Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая (2/6)

Всю ночь шел дождь, и нам пришлось выступать по сырости и в ожидании нового дождя. С раннего утра лагерь представлял самую оживленную картину; вьючили верблюдов, седлали и пробовали лошадей. Наконец раздалась команда: «Садись!» Казаки сели на коней и выстроились; вытянулась вереница вьючных верблюдов, погнали живой провиант, баранов; мы тоже сели на лошадей. «С Богом! Песенники вперед!» И под залихватскую казачью песню тронулись с Котон-Карагая. С нами шло несколько киргизов; проводником же муж нанял зверовщика из деревни Белой, некоего Барсукова, не только замечательного тем, что даже между своею братьей пользуется славой необыкновенного удальца и стрелка, но в особенности интересного тем, что ходил лет десять тому назад со своими односельцами искать Беловодье, то есть землю, где мед самотечный, хлеб сам родится и т. д. Они прошли всю Среднюю Азию, были около Тибета, и наконец уверились, что уговоривший идти мужик обманул. Барсуков вывел своих домой. Два раза он ходил проводником в Китай с консулом Павлиновым. Был при комиссии, ставившей пограничные знаки и пр. Наружность Барсукова замечательна: необыкновенно большого росту, сухощавый, плечистый, с крупными, но правильными чертами лица, напоминающими лица кариатид Эрмитажа. Большие темно-серые, умные глаза, черная с проседью борода и загорелое до невозможности лицо. В манере, в речах спокойная самоуверенность и подчас юмор. Кафтан опоясан ремнем с ножом и патронташем; за плечами винтовка с присошкой; огромные сапожищи и маленькая китайская шляпа, вроде картуза, надвинутая на лоб.

Сначала все более или менее гарцовали, но так как по лужам и мокрой траве это неудобно, да и начальство этого не любит, то притихли и пошли смирно. Пошел дождь, все те, у кого были непромокаемые плащи, надели их, но и плащи плохо защищали от дождя. Шли мы, шли под дождем; казалось, ни дождю, ни дороге конца не будет. Дорога шла ровною, однообразною долиной. Наконец я подъехала к Барсукову и стала его расспрашивать, как они Беловодье ходили искать.

— Мужичок сманил, из наших, — начал Егор Титыч. — Сам, говорит, там был на Беловодье. Мед, говорит, самотечный, хлеб сам родится, всего вволю. Ну и пошли. Сто тридцать семей. Сколько горя-то было; дети, бабы, — сколько примерло дорогой.

— А вы долго шли?

— В апреле вышли, к Рождеству Богородицы пришли.

— Куда же вы пришли?

— В Турпанию.

По рассказам можно понять, что они были в Турфане, в восточной части Кашгарии.

— Все что пошли разорились; кто богатеющий был, а тут вовсе ничего не стало, потому побросали все, — хлеба полные закромы, все. К тому же дорогой обворовали много.

— Кто же?

— Свои.

— Как свои?

— Да так, всякие люди есть.

— Что ж, хорошо в Турпании?

— Песок да камень. Народ по-китайскому одет, и все как у китайцев.

— Вас жители не обижали?

— Нет, зачем; не обижали. Я у короля у ихнего, у турпанского был, рядом с ним сидел на стуле.

— Зачем же ты к нему ходил?

— Говорить от всех наших; чрез переводчика говорил. Сидит он ровно на кресле, все костью обделано; одет сам по-китайскому, а позади его стоит человек и этаким опахалом машет.

— Что же он тебе сказал?

— «Жаль мне, — говорит, — вас… Я вам земли дам, вы оставайтесь у меня». А покуда велел насылать мешки урюку, изюму, рису. Как я принес к нашим, — а они уж сколько сидели с детьми не евши, — даже все заплакали. Остаться не захотели; меня выбрали домой вести; а у меня брат тут помер, сноха, двое детей; ну, ничего, и повел их домой! Мужичка того, что обманул, застрелить хотели; нас только восемь человек против всех его и отстояли. Он один с семьей там остался.

Разговор наш стали прерывать беспрестанные возгласы: «Барсуков! Скоро Чингистай?» Чингистай — место бывшего китайского пикета; оно было назначено для привала.

Признаюсь, я с отвращением подумывала об этом привале, на мокрой траве и под дождем, и очень раскаялась, что взяла сына. Но скоро, ко всеобщему удовольствию, дождь прекратился и выглянуло солнце. Встретилась первая проба новичкам: каменистый и довольно крутой спуск, но всего каких-нибудь сажен пятнадцать. Костю вели на чумбуре; он краснел как рак, и вцепился в луку седла. Пройдя еще с версту, мы подошли к Бухтарминскому водопаду.

Река шириной сажен в 30, страшно быстрая, падает сильным склоном на протяжении полверсты по громадным камням. Вся река клубится, прыгает и бешено ревет; над ней как пар стоят брызги. Красота дивная.

Мы долго стояли и любовались. Барсуков нам рассказал:

— Как этта был горный чиновник, и говорит: «Жив быть не хочу, если не проеду тут на лодке». Мы ему говорим: «Совсем невозможно — надо на лямках спускать около самого берега». — «Врете!» — говорит. Ладил, ладил себе лодку; сладил большущую такую. Сел — да только мы его и видели.

И тут Барсуков так смеялся, что и мы смеялись, глядя на него.

— Только щепы завертело, а его и духу не стало.

Потом Барсуков нам показал одно место на правом берегу Бухтармы, где разрывали курганы и находили скелеты в сидячем положении и на них разные куриозные украшения. Очень нам хотелось разрыть хоть один курган, но не было с собой никаких инструментов.

Наконец пришли и на Чингистай. Солнце успело уже несколько обсушить нас и землю; разостлали ковер на берегу Бухтармы и занялись чаепитием. Чингистай — красивое, привольное место; от гор и до Бухтармы широкая долина идет склоном в два уступа, или, как зверовщики говорят, прилавка; вся она покрыта травой и цветами.

Только пошли мы с привала, снова начал лить дождь. В семь часов вечера мы пришли на Уан и стали на ночлег. Уан — мастечко, должно быть, очень хорошенькое; тут и быстрая речка, и красивые купы дерев, большая, густая трава; но в настоящую минуту идешь по этой траве и чувствуешь, что ноги до колен мокры, с дерев капает, в юртах сыро и холодно, от мокрых войлоков отвратительно пахнет; даже и лунный свет, всегда придающий всему красоту и поэзию, придает еще более плачевный, холодный вид этой промокшей картине.

Развели большой костер; позвали к нему греться и пить чай, в ожидании обеда. Но как мы ни грелись у костра, толку было мало, потому что с одной стороны припекало, а с другой прохватывало холодным ветром. Наконец ушли в юрты, и после обеда, то есть супа из баранины, разошлись спать.

От холода и сырости, с непривычки, плохо спится.

Сегодня был день таких приключений, что до сих пор у меня нервная лихорадка. Вышли мы с Уана очень хорошо. Дождь изредка перепадал; было темно, дорога чрезвычайно живописна. Идти — наслажденье! Прошли мы около красивого озера, на котором было множество уток; но охотиться было неудобно, берега топки, а собаки с нами не было. Поскакал было Ж. стрелять орла, но орел улетел.

В полуверсте от дороги, с левой стороны шли гранитные скалы самых причудливых и разнообразных форм, местами совсем голые, местами поросшие деревьями и мхом.

М. отправился исследовать строение скал; мы отправились за ним. В том месте, к которому мы подъехали, была расселина, такая, что одному человеку с трудом можно пройти. Мы соскочили с лошадей и стали подыматься по ней. Вылезши из расселины, мы очутились точно в волшебном мирке: прелестнейшая рощица, окруженная зубчатыми скалами; посредине песчаная, чистенькая площадка; около нее, под деревьями, обломки скал образовали род скамей. Точно кто-нибудь тут нарочно садил, чистил и устраивал.

Спустившись с этой скалы, мы стали взбираться на другую, замечательную тем, что на вершине ее большое, совершенно круглое отверстие, точно окно; мы пролезли туда и очутились точно в крепости; опять большая площадка, окруженная каменными стенами, с одной только стороны можно влезть на нее, и то между большими камнями, по крутому и узкому подъему. Барантачам
Бухтарминские пороги

Напившись чаю, мы разделились на две партии; нас Барсуков отправил через каменное болото
Бухтарминское, или Черное озеро

Поднявшись на перевал, мы стали спускаться по камнистой осыпи; спуск был такой, что я велела Косте сойти с лошади и идти пешком. На дне этой долины было тоже озерко, и бил со скалы небольшой водопад. Потом опять полезли на гору, громадную и крутую, и наконец взобравшись на вершину, увидели в первый раз Белуху. На ней лежали тучи; нам видны были только два почти одинаковые ее шпиля, наподобие двух исполинских сахарных голов. Вытащили бинокли, трубу и стали смотреть. Киргизы и казаки тоже с любопытством прикладывали глаз к трубе, но не из любопытства, что там такая за Белуха, а что это за машина, в которую все смотрят. Егор Титыч Барсуков, хотя и сам смотрел на свою родимую Белуху, но долго баловаться нам не дал, говоря, что хотя будет еще один только спуск до Рахмановских ключей, да зато «жалостный». А уж если Егор Титыч заявил, что будет жалостно, то действительно будет, как называл один из спутников, какой-нибудь чертолом. Наконец добрались мы до хорошенькой зеленой долины. Барсуков устремился с Ж. за соболем. Нас же повели старшина Уркунча и его брат. Подошли мы к небольшой горке, завернули за нее; смотрим, обрыв тысячи в три футов! На дне этой котловины или, пожалуй вернее, пропасти, поросшей густым лесом, большое озеро, верст шесть длиной. И вот начали мы спускаться по самому краю этого обрыва по карнизу; так как к нему подходят вершины дерев и кусты, то не страшно; одно что местами очень круто; камни после дождя скользкие и навалены грудами, точно действительно кто-нибудь желал, чтобы тут черт ногу сломал. Какая прелесть горная лошадь! Она идет так осторожно и ловко, что просто любуешься. В ином месте приостановится, осмотрится, осторожно попробует ногой куда ступить, и потихоньку перебирается. Действительно, самое надежное в опасных местах полагаться на нее. Спуск, как и обещал Барсуков, оказался «жалостным»; лошади по мокрым плитам и скользкой грязи то и дело съезжали на задних ногах как на салазках, а так как катанье это происходило по карнизу, на высоте примерно нескольких Исакиевских соборов, поставленных один на другой, то ощущение выходило довольно сильное. Наконец муж сошел с лошади, пригласив меня и Костю тоже сойти. М. и даже несколько казаков спешились и повели лошадей в поводу. Прошли мы карниз и стали спускаться лесом; тут оказалось еще жалостнее. Корни дерев, ямы, плиты, грязь и, главное, круча страшная. Устала я очень карабкаться и скакать с камня на камень, так как у меня не было, как у мужчин, высоких толстых сапог, и втихомолку села на лошадь, видя, что Осман, тоже человек семейный, спускался на лошади. Слышала я, как муж кричал, чтоб я сошла, но притворилась, что не слышу. Лошадь у меня была отличная, и спускала удивительно. Плохо только пришлось, когда мы с Османом, потеряв из виду проводника, забрались в такую трущобу, что ни ходу ни выходу. Куда ни взглянешь вниз, как отрезано. Слышу, муж кричит откуда- то снизу, М. сбоку, и главное — Костя вопит: «Мама! Мама! сойди с лошади! Да снимите ее!» И без того мы с Османом были не в малом недоумении, а наши своими криками окончательно сбивали с толку. Наконец и я им крикнула, чтобы не вопили и не мешали. Пооглядевшись, мы осторожно повернули лошадей и кое-как выбрались. Весь этот спуск, очень крутой, идет пять верст, другие говорят — восемь.

Зато как только спустились на долину, перейдя какой-то ручей, просто пришли в умиление: во-первых, отличная лужайка; на ней несколько больших кедров; это было очень важно для нас, так как люди могли укрыться от дождя; во-вторых, великолепное озеро, и кругом горы, одетые с половины густым хвойным лесом как шубой. Пока пришли вьюки, мы пошли к ключам; от них так и потянуло запахом гнилых яиц, то есть серой; было довольно холодно, и над ключами стоял пар. Спустили термометр, оказалось, в воде 29° по Реомюру. Песок на дне и вода внизу оказались гораздо горячее, чем на поверхности. Ключ назван Рахмановским, по имени бежавшего сюда, в конце прошлого столетия, старообрядца, здесь и проживавшего свой век. Обделан ключ деревянным срубом; подле ключа сухое дерево, покрытое навязанными на него тряпочками; это уже жертвоприношения киргизов и калмыков.

Егор Титыч относился с уважением и любовию к этим ключам. Подойдя к срубу, перекрестился, напился воды и умыл себе глаза и лицо.

— Как же, — говорит он, сидя на камне, около сруба, — мамонька моя была больна и говорит: «Сынок милый, привези мне этой водицы». Помогло.

— Да ведь от вашей деревни далеко сюда?

— Но. (Но значило у Барсукова да.)

— И ты сюда ездил за водой?

Егор Титыч засмеялся.

— Вам тут дико да дивно кажет, а мне ровно у себя дома. У нас, вон тут, в лесу и избушка есть. Каждый год сюда промышлять приходим.

— Надолго?

— Да месяца на два, на три. Больше в одиночку ходим, а бывает, по два и больше.

— Есть тут около и другие избушки?

— На Калмачихе есть, верстах в двадцати. В праздник друг к дружке в гости ходим.

— Как же вы зимой тут ходите, на лыжах?

— Но.

— В лесу между деревьями разве можно на лыжах?

— Да кто ловок ходить на лыжах, так тот вëртче чем на коне. Как пустишься с горы, страсть! Так летом и летишь, присядешь маленько, да длинной палкой направляешь.

— А с этой горы можно сбежать на лыжах? — спросили мы его, показывая крутую, с вершины почти отвесную гору сажен в 400 вышины.

— Почто не можно, можно.

— А случалось тебе падать?

— Как не случалось, случалось.

— Что же тогда?

— Что? Сядешь, починишь лыжи, приладишь, да и побежишь сызнова. Ну и всяко бывает, когда как; иногда изломает всего, и лыжи изломает. Летось я с двумя товарищами промышлял на белках около Белухи; снег-то подтаял, пополз вниз, они так и сгинули. Посмотрел я, посмотрел, да за ними. Надо их отыскать. Сорвался, изломало меня всего.

— Ну что ж?

— Ничего. А товарищей-то и следа не нашел. Уж летом нашли. Лежат ровно живые, совсем свежие. Положили так вот через седло и повезли домой.

— Семейные были? Молодые?

— Молодые. Один женатый, другой так, одинокий. А то, этта я то же зимой был на Калмачихе один. Чувствую, разломило меня всего; лом во всем. Болен. Знать, горячка! Натаскал воды в избушку, дров припас около печки. Вижу, скоро не встать.

— Ну что же?

— Ничего. Суток трое лежал и избушку не топил. Всего недели с две пролежал; ничего не ел, только воду испивал.

— А потом?

— Киргиз заехал. Домой отвез.

Тут пришли верблюды; их развьючили и стали расставлять наши юрты. Около ключа сделали ширму из моего пледа и я отправилась купаться; вода такая приятная; кажется бы целый час не вылезла. К обеду собрались, как и всегда, к нам в юрту; в холодные дни я этому особенно рада, так как публика нагревает юрту. Всю ночь шел дождь. Утром решили простоять этот день на месте. Барсуков предложил поехать посмотреть его избушку. Муж, я и Осман сели на лошадей и отправились с ним. Избушка стояла саженях в десяти от ключей, у подножия гор, в кедровом лесу. Срублена она из толстых бревен, с плоской крышей; крошечные сени и в них сусека для муки; из сеней дверь в избу. Изба вся аршин шесть в квадрате. Половина избы занята палатями; тут же на них устроена печь из груды камней. Крошечное окно, и повыше, в другой стене, заткнутая дыра для дыму. Барсуков с видимой любовью показывал нам, как он называл, свой дворец; просил посидеть, говорил, как зимой тут тепло.

— Вот, этта, поставишь ловушек на разных местах, где соболя ходят. Пойдешь, посмотришь, где были прежде заставлены. Ходишь-ходишь, и Бог знает где, и придешь в избу. Когда и несколько нас соберется. А то: «Ребята, пойдем в ключи париться». Пойдешь! Мороз страсть какой, из ключа пар так и валит. Разденемся, да бегом туда. Шапки на головы наденешь, сидишь-сидишь. А то раз, этта застал меня зимой буран в горах; одно спасенье; зарылся в снег. Как очень жарко станет, проверчу дыру. Так три дня просидел.

— Ну что же?

— Ничего. Буран стих, вылез, до аула кой-как добрался, обмерз весь. Киргизы домой свезли.

— Что ж с тобою было?

— Доктор был у нас в деревне из Зырянского рудника. Везите его, говорит, в больницу: надо, говорит, пальцы резать на ноге. Я не поехал. «Ну, — говорит, — как знаешь, а у меня с собой штрументу нет, а ране как через две недели не могу быть сюда». Сказал мамоньке, какой пластырь сварить. Уехал. Смотрю, у меня пальцы-то на ноге почернели. Плохо. Достал я бритву, спросил вина, напился да и отхватил. Так на этой ноге перстов и нет.

Мы так и вскрикнули.

— Как же это ты решился?

— А то как, не отними — смерть.

— Что же с тобой после было?

— Ничего. Мамонька пластырь варила, прикладывала. Она умный человек была. Залечила.

— Долго ты был болен?

— Месяца три провалялся; весь обморожен был.

Возвращаясь из избушки, мы заметили, что облака начинают отдираться от гор; признак, что погода разгуляется. Стали поговаривать, не пойти ли нам вперед. Барсуков говорил, что хотя позади дождя и много, но может случиться и разнесет.

Решили идти. Барсуков сказал, что верблюдов брать с собою дальше нельзя, взяли одну только юрту и палатку, навьюченные на лошадях.

(Продолжение следует)