружение по больницам до сих пор не отпускает — а это ведь не только боль и болезнь, я всё время вспоминаю людей, которые мне и маме в это время помогали. Чужих людей, которые назавтра после выписки меня забыли, потому что у них такого ежедневно — вагон и маленькая тележка, и всех не упомнишь.

Меня в том разговоре серьёзно задела фраза о работниках по уходу.
О том, что, согласитесь, мол — адекватные люди на такую работу не пойдут.
И любить эту работу невозможно.

Ну, окей, значит, я все эти три месяца общалась с неадекватными. С теми, кто перед сменой памперсов мою маму обнимал и говорил: «потерпи, моя хорошая». С теми, кого она стала называть моим именем, и они откликались. С теми, кто разучивал для неё «Катюшу» на флейте и учился говорить «бабУшка хорррошая». Тогда уж  заодно и себя запишу в эту компанию. 

И раз на то пошло, вот вам баечка в тему. О людях, типа,  адекватных по общепринятым меркам.

Новый 1989 год в Ташкенте я встречала в больнице. Свекрови моей вырезали жёлчный пузырь и грыжу до кучи. 

Ташкент — город хлебный, но не только. Слезам он верил ещё меньше Москвы, а рассудительные его жители тоже были недоверчивы. Мало верили, к примеру, в бесплатную медицину. Понятное дело: закаляйся, если хочешь быть здоров, но ещё нелишне для здоровья самому лично проверить, кто будет лечить, вести и оперировать, в случае надобности, добиться, чтобы это был «нужный» врач, а также занести, кому надо, «барашка в бумажке». 

Свекровь моя, женщина многомудрая, о здоровье заботилась, поэтому весь необходимый ритуал был ею соблюдён.

Но затем наступал послеоперационный период, требовавший дополнительных вложений — зарплаты у медсестёр и нянечек были умеренные. Но кто ж, кроме МНСов, жил на одну зарплату! — гениальное папановское проклятие было на советском Востоке весьма актуально. 

С медсёстрами бартер «деньги — услуга» ещё так-сяк соблюдался, а вот с нянечками была полная засада. Должность эта в стране трудового народа считалась стыдной и унизительной, зарплата — смехотворной, работать на ней полагалось только с последнего горя, и, как ни странно, сами санитарки этим своим статусом чуть ли не «неприкасаемых» вовсю пользовались. Неведомо, слыхали ли они хоть раз в жизни присказку «унижение паче гордости» — но жили в своё удовольствие и действовали именно по ней. Свекровь моя разумеется была осведомлена о тарифах и наменяла заранее кошелёк мелочи, но мелочь по большей части проваливалась в бездонный карман санитаркина халатика впустую — обещанной услуги приходилось дожидаться до морковкина заговенья (или, как ташкентские остряки говорили, до ишачьей пасхи). 

Придя в больницу на следующий день после операции, я застала свою всегда невозмутимую свекровь плачущей. В палате благоухало нестерпимо. Оказалось — она уже час лежала на железном судне. Полном, сами знаете чего. 

Я, не успев даже подумать о том, что не умею обращаться с послеоперационными больными, как смогла, её перевернула и вытащила ржавую посудину вместе с содержимым. Синяки на ягодицах были уже не багровыми, а лиловыми. Моя чистоплотная до обсессии свекровь рыдала  в голос — мы с ней были не так, чтобы задушевными подружками, и она меня жутко стеснялась. 

С посудиной наперевес я рванула к медсестре. Пэргидрольная овца в накрахмаленном колпаке пила чай (ох, с какой ностальгией любят у нас некоторые вспоминать эти накрахмаленные, словно у горничных, колпаки — символ совковой стерильности!). Чаёвничала она в компании со слоноподобной санитаркой. Той самой, которая час назад подсунула под больную судно. 

Я это судно пригрозила поставить рядышком с чайником. Поднялся визг. На меня попёрла могутная бабища с чугунным бюстом и воплем: «нашла себе говночистку за шиссят рублей! сами должны за своими мамками подбирать!».

Не зашибла она меня только потому, что в руках у меня было всё то же судно, которое я отчётливо пригрозила выплеснуть кой-кому в физиономию. 

Аромат и шум скандала поднял на ноги даже неходячих. Переполошилась вдруг медсестра, видно вспомнив о том, что в кошельке у свекрови ещё припасены рупчики за предстоящие процедуры. 

— Жэнщина! — сказала она примирительно, — сейчас Валя уберёт судно, но вы тоже должны понять. Больных много, санитарка тоже человек, зарплата маленькая — вы вот, небось, на чистой работе работаете? Вам ведь самой противно это... ну это... (бедняжка трогательно стеснялась слова «говно») убирать. 

— Аха! Такие они! — горько посетовала санитарка, недовольная тем, что судно таки придётся выносить, — сами бы попробовали — весь день в гавне! Сами-то брэзгают! Сами-то на работе бумажками шуршат — дармоеды! Тебя бы на мое место — сцыкалка! — классовая ненависть к «интелихэнтам» в ней кипела и булькала. 

И тут меня осенило. В палате, кроме свекрови, находилась только ходячая узбекская старушка, беззубая и бессловесная. Ещё две койки пустовали — ташкентцы, как и все советские люди, в предновогодние дни старались в больницы без срочной надобности не попадать — даже роженицы крепились изо всех сил — кто в теме, тот помнит. 

— А знаешь что? — сказала я, внезапно успокоившись, — попробую-ка я в самом деле, как это — на твоём-то месте...

В кошельке у меня, запасливой, нашлись двухкопеечные монеты. Я спустилась в холл, позвонила мужу на работу и велела сначала ехать не в больницу, а домой за моими вещами. Продиктовала список: смена белья, спортивный костюм, тапочки, зубная щётка, губка, мыло-шампунь, две простыни, полотенце, плед, старый фланелевый халат из кладовки на тряпки. Общую тетрадь, кинословарь и несколько ручек. Агату Кристи. Фонарик. Кипятильник. И поесть, само собой. И резиновые перчатки купить в хозмаге, если успеет. 

Я тогда только устроилась на работу — причём, на работу моей мечты. Мне надо было просматривать кассеты из видеосалонов и писать аннотации с кратким содержанием и подтверждением, что сцен порнографии и насилия в фильме не содержится. Десяток-другой одинаковых боевичков я уже просмотрела — можно было писать по памяти. От просьбы притащить в больницу пишущую машинку я милосердно воздержалась, в конце концов не разучилась ещё ручкой писать. 

Вечер я встретила во всеоружии. Муж добыл даже необъятные резиновые рукавицы мушкетёрского вида.  Потрясённая неожиданным поворотом событий чугунная Валька утешала себя невнятным бухтением: «ничё-ничё, нехай понюхает — тады узнает». 

Наплакавшаяся свекровь была накормлена киселиком, протёрта влажной губкой и смазана детским кремом. На синяки я сделала йодную сетку. 

Выспались мы в ту ночь на продавленных больничных койках, как ни странно, хорошо. 

А поутру меня ожидал приятный сюрприз в виде бесплатного спектакля — в коридоре бушевал скандал между чугунной Валькой и её сменщицей, костлявой, но крепенькой татаркой Наилькой. В отличие от пассионарной грудастной напарницы та не готова была утешаться туманным «нехай понюхает», практическим своим умишком она живо сообразила, что наличие в палате ухаживающей за больным родственницы означает автоматическое сокращение денежного, если не потока, то ручейка, текущего в санитаркин карман — а он составлял существенный приварок к зарплате, рупь-полтора в день с гарантией, а с  такой пациенткой, как моя щедрая свекровь, могла и трёшка набраться. 

Ехидная уборщица угодливо мне доложила потом, что Валька позорно бежала с поля боя с расцарапанной мордой — при отсутствии телевизора это немножко развлекало. 

Изгнав дурищу, Наилька заявилась к нам в палату дипломатничать. Политесу она, как восточная женщина, была обучена и разулыбалась мне с порога:

— За мамулей ухаживаем? Ай, маладца! Что — не мамуля? свекровка? не верю! Ай-яй, Казань горит, где бы мне такую сноху найти!!! Устала, наверное? не выспалась? на работу идти не нада — нет? Ты иди, иди, дорогая, мы тут всё сделаем — мы тут мамулечку не обидим, правда, мамулечка?

— Ой, ну что вы! — пылко и со слезой в голосе ответствовала я, — Зачем же вам утруждаться! Вы и без нас так пашете, так пашете! Больных много, платят мало, не начистишься за каждым за шиссят рублей. А мне работу разрешили на дом взять — так что я уж сама за мамулечкой, вам полегче и ей приятно — правда, мамулечка?

Наилька ушла ни с чем, криво улыбаясь. Чуть попозже, с другого фланга и другим оружием меня попыталась атаковать старшая медсестра.

— Не положено вообще-то, — сказала она, глядя в сторону, — не положено тут ночевать посторонним.

— А мне профессор NN разрешил, — невозмутимо ответила я, удачно вспомнив фамилию оперировавшего свекровь хирурга, которого вообще-то в глаза не видела, — так и так сказал: круглосуточный уход и ни на шаг не отходить.

— А мне он не указ! 

— А вы ему так и скажите на обходе, — нахально парировала я, нимало не задумываясь над тем, что будет, вздумай она профессора сдуру обо мне спросить. 

Через час профессор и в самом деле появился в сопровождении свиты интернов и студентов. В дверях, как ткачиха с поварихой с сватьей бабой Бабарихой маячили медсёстры, старшая и дежурная, и Наилька выглядывала из-за спин. Я бросилась светилу навстречу, как родному:

— Здрасти! А я вот тут вторые сутки от больной не отхожу, как вы велели. Стул у нас нормальный и шов подсыхает...

Профессор, нимало не удивившись, глянул на меня равнодушно поверх очков, пощупал шов, и бесцветным голосом буркнул: 

— Очень хорошо. Продолжайте, — и монотонно забубнил что-то благоговейно внимавшей свите. 

— А у неё тут гематомы на попе, — не унималась я, — вчера санитарка час судно не вынимала, вот медсестра подтвердит, спросите. Я пока ей йодную сетку делаю, правильно?

— Судно вовремя вынимать сестра проследите, — так же монотонно без знаков препинания произнёс профессор, — йодную сетку не надо на гематомы лёд на полчаса раз в день сестра проследите.

Троица в дверях испепелила меня взглядом и, попятившись, дала свите пройти в следующую палату.

— Судно я теперь сама вынимаю, — прокричала я вслед, — не доверяю никому! 

— И правильно — не доверяйте, — неожиданно рассудительно бросило мне через плечо светило. 

Победа по очкам пока была за мной. Вражеская кодла, порыкивая и огрызаясь, отступила на исходные позиции, откуда всё-таки предприняла ещё несколько вылазок в мой укреплённый тыл. 

Первой прицепилась уборщица, потребовав, чтобы я больничные бахилы надевала даже поверх домашних тапочек: «а то мало какое хавно из дому носют!» — в отличие от блюдущей статус медсестры эти милые женщины сакральным словом, произносимым почему-то с украинским фрикативным «г» пользовались много и охотно. 

Я кротко подчинилась: стерильность — наше всё! 

Затем подплыла завхозша, проверить, не амортизирую ли я незаконно больничное постельное бельё. Долго щупала мои льняные простыни и пушистый югославский плед. Затем начала рассказывать, что на две койки в этой палате вот прям сегодня выстроилась очередь в стопиццот больных, но ежели мне всё ещё коечка для ночёвки нужна, то можно подумать — речь её была туманна, но старательно оттопыриваемый пустой карман халата очень выразителен. 

Я откликнулась опять со смирением: интересы больных превыше всего! пусть приходят все стопиццот и прям сейчас! а я попрошу из дому надувной матрасик и вот тут пристроюсь в уголку под кроваткой, никому не мешая. 

Завхозша удалилась, поджавши губы, но обещанного наплыва больных  почему-то не случилось. 

Затем меня снова попыталась изводить уборщица, заявившись в неурочное время в палату с ведром и шваброй. Свекровь только задремала после обеда, я сидела на своей кровати по-турецки и вымучивала аннотацию, как очень к месту началось шумное шарканье и шлёпанье тряпкой, демонстративный стук шваброй, а также кряхтение, оханье-аханье и проклятия вполголоса: «ишь, расселась!» Я добросовестно попыталась помедитировать минут пятнадцать, но услышав это вот «ишь!», прекратила рассиживаться, молча встала, надела свои мушкетёрские перчатки, выдернула из рук обалдевшей слегка бабы швабру и за пять минут протёрла линолеум в оставшейся половине комнаты. Протереть полы в незагромождённой палате (четыре койки, две тумбочки, два стула, умывальник) даже для меня, безрукой, было делом нескольких минут — если не кряхтеть и не охать демонстративно, разумеется. 

Наибольшую ярость у пришедшей в себя труженицы вызвали почему-то резиновые перчатки: «ручки замарать небось боишься!».

— Небось, — с уже отрепетированной кротостью согласилась я, — именно что ручки замарать боюсь, а что?

Вечером, прощальным залпом, в палату заявилась, сменившая Наильку давешняя чугунная баба. В чистой палате уже спала, свернувшись калачиком, узбекская бабушка, задрёмывала обмытая перед сном свекровь, а я сидела по-турецки на кровати напротив, строчила, ухватив музу за хвост, очередную  аннотацию и рассеянно жевала принесённую заботливым мужем предновогоднюю мандаринку, нахально пахнущую на всё отделение. 

— В десять свет в палате выключаем! — гавкнула Валька, — отбой! больные спать должны! Тут те не изба-читальня!

— Можешь уже сейчас выключить, — мирно предложила я, — мне без надобности, — и блымнула в чугунную морду мощным армейским фонариком. 

Труженица удалилась, шипя, как яичница на раскалённой сковородке. 

— Пишет! — доносилось до меня, — Храмотная!   А мы тут — хавно убирай! 

Я только скорбно пожала плечами не в силах постичь логику бедной женщины —  под кроватью стояло выскобленное именно моими незамаранными ручками судно, откуда именно я полчаса назад убрала «хавно».

Заключительная попытка была предпринята в самый канун Нового Года. Но не усмирения, а перемирия. На переговоры была выслана дипломатичная Наилька, на этот раз без обяняков и экивоков назначившая цену — пять рублей на праздничный стол для сотрудников, и свекровь обихожена-ухожена в лучшем виде: а ты ж небось домой хочешь, нет? 

Домой к мужу и детям я хотела очень и пяти рублей было не жалко. Но лёгкое облачко перегара с утра витавшее в отделении, в том числе и над условной мусульманкой Наилькой, заставило призадуматься и максимально вежливо отказаться. Мамулю так жалко, так жалко — в Новый год и одна... (И ведь на самом деле жалко было оставлять её наедине с перепившимися белыми халатами. Тем более, что даже узбекскую бабушку с утра предусмотрительные родственники забрали). 

Так что пять рублей были потрачены с куда большей пользой — на шампанское, шоколад и ещё мандарины для меня. Пользуясь тем, что больница активно готовилась к Новому Году, я исхитрилась по-людски принять душ, заперевшись в ванной на швабру, потому что ванна, как и в большинстве виденных мной совковых больниц, находилась в помещении с красивым названием «Клизменная» и вовсе не предназначалась для мытья больных — дома же надо мыться, неужто непонятно? Потом совершила ещё один подвиг, вымыв свекрови голову прямо в палате, над тазиком — она страшно мучилась от одной мысли о засаленных волосах. И заснули мы, как обычно, хорошо, невзирая на пьяные вопли в коридоре и голосящую из казённого подслеповатого телевизора вечную Пугачёву. 

...Второго января с утра свекровь сама, не дожидаясь, пока я проснусь, встала на ноги и по стеночке добралась до туалета. Вечером я отправилась, наконец, ночевать домой. 

За эти дни, поскольку персонал не утруждал себя понижением голосов, я узнала о себе много, но к сожалению, не нового и не интересного — о внешности, происхождении, манере одеваться, умственных способностях, моральной устойчивости, о том, как я «добыла» себе  мужа, от кого у меня дети, которых они в глаза не видели и прочая, и прочая — фантазия у простого народа неиссякаема, но, увы, однообразна. Мужу, ежедневно приходившему с самолично приготовленными диетическими разносолами в кастрюльках и баночках, тоже досталось: «эт мужик, что ль????» И то верно — мужик, эт который выпить, по морде и — у койку!

При выписке нас обоих провожали взглядами, полными такой плотной ненависти, что хоть ножом режь. 

И, знаете, я поняла потом, что дело было не только в потерянных рубликах. В конце концов после Нового Года больной опять косяком попёр и материальные потери от одной-единственной упрямой пациентки компенсировались с лихвой. Дело было именно в моральном ущербе — я посягнула на святое: на пролетарскую гордость, я лишила бедных женщин девственности возможности козырять своим славным званием «говночисток», требовать почтения, сострадания и от души презирать недобитых закомплексованных дармоедов. Главный аргумент — «сама чисти, если не нравится!» я у них отняла. Каково им, бедняжкам, было видеть, как белоручка-дармоедка («пишет!» — нешто это работа!) за пару часов, играючи, между делом, научилась их проклятущую работу работать лучше, чем они, профессионалы хреновы. И не стонет, зараза! и не заходится в мазохистских мультиоргазмах! Вот этого, я думаю, они и не могли мне простить. Может и поныне не простили, если память не пропили. 

А я для себя усвоила, что ничего особо тяжёлого и унизительного в этой работе нет, если видишь перед собой страдающее человеческое существо, а не одну лишь сморщенную грязную задницу (заодно и стимулирует призадуматься о том, как наши филейные части будут выглядеть в случае беды, старости и болезни). А так — работа, как работа и ни разу не повод для картинных обмороков, истерик и страданий. Ко мне судьба была благосклонна — я встретила в жизни достаточно «неадекватных» людей, которые её выполняли терпеливо и с любовью. Вот только платят им мало. 

Оставить комментарий

Популярные посты:

titus

Зимние шины для легковых автомобилей: особенности выбора, правила эксплуатации и рекомендации по хранению в межсезонье

travnikovug

А все думают, что у Германии есть суверенитет.

cand_orel

Кино на любителя. "1408" или 1+4+0+8=13

swamp_lynx

"Ощущение, что злодеи победили"

fuflopisatel

Так живут в Гольяново

what_2_wear

это ваза!

ru_travel

В доме-на-колесах по Северо-западу США (9)

v_pychick

этой девушке

seawolf_2050

"Он над нами издевается". Западные СМИ обиделись на Путина

• Ранее
• Архив