Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая (1/6)

В августе прошлого 1870 года моему мужу предстояло объехать китайскую границу, а так как по маршруту приходилось быть в долине Верхней Бухтармы, в четырех переходах от Белухи, нашего алтайского Монблана, то решено было пройти на ее ледники, и осмотреть по дороге Рахмановские серные ключи.

Предстоявшее путешествие было до того интересно, что муж решился взять с собою меня и десятилетнего сына. С нами поехали еще: переводчик Осман, некто М. и пристроившийся к нашему обществу, путешествия и охоты ради, замечательный стрелок, ездок и охотник Ж-в Семипалатинска тремя днями ранее нас, с обозом провизии, подарочных вещей, наших седел и упряжи; так как в степи, если нет своей упряжи, то лошадей запрягут первобытным способом, привязывая к экипажу за хвосты.

Переезд от Семипалатинска до Усть-Каменогорска не представлял ничего замечательного: Иртыш и степь; правда, не наша, песчаная и печальная Семипалатинская, а зеленая и покрытая цветами. От Убы местность делается более и более гористою и вдали за Иртышом показываются три остроконечные вершины Аир-Тау, по-русски — Монастырей.

Усть-Каменогорск хорошенький городок, с широкими, поросшими травой улицами и маленькими, по большей части не обшитыми тесом домиками, — в Петербурге сказали бы — домишками. Смотрит он уютно и весело, и несравненно более русский город, чем песочница Семипалатинск. Даже в отношении зданий Усть-Каменогорск далеко превзошел убогую столицу наших мест, напоминающую своими улицами с покосившимися на бок домиками, без крыш и с залепленными бумагой, точно бельмом, окнами, ряды оборванных и общипанных калек, стоящих в две шеренги на папертях.

Долина Ульбы

3го августа мы выехали из Усть-Каменогорска большим обществом, поехавшим нас провожать. Дорога до перевоза чрез Ульбу отличная, и мы катили в трех тарантасах так, что именно только пыль столбом. С переправы, верстах в пятнадцати не доезжая Ульбинска, дорога делается гористою и удивительно живописна; растительность необыкновенно роскошна и разнообразна. Едешь точно парком. Самый Ульбинск лежит в глубокой долине по берегу речки Ульбы, на ровной и бесплодной площадке среди гор. Хозяйки приезжают сюда варить варенье и делать наливки, так как здесь много ягод (смородина, малина и клубника), больные — пить кумыс и спасаться от лихорадок и грудных болезней, которыми Семипалатинск преизобилует.

Просидев часа четыре в Ульбинске у омских знакомых, которые тут лечатся, мы отправились далее верхом по ущелью Проходному до пасеки Ш.; проехать эти десять верст верхом наслажденье, а в экипаже можно разве в виде искупления очень тяжких грехов.

Мы выехали кавалькадой в двенадцать лошадей. Ущелье дивно хорошо; узкая дорога извивается между скалистыми горами, местами поросшими травой, местами целым лесом ели и пихты. Вдоль дороги бежит ручей, местах в двадцати перебегая дорогу; по сторонам его густо заросла черемуха, жимолость, акация, шиповник, рябина и смородина.

Скоро солнце зашло за горы, потянуло сыростью, стало свежо; мы, бедные семипалатинцы, привыкшие, — нет, привыкнуть нельзя, — а принужденные дышать песком и пылью, сухим воздухом, прокаленным сорокаградусным зноем, с восторгом вдыхали этот влажный, ароматный воздух — точно камень сняли с груди.

Сквозь легкий туман ущелье казалось еще прелестнее; отблески севшего за горы солнца золотили небо и вершины скал, сквозя сквозь густую зелень пихт и елей, стоящих щетиной на гребне горы. Особенно хорош вид на седьмой версте от Ульбинска: дорога делает крутой поворот, ущелье суживается более и более, и будто замыкается высокою стеной, покрытою темным лесом; из леса вырезается громадная, голая, седая скала; у подножия ее, сердито крутясь между камнями, сверкая сквозь ели, бежит и падает каскадом ручей; на противоположной стороне высоко громоздятся красноватые скалы самыми причудливыми, фантастичными формами.

Ущелье Проходное

Полюбовавшись этою прелестною картиной, мы, дойдя до ровного места, пустили лошадей вскачь, и скоро доскакали до пасеки, уютно приютившейся в боковой зеленой долинке. Центр ее составляла хорошенькая восьмиугольная беседка. Сойдя с лошадей, мы уселись около самовара, приготовленного под навесом деревьев; было так темно, что зажгли свечи. Разговор шел живо и весело, незаметно прошло часа два. Наконец я пошла укладывать моего Костю в беседку, где поставили наши постели. На средней стене беседки прибита медная доска с надписью, что великий князь Владимир Александрович тут завтракал, 19го июня 1868 года.

По стенам и по полу так и бегали двухвостки (род сороконожек), кусающиеся пребольно. Я совсем было сокрушилась духом. Но несмотря на горестное убеждение, что из-за этих отвратительных насекомых я всю ночь глаз не сомкну, минут через десять уснула сном праведным.

На другое утро мы простились с нашими усть-каменогорскими спутниками и поехали в тарантасах. После довольно большого и крутого спуска, дорога пошла в гору; с правой стороны, верстах в шести за горами, показался Иртыш и отлогие холмы Заиртышских гор, слева раскинулся Алтай. На всем видимом пространстве высились горные волны. Впереди на широкой долине видна Феблистовка, большая станица русских переселенцев. Впереди ее заметны еще остатки четырехугольного земляного вала, служившего в былое время защитой от нападений киргизов. Почва чернозем, кругом хорошие пашни и богатые сенокосы. Местами целыми десятинами алеют полевые левкои; везде кусты мальвы и царских кудрей, но большею частью травы крупные и грубые. Жар стоял невыносимый. Доехав до станции Северной, мы переоделись и снова сели на коней. Проехав верст двенадцать, взбрались на Седелку, высшую точку хребта между Усть-Каменогорском и Бухтармой, и пошли ущельем Пихтовкой. От Седелки спуск, правда, очень отлогий, идет семь верст. Ущелье схоже с Проходным, только горы больше и виды диче и грандиознее.

По всей дороге торчат чертовы зубья, как зовут казаки вертикально стоящие сланцы, и бегут ручьи; в одном месте, на порядочное расстояние, дорога идет по каменистому руслу ручья. Толчки такие, что мертвого разбудят. По сторонам дороги много смородины и малины; казаки ломали целые веники их. Выехав из ущелья, мы свернули на довольно широкую долину и, проехав версты три, остановились в Александровском, тоже станице русских переселенцев. Станица большая, постройка очень хорошая, и поразительно много красивых женщин, чего вообще нельзя сказать про женщин нашей области, где примесь киргизского типа сильно сказывается. В избе, где мы остановились, обе дочки хозяйки были красавицы.

Отсюда мы отправились в тарантасах в Бухтарму, и часам к трем были там. Усть-Бухтарминская станица и бывшая крепость — кучка убогих домиков, вроде семипалатинских, сбитых вместе; посредине, на кривой, заросшей травой площади, небольшая деревянная церковь.

Из населения мы встретили несколько ребятишек, несколько пасущихся животных и широкую фигуру командующего (выселкового атамана), стремящегося изо всех сил по улице, очевидно, от нашего тарантаса. Наконец мы подкатили к бревенчатому домику, стоящему на берегу Бухтармы. Запыхавшийся командующий стоял уже тут.

Отдохнув, мы пошли осматривать Бухтарминскую крепость, ров, мосты, валы, здания внутри валов. Крепость как следует быть, не то что наша, от которой остались только одни каменные ворота среди чиста поля. Муж восхищался положением крепости, я же, не понимая, чем она его так восхитила, видела только, что одной стороной она подходит к высокому, скалистому и обрывистому берегу Бухтармы, с другой окружена валом и рвом; за ними долина, замыкающаяся горами Толстухой, Толстушенком и т. д.

На берегу нам показали богатырский след, — ясно отпечатанный на скале след человеческой ноги, но вовсе не богатырской, а самой обыкновенной.

Легенда гласит, что во время оно, когда в этих местах обитали богатыри, пришли русские и стали воевать с богатырями. Раз как-то они погнались за одним из богатырей; тот доскакал до скалы и, видя, что далее скакать нельзя, перепрыгнул через Бухтарму, и вот след его ноги и отпечатался, когда, приготовляясь к скачку, он оперся ногой на скалу. Должно быть, сильно оперся. Истина же устами солдатика изрекла: «Это, когда тут арестанты содержались, они баловали». И действительно, тут же около богатырского следа выбиты на скале птичьи следы, подковы и две латинские буквы. Но, разочаровав нас в подвиге древнего богатыря, он утешил рассказом о развлечении, придуманном здесь же одним современным богатырем. Подведя нас к краю скалы, которая стоит над Бухтармой отвесною стеной сажен в 12, он указал на небольшой выступ, не более квадратного аршина, выходящий в виде балкончика на половине высоты скалы, и рассказал, как один солдатик, цепляясь кое-как, сползал на этот выступ, раздевался, складывал свое платье и бросался в Бухтарму. «Так и пропадет! и эво куда его вынесет!» Потом еще показали нам сделанную в углублении скалы, над рекой, довольно большую надпись красною краской; прочитать или даже разобрать, какими она написана буквами, невозможно; чтоб издали взглянуть на надпись, приходится лепиться на краю скалы над водой, а сделать надпись иначе нельзя было, как спустив пишущего на веревке, как это делают у нас, когда красят дома.

Кончив осмотр крепости, мы отправились обратно. Жар все еще стоял невыносимый. Выкупавшись и пообедав, мы пошли на паром, распрощались с нашими хозяевами и переправились на левый берег Бухтармы. Там нам встретилась целая толпа хохлов и хохлушек, возвращавшихся с недавно разведенных ими баштанов. Хохлы эти, в числе многих тысяч переселенцев, шли несколько лет тому назад на Амур, но выбившись из сил и растратив все скудное достояние на четырехтысячном пути, осели здесь, вполне сохранив свой характер. Где хохол, там баштан, волы и чумачество. И здесь хохлы стали извозничать: перевозят руду из Змеиногорского рудника на пристань, берутся доставлять грузы в Верное, даже в передовые отряды. Все на родных волах. Мы купили у них арбузов и дынь, сели в тарантасы и покатили или, вернее, понеслись, так как в наш легонький экипаж запрягли пятерых отличных коней. Весь низменный полуостров между Бухтармой и Иртышем, сливающимися верстах в двух ниже, по которому мы ехали, весной заливается водой, и несмотря на то, что местами он порос высоким тальником, в большую воду через него переправляются на лодках. До впадения Бухтармы, Иртыш называется Тихим, хотя этот тихий несравненно быстрее нашей Невы, ниже его называют Быстрым Иртышем. Быстрина действительно замечательная; карбаз с грузом руды пробегает по течению сто тридцать верст в двенадцать часов; этою весной мы спускались на карбазе; красив, но чрезвычайно суров вид берегов Быстрого Иртыша. Огромные, голые скалы теснят его с обеих сторон. Тут есть одно небезопасное место, называемое Семь Братьев, то есть семь скал, выдвинувшихся в Иртыш; течением так и прибивает, так и тянет на них; и надо опытного рулевого и хороших гребцов, чтобы миновать их благополучно. Если попадешь на первого брата, говорят гребцы, побываешь и на всех семи. Сомнения нет, что после визита седьмому брату от карбаза останутся одни щепы. На заливных лугах мыса, между Бухтармой и Тихим Иртышем, переселенцы-хохлы развели в этом году громадные баштаны, обсаженные кругом подсолнечниками. Наш ямщик не мог нахвалиться и нарадоваться на это нововведение. До прибытия хохлов, у них, на такой благодатной почве, не было ни арбузов, ни дынь. Некоторые пробовали сажать в огородах, но, от неуменья огородников, или вовсе не родилась эти овощи, или выходили очень плохие. Этот же год продавали по рублю квадратную сажень арбузов на бакче.

Пока муж с ямщиком любовались на бакчи, я заметила, что корневик наш сильно горячится. При спуске с горы, вместо того чтобы, как следует степенному и благовоспитанному коню, упираться и шагом на себе спускать экипаж, он злился, рвался, наконец понес, налетел на уносных лошадей; те бросились по косогору, в сторону. Несколько секунд мы летели с быстротой неописанною. Наконец тарантас перевернулся, и мы и наши вещи высыпались как горох. Помню только, что я перелетела через кого-то, и очутилась на порядочной дистанции от тарантаса, на коленях, и тут же, с полета, непроизвольно совершила земной поклон. Поднявшись, вижу, что Костя лежит около меня, и тоже поднялся благополучно. Муж упал около самого тарантаса; тарантас же стоит на боку, и только колесо неистово вертится в воздухе. Лошади, ямщик, форейтор, все это перепутанное лежит в куче. Более всех пострадал форейтор, но, сравнительно дело обошлось благополучно; сериозного ушиба не было.

Пока подъехал другой тарантас, и ямщики, с помощью нашего повара, стали приводить экипаж в порядок, мы пошли пешком. Оказалось, что я сильно ушибла ногу, и муж, сам получивший карамболь в голову и руку, должен был вести меня под руку, как в сказке о лисице и волке: «Битый небитого ведет!»

Скоро догнал нас тарантас, уже без уносных; корневик так и рвался и храпел, красота лошадь! Не успели мы сесть, он в ту же минуту снова подхватил; даже ямщик пришел в негодование: «Черт эдакой, а не лошадь!» Летели мы, летели, не без некоторого замирания сердца, но дорога, на счастье, была гладкая. Уходились наши кони, и мы в целости были представлены на станцию Воронью. Сначала предполагалось ехать и ночью, но после переезда, совершенного с такою невольною и чрезмерною быстротой, порешили остановиться ночевать. В этот день мы порядком устали, проехав 25 верст верхом, рысью, по жаре, осмотрев крепость, да сделав верст семьдесят в тарантасе, с таким пассажем, как описано выше. Как не почувствовать после всего этого стремления прилечь и заснуть! Но на прошлом ночлеге двухвостки, а на этом тараканы, да в таком обилии, что можно было придти в отчаяние. Но так как отчаяние бесплодно, я устроила железную свою кровать посредине комнаты, и уснула в сладкой, но не знаю, насколько сбыточной надежде, что по железным ножкам кровати тараканы не доберутся до меня.

Дорога от Воронья до Красных Ярков идет все время около самого Иртыша. В первый раз в жизни мне случилось увидеть плывущую змею; сначала мы не могли разобрать, что это за желтая головка на круто высунутой шее. Косте показалось, что утенок. Рассмотрев поближе, увидели всю змею; она очень проворно и ловко плыла, извиваясь точно так же, как когда ползет по земле. Ямщик показал замечательную гору на противоположном берегу Иртыша; сквозь всю гору проходит сквозная пещера. Не доезжая несколько верст до Ярков, начинает подыматься по правой стороне реки Курчумский хребет. В Ярках крестьяне жаловались, что киргизы отбарантовали у них лошадей и угнали за хребет. У Ярков Иртыш, шедший сначала к северо-востоку, делает крутой поворот на северо-запад, образуя бухту, в которой собирается большое количество карбазов. С этого пункта и начинается собственно судоходство по Иртышу. На следующих станциях, Большенарымске и Малонарымске, мы останавливались только чтобы выкупаться, пока перепрягали лошадей. Жар стоял до 35° по Реомюру. В Малонарымске есть купцы, отправляющие хлеб в Китай. В Хобдо пуд пшеничной муки доходил этот год до 8 руб., а в Малонарымске стоил 20 коп.

Из Малонарымска дорога шла хорошенькою долиной, по берегу Нарыма; с обеих сторон поднимались довольно большие горы. Курчумский же хребет принял уже грандиозные размеры.

Проехав мимо большого аула, мы, часов в восемь вечера, доехали до Таловки, это деревня только что выстроившаяся, избы маленькие, но хорошо построенные.

Нас особенно приятно поразил чисто великорусский тип крестьян, хотя они и числятся инородцами. Пока перепрягали лошадей, собралась толпа потолковать с начальством о своих делах; тут тоже жаловались на баранту. Не знаю, что причиной: то ли что здешние крестьяне-зверовщики, народ удалой, самостоятельный и смышленый, или же, возможно, малое касательство с начальством (хотя в Семипалатинске на Новый год нас поразили хором: «И прославим и восхвалим администрацию!»); но дело в том, что их толковый, свободный, вежливый склад речи просто поражает. Видно, что большею частию они люди зажиточные.

До Котон-Карагая, где стоит первый отряд, нам оставалось от Таловки 40 верст; по маршруту назначено было менять лошадей через 25 верст, в деревне Медведке; но таловские крестьяне, везшие нас, уверили, что довезут отлично и без перепряжки. Очевидно, их лошади составляли предмет немалой любви и гордости их владельцев. Действительно, кони отличные.

От Таловки стали попадаться по дороге деревья, иногда целыми купами, что для нас составляло редкое зрелище. Но, видно, мне на роду написано, что мошки и букашки будут отравлять мою жизнь. Едва глаза мои насладились зрелищем так давно невиданных рощ, какая-то бестолковая муха залетела мне в глаз. Доехали мы до Медведки, тьма такая, что зги не видно; но так как нас ждали, то в окнах виднелись огни, и мелькал народ.

Несообразная муха сидела у меня в глазу, точно камешек, и причиняла значительное страдание, так что я заявила желание остановиться для изгнания мухи. Темнота была такая что не только мухи, — бревна в глазу не было бы видно. Викентий, наш повар, зажег свечу, и осветил для столпившейся около нас публики мой печальный образ. Но недоумение и удивление превзошло все границы, когда Викентий, с моих слов, потребовал зеркало. «Чего?» — «Зеркала!» — «Какого такого?» — «Слышь, ты, зеркала спрашивает?» — «Зеркала, а!» — «Неси скорей» — «Чего такого?!» — «Зеркала, слышь ты!» — «Чего толкаешься!»

Викентий сам пошел в избу на поиски зеркала.

— Да кто ж эта такая с ним-то сидит! полюбопытствовал тоненький женский голос.

— Его законная жена, тётка! — заступилась я за себя.

В прошлом году мы ни за что пострадали. Одна благородная, то есть чиновная дама, встретив нас на пикете, рассказывала потом, что встретила генерала с мамзелью, и на все доводы знавшего нас содержателя почты упорно утверждала, что не может быть, чтобы благородная образованная дама путешествовала без горничной.

Наконец Викентий принес зеркало, и с помощью его муха была извлечена. Публика выказала огромное сочувствие. «Ишь ты, леший, муха!» — «В глаза лезет проклятая!» — «Молчи! вынула!» — «Ну, слава тебе Господи!»

Поблагодарив и распростившись, мы тронулись дальше; темно было как в трубе, так что надо было знание местности наших ямщиков, чтобы нас не вывалить; тем более что дорога прямо от деревни пошла под гору через речку, и окончательно мы поехали лесом.

— Стой! Куда ты! Сбились! — крикнул наш форейтор.

Впотьмах мы съехали с дороги, и попали между деревьями. Слезли наши возницы, и отправились искать дорогу; наконец обрели путь истинный. Не успели проехать с полверсты, ямщики пригласили нас вылезти из тарантаса и идти пешком, так как, по их соображениям, скоро будет крутой спуск и впотьмах легко ошибиться. Вышли мы из экипажа и чуть не ощупью шли за ним. Перебрались счастливо. Отъехав версты с две, снова остановились поджидать тарантас Викентия.

— Савелий! а Савелий! — говорили между собой наши ямщики. — А ведь тарантас-то тот, пожалуй, завалился?

— Пожалуй что и есть завалился.

— Не то сбились.

— Не слыхать.

Постояли еще, и хотели уже отправить одного из ямщиков верхом отыскивать отставших, как послышалось громыханье и треск сучьев, затем свист, и через несколько времени можно было определить, что наши наехали близко. Ямщики перекликнулись и пустились дальше. Около полночи взошла луна и осветила местность; по обеим сторонам дороги теснились громадные деревья; местами они редели, и слева открывалась долина, справа темнели горы. А там опять столпятся великаны, и едва-едва сквозь их листву просвечивает бледный свет луны.

Давно не жилось так хорошо, как в эту ночь.

Не доезжая верст десяти до Котон-Карагая, к нам подъехали киргизы, к немалому ужасу Кости, наслушавшемуся от ямщиков рассказов о барантачах.

— А! Чумикей! аман (здравствуй)! — крикнул муж, рассмотрев одного из подъехавших.

Разменявшись киргизскими любезностями, из которых главная — «Малджан эсен ма!», то есть «Здоров ли ваш скот и домашние?», муж сказал Чумикею, что байбиче (жена) его с ним едет. Тогда он подъехал ко мне, и приложил одну руку к груди, а другую, подавая мне ребром и растопырив в виде веера, наговорил с три короба, полагать надо, любезностей; хотя я не поняла ни слова, но с апломбом отвечала:

— Тар джелгасен, Чумикей, тар джелгасен (благодарю).

Киргизы выехали, чтобы провести нас через трясину такого непозволительного свойства, что лошади и волы уходят бесследно. Да будет известно чрез сие писание руки моей всем желающим провалиться сквозь землю, что для этого есть наиудобнейшее место в Семипалатинской области.

В настоящем нашем настроении мы были вовсе к этому не расположены, и потому когда узнали, что миновали трясину, ощутили некоторое удовольствие.

Проехав большую рощу и два моста, переброшенных через бурливую горную речку, мы въехали наконец на долину Котон-Карагая. В лагере суетились и толпились люди; в юртах светились огни и пылал большой костер. Спутники наши, выехавшие ранее, были уже налицо; первая экипажная часть пути была окончена.

На другой день, когда мы вышли из юрты, Котон-Карагай представился нам во всей красоте. Зеленая долина расстилается версты на две; с одной стороны прилегает к высоким лесистым горам, на каменистых вершинах которых местами лежит снег; с другой стороны граничит невысокий каменистый хребетик, за которым течет Бухтарма; кругом долину замыкают рощи; около речки — ряды юрт, где помещается отряд, выстроенная баня и достраивающаяся казарма.

Пока шел смотр отряда, мы пошли бродить в рощу; березы, сосняк, грибы и ягоды; родимая Тверская губерния, да и только! Порой только забудешься и взглянешь, что такое темнит так с этой стороны рощи; подымешь голову, а это горы стоят исполинскою стеной. Вот если б наш Семипалатинск стоял бы тут, а не в сыпучих песках, где он построен, я бы не жаловалась. После завтрака начались выборы волостных правителей. Киргизья наехало множество.

Поставили на лугу на табурет ящик, накрыли его и посадили избирателей около него полукругом, поотдаль от них уселись рядком выбираемые. Киргизская публика теснилась кругом. Муж объяснил им значение выборов, и сказал некий спич. Осман переводил по-киргизски.

Прочитали имена кандидатов, роздали избирателям шарики, и в глубочайшем молчании церемония началась.

Все киргизы следили с величайшим интересом за ходом выборов. Кандидаты превратились в истуканов и не спускали глаз с рокового ящика.

Выбрали прежнего старшину. Тотчас подскочил к нему киргизенок лет четырнадцати, и сорвал с него хорошую меховую шапку. У киргизов обычай: первого, кто поздравит, дарить; но тут оказалось, что поздравитель сам схватил подарок.

Потом роздали знаки: медная медаль на цепи. Еще недавно подобные знаки возбуждали неудовольствие киргизов, так как какой-то досужий человек растолковал им, что, надев эти знаки, они будут окрещены в христианскую веру, потому что на медали герб Российской Империи и на короне крест. Теперь же они принимали и надевали знаки с большим удовольствием.

После выборов сделано им было угощение. Казаки пели у себя пред юртами, и мы долго гуляли, слушая их песни. Наконец разошлись по юртам приготовляться к завтрашнему путешествию.

(Продолжение следует)