По следам прошлых конкурсов. Внеконкурсное. Город на краю равнины.

Город лежит в степи, по которой кочевые народы, гонимые голодом, древней злобой и враждой, шли на закат солнца; плодородная равнина, под которой плещется заповедное ювенильное море; в лесах, у устья реки, между ручьев в сосновых борах и дубравах - там бобры протоптали тропки в камышах; звуки крыльев пчел, радужные стрекозы, комариный писк и запах меда, ромашки, и невидимые метафизические волокна волокна плодородия в воздухе, воде и земле.
Старая часть его на холмах и обрывах, избы, куда провели газ, но оставили дворики за заборами единоличных хозяев, эти домики вперемежку с хоромами парвеню и есть городская душа; вместе с новыми постройками они вперемешку карабкаются по холмам и известковым обрывам над рекой, хотя пространства кругом на версты - полно. И кажется, что фундаменты домов бьются за невидимую пищу в глубине земли, дома командуют людьми, а люди их послушные слуги и исполнители. А зимой снег покрывает узкие тропы и переулки, и изредка из древних построек вырывается чад печного дыма, и дым этот - запах сгоревшего угля - произносит аромат того времени, когда фундаменты покосившихся домов, полуразрушенных стен монастырей, древнего депо и тупиков на окраинах помнили шум, жар, стон и брызги искр паровоза. Запах сгоревшего угля как древний фимиам заполнял зимой улицы, что превращались в ледяные горки, на которых я гонял вниз на санках, сразу после школы и до вечера, наплевав на уроки и прилежание... А скандинавский путешественник, соскочивший на час с подножки поезда, когда он путешествовал как созерцатель по провинциям огромной империи, заметил только, что все вокруг в нашем городе грызут подсолнечные семечки.
Я хожу вечером по узким уличным тропам, что внезапно превращаются в истертые бегом времени лесенки из камня, с железными перилами соединенными клепкой ручной ковки, и представляю рядом образ своей бабушки, что гуляла здесь еще в старших классах школы, и видела, вероятно, на этих улицах Мандельштама, и, возможно, Ахматову, приехавшую его навестить. Вечерами они здесь прогуливались и наслаждались покоем провинциального бытия... Я прохожу по бывшей Жандармской, сворачиваю на Малую Дворянскую, а вот и бывшая женская гимназия на ней, я ощущаю как наяву, в котловане прошедшего времени тени другой эпохи, - словно тени храмовых танцовщиц в балете "Баядера", мимо скользят гимназистки в голубых платьях и в белых перелинках. Каменные здания фасадов и домов красной линии, деревянные флигели дворов, и вот ближе окраины, слободы мастеровых, пыльные улицы, бледные умирающие сорные растения под светом без воды; мостовые заканчиваются, звонок далёкого трамвая , запах иссохших луж, бродят сорные куры, выискивая корм в грязи, голубятни и нахальные голубятники, только одна страсть - мечтать о том, чтоб стать похожими на своих птиц, кувыркаться в небе и смотреть на жизнь в губернском городе сверху. Сверху город станет мелким, рядом будет весь мир, можно будет добраться до Тихого океана и пирамид умерших народов.
Наступает вечер, за окнами лай собак, запах керосина, гудки далекого паровоза. Колокольный звон к вечерне, за кружкой молока вечером дети вгрызаются в книги, словно в их стопках зашифрована древняя загадка, - как стать взрослым и выпорхнуть прочь из города на краю равнины. В этом вечном стремлении, в игре с протоптанным и уложенным на шпалы чугунном пути жизни, скрыт смысл происхождения романтика и происхождения мастера, двух братьев из той эпохи, когда мир был молод; и принесли два брата жертву, и отвергнута была одна жертва, и горько было брату, чья жертва не была принята, и возненавидел он единородного брата своего... Перед обрывом в конце центральной дороги стояла доминанта, как утес посреди волн - большой монастырь, где работал садовником писатель-странник, воспевший романтику странствий, бурлаков, грузчиков, обитателей ночлежек, и выгнанный своими единоверцами нового смысла из пределов страны, и в новый год пришли завоеватели в город, завоеватели, что говорили на одном языке с народом, и вошел их предводитель во время евхаристии в царские врата, распахнул одежду, закурил от священной лампады, и объявил настоятелю, что тот, окормитель и духовный отец - враг нового народа. Настоятеля повесили на царских вратах, священные сосуды и золотые оклады разграбили, и не было огненный руки, никто не написал на стене... В брошеном, как панцирь моллюска, которому суждено превратиться в мел, городе поселилась холера, за ним пришли тиф, испанка, народ метался в ужасе, голоде и чаду, ничто не стоили высокие материи тонких знаний, исцедился трепет горожан перед образованными людьми; умерщвлено старое начальство, новое не в силах остановисть грозовой раскат первобытных казней, когда человек один на один со стихией, неважно, что в комнате с близкими, что с исхудавшими детьми или престарелой родней - начальство не в силах: цари земные со стихиями не в ладах... Тело архиерея провисело в петле два месяца, весной его почерневший и распухший труп сняли посмевшие зайти в оскверненное место прихожане , отпели и похоронили.
На месте срытого и убитого монастыря построили Университет, там, слева от фасада, есть лесенка, она резко ныряет к речному обрыву, редкие прохожие не из этих мест согласны покорить её: камни ступений выщерблены, раздвинуты, выкорчеваны, в одной из площадок между её маршами есть пустая плоскость, в разное время сюда сваливали песок, мусор или камни от строительства, рядом из земли торчит чугунная колонка, такие питали сто лет назад горожан, а сейчас они как пни реликтовых секвой, - я сбегал когда-то с лекций и сидел на этом месте в весенние дни. "Ого! Да ты романтик!" - сказали мне друзья, когда я привел их сюда позаседать с парой банок пива, что было приятней заседаний на лекционных парах. Ветер гнал волны воздуха вниз с обрыва, светило солнце, в голову вдувалась романтическая дребедень, что времени в жизни много, и что обиды копить не стоит, и что всегда и у всех есть второй шанс, в общем, все то, что живущие прочно увязали со словом свобода.
Скоро наступит осень.
Автор : Дима Хаусенко.
|
</> |