Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая (6/6)

Артиллерия шла шагом. Я прибавила ходу, и с двумя киргизами ушла вперед. Встретила волка, который очень мирно перебегал долину. Киргизы погнались за ним, но ушел. Пройдя двадцать пять верст, остановились в прехорошенькой долинке между высокими горами. Орудия стали на позицию, кругом расположился отряд. Сухарев сам повел трех казаков, чтобы поставить пикет, провел их до конца долины и вскарабкался на самую высокую вершину, которая оканчивалась чуть не остроконечно. Слезши с лошади, он провел казаков и поставил на самую верхушку. После того Сухарев стал спускаться; даже муж приговаривал, глядя на него: «Ой, дедка, хоть с лошади бы сошел! Сломишь себе шею!» Но дедка даром что сед, да удал. Он благополучно сошел и доложил начальству, что с вершины на далекое расстояние видны дороги. В ожидании обеда мы пошли гулять на горы. Взобравшись довольно высоко, сели отдохнуть и любоваться хорошеньким видом окрестных гор, долины и расположенного в ней лагеря.

У нас обедал начальник взвода, а дедка Сухарев постился (постовал, как говорят у нас) и отказался от обеда. После обеда долго сидели, читали газеты и рассуждали о войне Франции с Пруссией. Я от всей моей души желала и желаю, чтоб они изобразили битву тех двух знаменитых собак, которые до того грызлись, что только хвостики остались. От Власова все не было известий, и мы легли спать, не дождавшись ничего… Оказалась небольшая, но весьма чувствительная неприятность; вся юрта была усеяна маленькими черными пауками; они бегали по коврам, по кроватям, по бокам юрты, падали сверху ее, — не было от них спасенья. Но как все это ни было противно, а усталость взяла свое.

Утром в отряд наехало человек тридцать солонов, под предводительством солонских офицеров; у одного был белый шарик, значит, наш хорунжий, у другого белый матовый — капитан, а у третьего синий — это майор. Чиновник с синим шариком важничал непомерно; напротив того, человечек с прозрачным шариком и стариковскою, женоподобною физиономией был весьма мягок и любезен.

Приехавшие с ними солоны народ рослый, стройный и красивый; черты лица их правильны, глаза не подтянуты кверху и скулы не выдаются; ноги и руки замечательно малы и стройны. Обуты в башмаки с совершенно круглыми носками, заканчивающиеся острым шнипом, на толстой бумажной подошве; в широких, наподобие турецких, шароварах и курмах, то есть широких куртках или кофтах с очень широкими прямыми рукавами; все это из серой, точно небеленый холст, материи. Головы до половины выбриты, а с половины отпущены очень длинные волосы, заплетенные в косу; на головах поярковые шляпы с загнутыми вверх, вроде кокошника, полями, и в одном ухе большая, спускающаяся до плеча серьга. Оружие — лук и колчан, который они носят не на спине, а лук висит с одного бока, колчан с другого.

Чрез переводчика солонам было объявлено, что их задержат ненадолго. Они потолковали, и по необходимости согласились. Солонских чиновников пригласили пить чай. Синий и белый матовый шарики вели себя чрезвычайно чванно и беспрестанно сосали свои трубочки. Отобедали, а все от В-ва нет известий. Наконец часа в два дали знать с пикета, что кто-то скачет по дороге. Прискакал Ж., с ним три казака, сын Матена и его знаменитый переводчик, таргаутский лама Манчук. Сын Матена, малый лет семнадцати, походил более всего на глупорожденную деревенскую девку. Манчук смотрел волком. Ж. рассказал, что утром рано они пробрались лесом к селенью, застали Матена в его доме и сообщили, что приехали от русского генерала. Матен принял их в передней комнате, нечто вроде нашей прихожей, и едва удостоил говорить, отвечал, что к русскому генералу не поедет, так как служит в китайской службе и сам генерал. Сказав это, вскочил и ушел. Тогда наши послали сказать, что лучше бы он не ломался, а ехал, что генерал стоит недалеко и с войском. Тогда Матен предложил отправить для переговоров своего сына и Манчука. Сын Матена подошел с приветствиями от отца и поднес какую-то материю. Материю не приняли, сказав, что приглашали Матена для переговоров, а не мальчишку, а так как Матен сам нейдет, то остается его привести. Манчука и сына Матена приказано взять под конвой, и отряду готовиться к выступлению. У солонов отогнали лошадей на другую сторону лагеря, сказав, чтобы до нашего возвращения никто из них не смел трогаться с места. С ними оставили двадцать пять человек казаков, наши юрты и вещи. Солонских чиновников пригласили ехать с нами.

Ж. проскакал 25 верст от селения Матена карьером, у него не было почти голосу; но выпил рюмку хересу, сел на свежую лошадь и в сопровождении двух казаков снова поскакал к В-ву с известием, что отряд идет. Ж. рассказывал, что В-в и Б. сидят в юрте с револьверами наготове.

Тронулись и мы. Солонские чиновники важничали до невозможности, и гордо выехали пред отряд, стараясь держаться впереди русских начальников. Пришлось попросить их держаться сзади и не сметь выскакивать вперед. Они тотчас послушались, но франт с синим шариком сохранял надменный и иронический вид. Манчука и сына Матена вели в средине отряда на чумбурах.

Чрезвычайно красиво идет артиллерия по горам. Как лихо кони выносят орудия в гору, как искусно спускают. Прислуга поддерживает орудие на лямках, могучие дышловые, сдерживая катящееся с крутого спуска орудие, совсем садятся на задние ноги и сползают, упираясь передними ногами, вытянутыми как струнки. Иногда которая-нибудь заблажит немножко, замотает головой, прося повода. Тут же ей ездовой, в виде нравоученья, нагайкой по ушам, и снова умный конь напрягает все мускулы — и спускает молодцом. Несмотря на то, что два перевала были довольно высокие и крутые, и один еще по косогору, орудия спустились отлично. После одной остановки, когда скомандовали «Садись!», синий шарик тотчас же передразнил: «Садись!», самодовольно и презрительно усмехаясь. Спустившись со второго перевала, мы довольно скоро вышли из ущелья на долину Кобука, перешли два серных ключа, дававших себе знать своим запахом, и через час ходу подошли к селенью, раскинутому на довольно большом пространстве; все домишки группировались около большой кумирни. Всего мазанок можно было насчитать до 80. За селеньем и около него, но далеко от нас, копошились люди. Вл-в и Ж. выехали навстречу, с докладом, что Матен уехал из селения в свою кочевку. Тогда В-ву было приказано ехать вперед с шестью казаками и остановить Матена; артиллерия с частью казаков стала на позиции, чтобы в случае нужды держать все селение под огнем, а остальной отряд двинулся вперед. Кумирня большая и очень красивая. Четыреугольное каменное выбеленное здание. В стенах ни окна и ни малейшего отверстия, кроме входа с одной стороны; из-за первой стены видна вторая, а из-за нее четыреугольная башня с крышей известной многоугольной остроконечной формы с загнутыми вверх краями; по углам драконы и колокольчики, из которых тоже висят драконы. Подле кумирни на двух высоких шестах огромные флаги. Колокольчики качались от ветру и перезванивали. Недалеко от кумирни стояло еще маленькое каменное здание, вроде нашей часовни. Во всем селенье не было видно ни души. Нам указали мимоходом дом Матена — такая же мазанка, как и остальные, только окружена высоким частоколом как клеткой. Пройдя селенье, пошли на полных рысях, прошли верст восемь, кругом по холмам показываются всадники, а наших все нет. Прошли и все десять верст, наконец видим: катит В-в и сообщает, что Матен сейчас выезжает навстречу; он сидел окруженный ламами, в то время как В-в налетел на него врасплох с своими казаками и стал держать ему такую речь: «Поезжай лучше, Матен, сам навстречу генералу, он здесь со всем войском, иначе худо будет».

Поехавший солонский офицер с женоподобною физиономией, тоже стал советовать ехать встречать. Матен потолковал с ламами, засуетился, стал одеваться и просил В-ва ехать предупредить, что он сейчас будет. «Надо же мне, — говорит, — войско мое собрать. Генерал ваш идет с войском, приличие требует, чтоб и я выехал так же». Мы остановились. Через несколько времени действительно показались всадники, подъехали несколько ближе, и мы могли разглядеть Матена. Толстейшая фигура в черной куртке и китайской генеральской шапке, чрево его подпиралось лукой седла. За ним человек 50 всадников с винтовками за плечами. Шли они шагом. Не дойдя нескольких шагов до нас, остановились, какое-то чучело с обнаженною головой спешилось, подобострастно согнувшись крючком, подошел к лошади Матена, взял ее под усцы и повел к нам.

В-в объяснял, что китайский этикет требует, чтобы здоровались сойдя с лошадей. Но наше начальство осталось на лошадях, говоря, что пусть Матен подчиняется нашему этикету. Матен, видя, что наши не сходят с лошадей, с лошади же подал руку, говоря приветствие. Солонский старикашка переводил на китайский язык, В-в на русский. Видно было, что Матен совершенно хорошо понимает, да, вероятно, и знает китайский язык, но не хочет говорить не на своем природном языке, важности ради.

Матен, разумеется, очень радовался, что видит дорогого гостя, и надеялся, что он прибыл здоров и благополучно. Ему ответили сожалением, что русским пришлось идти так далеко ему навстречу. Пригласили Матена идти с собой, говоря, что находят неприличным вести переговоры на чужой земле. Матен согласился, и оба амбаня, китайский и русский, направились со своими воинами обратно к селенью. Дорогой Ж. сказал нам, что Б. входил в кумирню, и в ней преинтересные бурханы (идолы). Спросив разрешение ехать вперед и до прихода отряда осмотреть кумирню, мы взяли восемь человек казаков и поскакали. Е., Ж. и я почти всю дорогу шли вскачь, местами карьером, чтобы только засветло попасть в кумирню; при въезде в селенье, я зазевалась на что-то, недоглядела широкого арыка (канавы); лошадь, приготовляясь к прыжку, неожиданно, со всего скоку, взвилась, я совсем было опрокинулась, и опять каким-то чудом усидела. Помню, что ко мне подскакал казак, но он ли меня удержал и мог ли удержать, не знаю, потому что в ту же секунду перемахнули арык и благополучно продолжали скакать дальше. В окнах мазанок, в селенье, огоньки, и копошится народ. Подскакав к кумирне, мы сошли с лошадей и вошли совершенно будто на паперть наших старинных церквей. Крыша паперти подперта деревянными четыреугольными колоннами, пестро раскрашенными; три входные большие двустворчатые двери. Мы подошли к средней, оказалась заперта, только в щелку виден огонек; постучали, позвенели — никто не откликается; наконец кто-то из казаков толкнул замок шашкой, дверь отворилась. Мы столпились в дверях; общий вид напоминал католическую церковь; большое здание, разделенное четырьмя рядами колонн, между средними колоннами широкий проход к жертвенному столику, на нем теплится лампада, свет ее и освещал кумирню. Мы хотели войти, но Ж. посоветовал прежде осмотреться хорошенько — кто их знает! В это время вышел из-за колонн какой-то таргаут и подошел к нам. Я вручила ему серебряный двугривенный в руку и толкую: «Акча», то есть по-киргизски деньги. Он оскалил с некоторою приятностью зубы и спросил: «Бурхан?» Я ему жестами показывала, что не бурхану, а ему. Он пригласил нас идти за ним. Из нашего конвоя два казака остались у лошадей, двое у дверей, а остальные четыре вошли с нами. Мы прямо пошли к жертвенному столику; дорогой заметили у каждой колонны низенькие, вершка в два, широкие, четыреугольные скамьи; на них сидят ламы во время богослужения. Между последними колоннами, за жертвенным столиком висит шелковый занавес. Столик одет материей, как наши престолы, на нем дюжины две одинаковых чашечек с какой-то жидкостью, посредине их стоит высокая бронзовая или медная подножка и в нее вставлен бубенчик главного ламы; пред ним теплилась лампада, по бокам столика стояли вазы с какой-то пушистою зеленью. Проводник наш скрылся за занавес, а я воспользуюсь этой паузой, чтоб описать богослужение, которое прежде видел в этой самой кумирне один офицер. Во время богослужения ламы садятся около колонн на коврах, кошмах или скамьях, играют на инструментах, поют или читают. Инструменты у них: огромная длинная труба, такая, что надо поддерживать подставкой, медные тарелки, бубны, барабан и т. д.; одновременно с музыкой некоторые из лам поют. Во время служения занавес за жертвенным столиком открывается, и за ним в углублении за колоннами, под главным бурханом, сидит старший лама в красной одежде; и как все ламы, с наголо выбритою головой. В руках у него колокольчик и особого рода бубенчик вроде побрякушки, он ими подает знак другим ламам, когда начинать петь и играть, также когда кончать, во время чтения тоже перезванивают; между сидящими ламами расхаживает, не знаю как его определить, вроде диакона, с красным плащом на плечах и такой же перевязью, как и у наших диаконов через плечо; он наливает ламам в чашки кумыс и окуривает их длинной курящейся благовонной бумагой. Народ нисколько не участвует в молитвах, его дело приносить только жертвы на столик, а там, по величине и ценности жертвы, ламы за него и совершат молитвы. Если кто положит в чашечку пшена, ламы воспевают пшено, божество, родившее пшено, и жертвователя. Чем богаче жертва, тем продолжительнее молитвы. Проводник наш вернулся за-из занавеса, показывая пустую руку и говоря: «Бурхан», мы поняли, что он положил деньги бурхану. Я дала ему еще. Он взял с жертвенного столика лампаду и пригласил нас войти за занавес; за занавесом стол, посредине у стены стеклянный шкаф с большими цельными стеклами, разделенный на три отделения; в среднем была женская сидячая статуя в аршин величиной, вся вызолоченная, только глаза черные с белыми белками и белые зубы, видные между немного открытыми губами; лицо было идеально хорошо, с правильными, тонкими, изящными чертами и прекрасным выражением. На голове ее надета большая бирюзовая корона; одна рука поднята со сложенными перстами: указательный и большой сложены вместе. В боковых отделениях шкафа, также вызолоченные женские фигуры, тоже сидящие, меньших размеров, без короны и далеко не так изящны и красивы, как средняя. У одной на поднятых руках надеты жемчужные четки. Около стеклянного шкафа, стоящего на довольно высоком шкафчике или столике, покрытом материей, наставлен целый ряд медных бурханчиков; замечательно, что Б. водили по кумирне слева направо, от главного бурхана, точно так же повели теперь и нас. К нам подошли еще несколько лам, с головами в виде билиардных шаров и с красными плащами на плечах, которыми они иногда прикрывали и голову. Один из них, высокий старик, стал нам толковать, тыча самым бесцеремонным образом лампадой бурханам в физиономии. К сожалению, с нами не было переводчика, и мы ничего не могли понять из его слов. От шкафа или киота вдоль стены кумирни, стояли и сидели бурханы в человеческий рост, а некоторые и бо́льших размеров; сначала три женские фигуры, деревянные или из папье-маше, раскрашенные красками и одетые в шелковые платья. У одной была золотая корона на голове, другая держала корону в руках. К углу сидело такое страшило, что мы чуть не ахнули, а ламы, видя это, хохотали, тыкая страшилищу лампадой в лицо. Бурхан этот выкрашен черною краской, только на ужасном лице резко выдаются белки глаз, подведенные красною краской, и толстые красные губы с оскаленными зубами. Он сидел скрестив ноги калачом и подняв свои четыре или шесть рук, не помню, кверху. От угла по продольной стене стояли какие-то богатыри; один, с громадным мечом, в пестрой одежде и с цветными перьями на голове, смотрел так свирепо, выпучив бычачьи глаза и надув щеки, что мы невольно засмеялись и вспомнили австрийскую команду: «Надуй щеки, прими грозный вид!» Милее всего, что ламы хохотали вместе с нами. После страшных и воинственных богов пошли более мирные, один из них, вероятно, бог музыки, с развеселым лицом, держал в руке инструмент вроде балалайки. Перейдя через кумирню к противоположной стене, первый бурхан, бросившийся нам в глаза, была опять сидящая женская фигура в человеческий рост, выкрашенная черною краской; только губы, глаза и зубы были натурального цвета; в руке она держала опахало из павлиньих перьев и из-за него улыбалась. Более кокетливой, вызывающей улыбки и позы трудно вообразить. Остальных бурханов мы осмотрели вскользь чуть не бегом, так как Ж. беспрестанно твердил: «Скорей, скорей! пора. Отряд пройдет; нам тут одним оставаться нездорово».

Жаль было уйти не осмотрев всего, но делать нечего, торопили так, что я только успела заметить сидящего великана с маленьким бурханишкой на руке. Слева от угла до среднего шкафа с главным бурханом, вся стена сверху донизу набита тючками.

Вышли мы из кумирни и стали садиться на лошадей. Лам очень занимало мое дамское седло с тремя рожками — и хоть на этот раз я была в бешмете и чембарах и сидела по-мужски, но чтоб удовлетворить их любопытству, села боком. Должно быть, это им показалось очень занимательно, потому что они осматривали седло и жарко что-то толковали между собою. Старик взял в руки и мою высокую прюнелевую ботинку и очень внимательно рассматривал.

Мы раскланялись с ними и отправились. Отряд действительно вышел уже из селения. По берегу речки шла какая-то кутерьма; в полутьме нам видно только было, что верховые таргауты снуют туда и сюда, как рой потревоженных пчел. Ж. и Е. сказали, что мешкать нам нечего; я взяла сына на чумбур, чтобы не сбился, щелкнули по лошадям и проскакали между этою сумятицей к нашим. Оказалось, что в это время, по приказанию начальства, остановившегося для отдыха и первых переговоров с Матеном, отгоняли за нашу цепь всех вооруженных. Войдя в юрту, мы увидели при свете свечи, вставленной в воткнутый в землю штык, Матена, сидящего на ковре рядом с генералом. С одной стороны наши офицеры А. и Б., с другой — солонские; посредине юрты, поджав ноги, сидел переводчик. Мы сели с нашими, и я с любопытством рассматривала Матена. Полное, жирное, одутловатое лицо, с широкими скулами и острым подбородком; больше карие глаза, длинный, острый, прямой нос, свесившийся над губой, рот грошиком и никаких признаков бороды. Руки белые, как у какого-нибудь модного проповедника. Разговаривая, Матен сидел совершенно неподвижно, только быстро обводил своими большими, не то испуганными, не то удивленными глазами всех нас, и снова уставлял их на генерала, особенно когда он говорил что-нибудь; в руках он вертел какую-то травку и нервно подергивал и щипал ее. Настоящие переговоры шли о том, чтобы Матен непременно ехал на русскую землю, как ему и приказано было Хебе-амбанем, так как неприлично для русского генерала приходить переговариваться к нему. Матен упирался и не хотел ехать, говоря, что он болен, и теперь даже принимает лекарство, и что единственно болезнь помешала ему приехать на Зайсан. Особенно говорил солонский чиновник с синим шариком, так важничавший и ломавшийся с самого отправления нашего к Матену. Он так и тарантил, что Матен не может ехать, что не все ли равно — и здесь можно говорить и т. д. Два раза передавали этому франту, чтоб он молчал и не мешался, но он не унимался. Наконец начальство рассердилось и крикнуло ему: «Джур!», то есть по-киргизски «Вон! ступай!» и показало франту на дверь. Тот замолчал, но сидел презрительно посмеиваясь. Тогда ему так крикнули «Джур» с такою свирепою физиономией, что франт быстро вскочил и торопливо, но все же по возможности стараясь сохранить свое достоинство, вышел. Матен услыхал, как крикнуло начальство, совсем оторопел и, бессмысленно уставив на него глаза, мял в дрожащих руках травинку. Подали чай, Матен отказался, говоря, что болен и ничего не пьет. Переводчик В-в, долго живший в Китае и хорошо знающий их нравы, объяснил, что Матен боится, чтоб его не отравили.

Велели ему передать, что сына его отпустили, а что он через четверть часа пойдет с нами. Матен благодарил за сына, но уверял, что у него теплого платья нет, а теперь холодно. Предложили ему послать за платьем одного из оставленных при нем таргаутов. Он опять за то же: болен и принимает лекарство. Переводчик и солонский чиновник со старушечьею физиономией убеждали его и заверяли, что ему никакого зла не сделают, что он гостем будет. Он отвечал, что просит русского генерала остаться здесь ночевать, что завтра приведут отбарантованных лошадей, и чтобы русские ничего не боялись. Ему ответили, чтобы на наш счет он успокоился, что русские знают, что в данном случае все его селенье подымут на копье, чтоб он не ломался и ехал; а что если дело из-за теплого платья, ему дадут шубу. С этим словом было приказано готовиться к отъезду, и мы вышли из юрты. Совсем стемнело, холодный ветер так и рвал. Пока мы путались и садились на лошадей около дверей юрты, вышел из юрты Матен, окруженный переводчиками, солонскими чиновниками и Батобаем; его уговаривают сесть на лошадь, он упирается, наконец сел на землю как заупрямившийся ребенок. Сидит на земле в своей генеральской шапке, но уже без прежней генеральской важности, а окружающие продолжают его уговаривать. Костя так и умирает со смеху. Наконец послышалась команда: «Садись!» Тогда даже долготерпеливый переводчик В-в — и тот порешил: «Коли не хочет с честью — надо с бесчестьем». Подскочили казаки, спешили, один удалец поднял генерала с земли под мышки, и в ту же минуту его подхватили и как куль ввалили на седло. В-в, видя, что Матен натягивает поводья и проворно шарит рукой около себя, догадался, и отнял у него нож. Тогда Матен принялся шпорить свою лошадь, надеясь пробиться, но его дали казаку на чумбур, окружили и двинулись. Темно было так, что только в нескольких шагах видно пред собой. Отряд разделили. Матен и Манчук, оба на чумбурах, шли посредине. Таргауты так и сновали около нас и теснили. Матен стал просить, нельзя ли ему послать к своим, что ему необходимо им передать, чтоб они не беспокоились. Ему позволили, предварив, что если на отряды сделают нападение, или будут стрелять, первая слетит его, Матенова, голова. Он тотчас затараторил что-то, и послал сопровождавшего его таргаута к своим, вероятно, с приказанием не шалить и не подвергать его драгоценную голову опасности. Таргауты продолжали сновать кругом и особенно теснились около нашей кучки, где был Матен. Им велели передать, чтоб они отъезжали подальше, но так как они продолжали все так же, им передали, что будут стрелять, а пока стали отгонять нагайками налезавших слишком близко.

У меня одна была забота, Костя; даже и в темноте его, одного маленького, из всего отряда, и притом на белой лошади, легко было отличить, и какому-нибудь таргауту могло придти в голову сарканить его и утащить в горы взамен Матена.

Возьму его за чумбур, мальчик пищит и обижается, а один — то в сторону отобьется, то отстанет: от усталости и холода совсем раскис. Наконец буран разогнал тучи, и луна осветила нашу дорогу. Матен прихотничал как женщина; то позови ему Батабая, и чтобы Батабай ехал рядом с ним; пошлют ему Батабая — нельзя ли остановиться у ручья налиться воды и т. д. Часа в два ночи мы пришли к нашим юртам. Матена поместили в юрту к офицерам, вынеся оттуда предварительно все оружие, кроме револьвера, лежащего у С. под подушкой.

У таргаутов, приехавших с Матеном, тоже отобрали оружие, и весь этот арсенал положили в нашу юрту. Вооружение таргаутов, как говорили знатоки, отличное.

На другое утро начались переговоры. Матену говорили, что он делает дурно, позволяя своим грабить русских. Тот сначала упорно отрицал и уверял, что грабят наших кызаи. Наконец он согласился на требование, что за всякий грабеж он будет отвечать, с оговоркой только, что кроме тех случаев, которые могут быть в соседних округах Увана и Аредена, и что немедленно приведут отбарантованных лошадей. Матен продолжал поститься, то есть из страху ничего не брал в рот и все перебирал свои четки.

Наконец привели лошадей; тогда Табак, Батабай и солонский чиновник — старушонка стали пред нашим начальством и начали слезное прошение, отпустить Матена, говоря, что он теперь уже на русской земле, лошадей отдал, обещал, что больше грабить не будет, и что если Матена по их просьбе отпустят, он их обижать не будет; а иначе, только отряд уйдет в Чеган-Обо, он станет им делать всевозможные притеснения, а кочевки их в соседстве. Посоветовались наши и решили отпустить Матена; но Манчука как уличенного в том, что принимал лично участие в грабеже против нас, взять с собой. Когда Матену объявили, что его не поведут дальше, он так обрадовался, так униженно кланялся и говорил такие рабские речи, что если б ему поставить условием получить сто нагаек пред отправлением, нет никакого сомнения, он принял бы это условие, не смущаясь нимало своей генеральской шапки. Приняли лошадей, простились с Матеном, то есть начальство сказало ему на прощанье — чтоб он помнил, что даром ему грабежи не пройдут, и выступили. Скверная погода, сильный холодный ветер и по временам дождь.

Через несколько времени нас нагнали человек 50 киргизов, вооруженных назиями и айбалтами. Айбалты теперь довольно известны, так как все бывшие в Туркестанской области вывозили их оттуда, а назия это длинное, тонкое древко, на конце которого вершков в пять железное острие; в том месте, где острие вделано в древко, большая кисть, сделанная затем, чтобы назия дальше в человека не входила, и, ударив, лезвие можно было выдернуть из раны. Ландверы эти выехали затем, чтобы помочь нам в случае, если бы переговоры с Матеном кончились не миролюбиво.

На возвратном пути, как и обыкновенно, казаки пели; есть у них и про бараньего героя песня. Вообще, в песнях своих казаки очень верно и метко выражают свои чувства. Например, есть у них одна, в которой они воспевают как они ходили на Балхом, переморили там своих лошадей, натерпелись всевозможных нужд, но это все бы ничего, главное им обидно, по словам песни, что служили они за это время: