Подмигивает

ivanov_petrov — 19.01.2011 (в частности, про классовые университеты)
Михаил Соколов
Выступление на тему «Спрос на образовательные услуги и экономические стратегии: почему дипломы перестают быть "рыночными сигналами", и что с этим делать?»
http://contextclub.org/events/y2010/m12/n47
<<<�В высших учебных заведениях, говорит нам Веблен, Вебер или Бурдье, происходит следующее. Дети из лучших семейств, в которых есть деньги на то, чтобы заплатить за высшее образование, есть возможность вырвать детей из производства на несколько лет. Дети в это время не работают, не обеспечивают себя, не обеспечивают свою семью, за них обычно нужно платить в это время, то есть самые бедные и необеспеченные не могут себе этого позволить. И когда это случается, когда дети оказываются в университете, совершенно не важно, что они там учат, потому что система уже начала работу. Важно то, что, во-первых, только богатые могут себе это позволить, во-вторых, когда дети в самый яркий период своей жизни взаимодействуют только с детьми из хороших семей, у них, скорее всего, друзья будут из этих семей, супруги будут из этих семей. Статусная группа, элита, а затем какие-то более благополучные сегменты общества обосабливаются от нижестоящих тем, что посылают детей в университет, где они знакомятся с такими же детьми, создают супружеские пары, на всю жизнь выносят дружбу из этого университета. И в эту систему детям из более простых семей никогда не пробиться. То, что в этом университете, якобы, что-то преподается, совершенно не важно. Конечно, желательно, чтобы образование предавало некоторый светский лоск, но такой университет может существовать вполне без всякого образования. И это тоже культурный капитал, но это минимальные светские познания, немножко латыни, которую нужно знать настоящему джентльмену, капельку истории – что-то такое, не очень важное. Очень важны связи и очень важны символы классового статуса, которые выпускник Кембриджа проносит через всю оставшуюся жизнь. В Великобритании правят выпускники Оксбриджа – факт, который многочисленные социальные революции не очень сильно изменили.

...Люди, которые взрослеют в современных сложных обществах, которым нужно выполнять самые сложные роли, требующие необычные когнитивные навыки, требующие уметь смотреть на вещи объективно, требующие справляться с очень комплексным окружением, не вырастают до этого быстро, говорят нам Парсонс или Эриксон. Если их просто вбросить выполнять эти роли сразу после выхода из школы, они потеряются, сломаются, не смогут это делать. Нужно создать специальный возрастной мораторий, который морально и эмоционально подготовит их к вовлечению во взрослую культуру. Это как раз университет. Университет – это когда люди могут искать себя, могут находить нишу, которая им наиболее приятна, могут по мелочи узнавать о самых разных вещах, главное – они взрослеют. Современно общество не имеет достаточно взрослых индивидов в 17 лет, взрослые индивиды появляются далеко за 20, поэтому им нужен университет. С этой точки зрения тоже не очень важно, что там преподают, не очень важно, какие связи там транслируются, а важно то, что это такая возможность легитимно существовать, не испытывая давления со стороны окружения, и за эти годы определиться со своей дальнейшей жизнью, со своей дальнейшей судьбой.

...Разные университеты все эти мотивы или все эти причины, для того чтобы получать высшее образование, вполне правдоподобны, и мы легко можем придумать людей или придумать целые университеты, которые работают на удовлетворение определенной потребности из этой группы. Причем некоторые университеты за свою богатую историю успели сменить несколько амплуа. Типу студентов соответствует направленность или тип всего университета, потому что структуру, которая бы удовлетворяла все эти потребности, сложно придумать. Структура, которая лучше всего справляется с тем, чтобы транслировать человеческий капитал, это структура с очень жесткой образовательной программой, которая не оставляет много пространства для выбора, для проявления индивидуальности. Нужно вогнать какой-то объем знаний за ограниченное время. Это совсем не то, что нужно для того, чтобы обеспечить поддержание социальной среды у детей из высшего класса. Детей из высшего класса лучше не очень сильно нагружать, а то им не будет времени общаться друг с другом – а это именно то, за чем они на самом деле пришли, – и никакой специфический человеческий капитал им не понадобится, то есть их не надо учить юриспруденции, экономике или чего-нибудь еще. Когда им нужны будут специалисты в этих областях, они наймут каких-нибудь ботаников. Им важно дружить с такими же, как они.

...История некоторых университетов представляет собой миграцию из одного типа в другой. Например, Кембридж, по сути, начинает как монастырская структура, с колледжами, повторяющими по своей организации маленькие монастыри, куда отправляются молодые монахи, для того чтобы подготовиться к дальнейшему служению. Некоторые из них потом станут государственными администраторами, потому что администраторы вербуются, разумеется, из клириков как единственно грамотных людей. Но большинство из них занимаются очень специфической религиозной деятельностью. Это Кембридж или Оксфорд в XIII веке. Монастыри распущены в XVI веке. Подготовка священнослужителей, по сути, оказалась за пределами Оксфорда и Кембриджа. Теперь туда отправляют молодых шалопаев. Монахи находятся где-нибудь здесь [слайд] – это типичное накопление человеческого капитала. Теперь, в XVI-XVIII веке, во времена Шекспира мы перемещаемся сюда – в Кембридже и Оксфорде уже ничему не учат. Никакого образования там, по сути дела, не осталось. Там иногда случайно оказываются великие ученые, но если они делают какую-то науку, то делает ее через Королевского общество, а вовсе не в Кембридже и не благодаря Кембриджу, и не благодаря Оксфорду. Главное, для чего функционирует Кембридж и Оксфорд – собрать лучших отпрысков вместе, дать им благополучно перебеситься в этих стенах четыре года, чтобы они вышли повзрослевшими, обзавелись правильными связями и дальше приступили к своей аристократической судьбе, и всю оставшуюся жизнь, разумеется, были бы выпускниками Кембриджа и Оксфорда, а не кем-то, кто зашел с улицы.

Так продолжается до XVIII века. В XVIII веке, особенно в XIX постепенно происходит трансформация в сторону исследовательского университета, который – опять совершенно новая штука. Исследовательский университет современного образца – это университет, который по большей части не готовит людей очень жестко к какой-то одной деятельности, допуская свободу маневра большую, чем это было в случае с накоплением человеческого капитала, но существенно меньше при этом, во-первых, заботящийся о содержании программ, из которых можно выбирать, а во-вторых, в целом оставляющий меньше шансов для социализации среди себе подобных, вместо этого требующий гораздо больше работы. Дети элиты по-прежнему там, но случилось какое-то большое изменение, связанное с тем, что теперь университет декларирует, что он более не является университетом, который кого-нибудь отвергнет. Современный лозунг Оксфорда: мы никого не отвергнем из-за отсутствия денег. Блестящий выпускник школы всегда найдет стипендии. Гарвард скажет то же самое. Почему это так? Не потому что они – не экономические предприятия. Они остаются экономическими предприятиями. Дальше мы увидим, почему они могут пренебрегать платой за образование. А потому, что даже для тех, кто поступает как дети аристократов, лэйбл людей, которые учились в месте, отбирающем только самых блестящих и способных индивидов теперь важен. Теперь, для того чтобы сохранить положение в высшем классе, недостаточно быть только выходцем из того же класса. Вам нужно пройти какую-то процедуру, которая сертифицирует то, что вы еще и являетесь блестящим индивидом. Как скажут марксисты, для поддержания этой ширмы теперь возводятся все эти лаборатории, исследовательские центры. И действительно, некоторое количество хороших детей выпадает, потому что не справляется с программой, а «с улицы» проходят, и свежая кровь вливается в господствующие классы. Но они за счет этого сохраняют свое господство. Вот история, которую проделал университет.

...Теперь мы видим человека с дипломом, но не знаем о нем многого. Диплом перестает быть сигналом, на основании которого мы что-то можем сказать об атрибутах.

...Университет, если мы посмотрим на него теперь, превращается в организацию, которая выполняет две разные функции. Во-первых, она транслирует какие-то знания. Во-вторых, она сертифицирует его наличия. Во втором смысле университет функционирует как курирующая группа (термин из Гоффмана), которая присваивает символ, и которая гарантирует валидность этого символа – то, что он соответствует атрибутам обладателя символа, которому он присвоен. Это два разных вида работы, которые требуют разных затрат. Организация может проделать одну половину этой работы, не проделав вторую. То, что происходит в результате, – это как раз инфляция или девальвация символов, в результате которых символ начинает значить несколько меньше, чем он значил раньше. Теперь, видя диплом, мы уже не можем сказать о его носителе что-то такое, что могли сказать раньше. Раньше мы были уверены, что обладатель диплома физфака СПбГУ помнит закон Ома. А сегодня мы можем встретить выпускника физфака СПбГУ, который не помнит закона Ома. Связанные с дипломом предположения о том, что есть элементарные знания физики, оказывается вдруг неверным.

Почему происходит подобная девальвация? Есть несколько возможных причин, которые разные для разных типов университетов и разных типов университетских структур. На основании каких-то простых обобщений мы видим, что университеты, которые в основном на академическую и профессиональную квалификацию, на поддержание профессиональных групп и научных дисциплин, гораздо более подвержены инфляции своих дипломов, чем университеты, которые выполняют сугубо классовые функции. Классовый университет практически не взламываемый. Университет, который главное, что делает, собирает вместе детей элиты, функционирует благополучно. Девальвация является для него очень малым риском. Для университета, который транслирует академические и профессиональные знания, этот риск довольно велик. Чтобы понять, как и в какой ситуации возникает девальвация, нужно посмотреть на разные группы, которые участвуют в самом процессе присвоения, передачи знаний и символов. Во-первых, это университет, который функционирует и как курирующая группа, отвечающая за передачу диплома, и как ретранслятор, который реально чему-то учит, реально создает какие-то условия для взаимодействия между студентами и преподавателями. Во-вторых, это реципиент или реципиенты, в данном случае – студенты. В-третьих, это плательщик, который может совпадать с реципиентом – это в случае, если кто-то платит за себя. Но есть также домохозяйства, плату может вносить корпорация, и практически во всех современных странах некоторую долю расходов берет на себя государство, но эта доля разная. Есть внешние курирующие группы, которые могут выступать как оценщики по заказу одной из этих сторон, и которые могут представлять независимую экспертизу услуг, которые предоставляет университет, а могут этого не делать. В разных системах они играют разные роли. И наконец, есть пользователь, в роли которого выступает любой, кто на основании диплома пытается сделать выводы об обладателе этого диплома.

В этой системе есть много возможностей для того, что экономисты называют оппортунистическим поведением. Самая очевидная заинтересованная в нем группа – это университет, потому что преподавать плохо гораздо проще, чем преподавать хорошо. Затраты преподавательского корпуса существенно снижаются, если мы не ставим перед собой цели кого бы то ни было чему бы то ни было научить.

...Преподаватели, которые учат плохо и оказались в университете, потому что единственная альтернатива университету для них – это, скажем, торговать в круглосуточном магазине, не попросят столько денег, сколько попросит капризный нобелевский лауреат. С капризным нобелевским лауреатом надо возиться, потому что, во-первых, он попросит денег, во-вторых, он попросит скостить себе рабочие часы, в-третьих, он потребует лабораторию, в-четвертых, у него случаются страшные закидоны. Из интервью, которое некоторое время назад бралось в Оксфорде бывшим проректором одного хорошего британского университета. Они наняли нобелевского лауреата по физике, а он завалил сразу целый курс – за последний тест он всем поставил неудовлетворительные оценки. К нему приходят и говорят: «Ну почему? Правильно же задача решена». – «Задача – отвечает он – решена правильно, но не гениально. Ни одного проблеска мысли. Вот мы в их годы писали статьи, за которые потом давали нобелевские премии, а эти по учебнику решают. Я не поставлю им ничего больше – это моя принципиальная позиция. Если вы на меня надавите, я уеду в Америку». Такие нормальные проблемы с настоящими звездами. Это человек, который, безусловно, может транслировать высокие профессиональные компетенции, у которого есть нужные связи, но с точки зрения минимизации затрат администрации университета, пропустить сквозь себя поток студентов – одна большая головная боль. Поэтому университет может легко сделать следующее. Он может начать предоставлять услуги значительно менее ценные, чем те, которые предполагаются этим получателем образовательных услуг. Диплом тот же самый, а содержание уже не то. Все немножко экономят на своих затратах.

...Действительно, ведущие исследовательские университеты на уровне аспирантуры постоянно находятся под контролем своих студентов – тех, кому посчастливилось преподавать в таких учебных заведениях знают, как этот контроль осуществляется. Зарисовки из собственного опыта: приходят аспиранты из Европейского, которые говорят: «Скажите, у вас программа по социологической теории, а Латура-то в ней нет. А как это мы без Латура? А в Шанинке, между прочим, Латура всем преподают». И такой контроль, в смысле сравнение с программой конкурентов осуществляется буквально на месте, буквально студентами и до сведения преподавателя то, что он попытался схалявить, доводится очень быстро. Тут маневра немного.

Но этот контроль осуществляется со стороны студентов при выполнении нескольких условий. Во-первых, нужно, чтобы эти студенты хотели получить человеческий капитал. Во-вторых, нужно, чтобы они могли осуществлять мониторинг. В-третьих, нужно, чтобы у них была альтернатива. Если эти условия соблюдены, тогда, конечно, проблемы девальвации как таковой не возникает.

...Частично эта ситуация преодолевается мониторингом со стороны внешних курирующих групп или внешних организаций. И сегодня мы видим, как Российское государство отчаянно борется за то, чтобы создать структуры (самая активная ныне называется Рособрнадзором), порывающихся осуществить внешний контроль, предполагая, что, если предоставить вузы самим себе, они быстро придут не к тому состоянию, что нужно что-то сделать. Во-первых, нужно контролировать вступительные требования, а во-вторых, нужно контролировать процесс. Если преподавателю потребуется написать программу своего курса, запечатлев ее в чем-то, что называется учебно-методический комплекс, который проверить, то шансов, что преподаватель эту программу курсов, действительно, подготовит, а потом озвучит, все-таки больше. Человек уже все-таки что-то подготовил. Если иногда проверять лекции и проводить тесты остаточных знаний среди студентов, тогда шансы, по идее, должны еще вырасти. Жизнь любого постсоветского вуза последние три года состоит из постоянной борьбы профессорско-преподавательского состава с периодическими наездами Рособрнадзора или какой-нибудь другой инстанции такого рода.

...Во-первых, в России существовала традиционная практика оплаты образования по результатам, которая очень располагала к тому, чтобы выдавать диплом кому угодно. Университет зависел от того, сколько студентов он выпустит, буквально – сколько дипломов он выдаст. Не выдавать диплом человеку, который уже оказался внутри, у самой организации не было решительно никаких стимулов. Университеты фактически карали за недостаточные показатели результативности, которые выражались в отчислениях. Министерство, кроме того, способно сократить специальность, на которую недостаточный конкурс. Скажем, поступало семь человек на место, всех зарубили, 90% из них сочли непригодными. На следующий год прием на этот факультет сократят и, соответственно, финансирование сократят, потому что больно гордые и не надо им столько финансирования, раз они режут столько студентов. Это стандартная практика министерства. Для университета, таким образом, нет никаких стимулов давать меньше дипломов, чем он давал прежде. Во-вторых, изменилось поведение государства, которое на некоторое время попыталось минимизировать контроль и насилие, которое оно производило над вузами, заставляя их что-то преподавать. В-третьих, произошло схлопывание временной перспективы. В конкурентной системе, в которой университеты пытаются бороться за студентов, а студенты борются за качество своего образования, вузу, который находится высоко, нет никакого смысла девальвировать диплом, потому что студентов он потеряет, а приобрести особенно не приобретет – их сразу перехватят другие вузы. Но это если смотрим по крайней мере в перспективе нескольких лет. А если мы смотрим в перспективе буквально одного года, то вуз может расширить прием и взять практически кого угодно и перестать чего бы то ни было требовать со своих профессоров, и это сойдет. Если перспектива очень короткая, даже до следующего года, это нормальная экономическая стратегия. В 1990-х годах люди не думали на много лет вперед.

Наконец, есть давно обозначившаяся тенденция превращения высшего образования в классовое, которая началась еще в СССР, которой ничего не прибавило то, что произошло в 1990-х, а по большому счету только легализовало ее. Поступление в лучшие вузы СССР как было за взятки или по блату, так и осталось за взятки и по блату.

...В каком отношении эта картина совершенно неполная? Она совершенно неполная, поскольку до сих пор мы рассматривали деньги, которые приносят студенты, как основной источник дохода университета. Но это не так. И самые большие трансформации в поведении университетов – это не всегда так – связаны с тем, что появляются альтернативные источники доходов и альтернативные, доминирующие внутри университета группы, с которыми эти источники связаны. Это для англо-американского университета типичные источники доходов, основные статьи [слайд]. Есть эндаумент, то есть целевой капитал, который состоит из пожертвований, с процентов которого живет университет. Есть исследовательское финансирование, которое распределяется по каким-то конкурсным грантам. Есть пожертвования со стороны выпускников, то есть выпускники университета выросли и часто хотят оставить часть своего наследства университету, который закончили. Большой университет, типа Оксфорда или Кембриджа, оброс огромным количеством стипендий.

...Модель поведения университета в очень большой степени определяется соотношением между источниками доходов. Они строятся примерно в таком порядке, выстраиваются в такую линию – чем в целом считается престижнее, сильнее и богаче университет, тем он выше по этой шкале, тем больше доходов эндаумента, тем больше исследовательское финансирование, тем больше частных пожертвований со стороны выпускников или доноров. Когда вы спрашиваете людей из Кембриджа или Гарварда: «Вы же экономическое предприятие (возвращаясь к теме, которая была раньше), почему же вы берете каких-то людей, которые вам ничего не платят?» – «Вы же понимаете, – говорят они, – мы берем только блестящих людей, которые за себя не платят. Эти люди вырастут и однажды они захотят сделать что-то для других бедных мальчиков. Однажды они принесут нам пожертвования. В результате мы получим гораздо больше, чем если бы мы взяли какого-то олуха, который заплатит за образование, но никогда ничего в жизни не добьется и наследства на мне оставит». Кажется абсолютной утопией, но посмотрите на бюджет Гарварда, Оксфорда, Кембриджа и любого университета, который входит в первую десятку рейтинга «Таймс», «Гардиан». У них больше доходов от пожертвований, чем доходов от платы за обучение. Для Оксфорда я помню цифры: плата за обучение – 21%, пожертвования – 24%. Чем ниже университет, тем он больше он зависит от студентов, тем сильнее он зависит от государственного финансирования по головам, тем больше он зависит от платы за обучение, тем больше вероятность, что он начнет работать, снижая качество своего образования.

...После 1860 или 1870 года начинается быстрая урбанизация, и для детей, которые родятся в 1850-х впервые в американской истории более вероятно умереть в другом городе, чем в том, в котором они родились. Значит, этот город будет, скорее всего, далеко. Им потребуются знания, которые были совершенно излишними в их родном городе. Начинает складываться национальная культура, и теперь родители, которые отправляют своих детей в колледж, платят за то, чтобы их детей приобщили к этой национальной культуре. Кто является ее главными носителями? Ее главными носителями, наверное, являются выпускники хороших университетов, которые находятся где-нибудь на Восточном Побережье. Если раньше людей в локальный колледж нанимали на местном рынке труда, и кто-нибудь болтается и не получил позицию священника, давайте, его наймем – его немножко поучат в нашем колледже, почему бы нет? Теперь все стараются получить людей из хороших университетов. В этот же момент возникают крупные доноры, благодаря трансформации американского законодательства, которые вкладывают деньги в несколько университетов, которые они хотят сделать лучшими университетами по идеальной германской модели.

Ирония истории заключается в том, что германская модель исследовательского университета копируется в Америке неправильно, с чудовищными ошибками, но плохая копия оказывается гораздо лучше оригинала. Такие вещи, как graduate school, вокруг которого строится образование в американском исследовательском университете, просто не существует в германском и возникла чуть ли не как ошибка в переводе нормативных документах. Но она воцаряется на американской почве и с этого момента в университеты, в которых она появляется, начиная с Университета Джонса Хопкинса, и в других на Среднем Западе и на Восточном Побережье, вливаются гигантские деньги. Туда впервые начинают нанимать людей по исследовательским заслугам, а не по способности к преподаванию. Тогда же впервые у нации появляется идея, что университеты-лидеры – это именно такие университеты – когда мы хотим нанять хорошего преподавателя, мы берем хороших выпускников, которым недавно там дали степень. Когда приходят эти выпускники, они начинают насаждать эти стандарты, и у них это получается, потому что они – носители какого-то другой высшей культуры, и мы все втайне думаем, что они делают все правильно. У этих новых людей, которых понаприглашали с Восточного Побережья, масса конфликтов с попечителями, масса конфликтов с местными ректорами, но они почти всегда выходят победителями. Постепенно они переделывают по своим стандартам всю страну. И та культура, которая вначале возникла на Восточном Побережье, их субкультурная традиция набирать людей по исследовательским заслугам, ценить выше всего такие вещи, как публикации, взять нобелевского лауреата, даже если у него закидоны и он отчисляет половину курса или целый курс, распространяется по всей стране, и все смотрят на это, как на единственно возможное и единственно правильное. К 1930 году академическая революция завершилась, и все хорошие университеты работают примерно по такой модели.

...В России, как мы знаем, доля всех этих источников, за исключением государственных субсидий и немножко – платы за обучение, близка к нулю. Что произойдет здесь дальше? Я не в состоянии дать какой-нибудь развернутый прогноз. Я думаю, что это было бы хорошей темой для обсуждения. Есть, однако, три фактора, которые могут сыграть очень большую роль [слайд]. Во-первых, есть произошедшая классовая революция, в результате которой университеты стали уже в общем стабильными классовыми. Поскольку превращение их из классовых в какие-то еще требует ощутимых затрат, гораздо больше, чем нынешнее бюджетное образование. Резко повернуть эту ситуацию, видимо, невозможно.

С другой стороны, классовые университеты живут в условиях увеличивающейся временной перспективы, вдобавок еще и демографической ямы, поэтому конкуренция между ними станет гораздо жестче и гораздо обдуманнее. Наконец, в-третьих, академическая революция в той степени, в которой она происходит, явно пользуется поддержкой обобщенного государства (Министерства образования и науки прежде всего), которое действует через изменение общей схемы финансирования. Идея того, что по крайней отчасти финансирование должно распространятся по исследовательской базе, по аналогии с Британией, например, в которой примерно 60% денег на образование расходится по головам студентов, а вторая часть – в связи с положением в исследовательских рейтингах. Поскольку попадание в рейтинги – наш нынешний приоритет, мы движемся примерно в том же направлении. И даже еще сильнее – не только деньги распространяются, пропорционально влиянию тех групп, которые являются потенциальными академическим революционерами, но есть тенденция к тому, чтобы создавать очень крупные порции денег.

Программа мегагрантов не знаю, насколько осмысленна. Может быть, это не продуманная политика, но программа мегагрантов, которая началась недавно, очень любопытна, потому что она символически и финансово создавала внутри университета небольшие центра, с которыми ректорату придется, хочет он или не хочет, считаться. СПбГУ получил два мегагранта. Если оба человека, которые принесли туда мегагранты, хлопнут дверью, объявив, что с этими уродами из ректората не собираются сотрудничать, хоть забирайте свои поганые деньги, это будет очень существенным ударом по репутации ректората. Если с отдельно взятым строптивым преподавателем можно расстаться, то расстаться с мегагрантом опасно уже на федеральном уровне. Поэтому программы такого рода способны сильно изменить баланс власти внутри университетского сообщества. Если есть какие-то перспективы быстрого изменения ситуации, я думаю, связаны с этим обстоятельством. Спасибо большое.>>>

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив