Пасхальное

christa_eselin — 15.04.2012

О том, как у нас в семье справляли Пасху, у меня не осталось никаких внятных воспоминаний. Какая-то тихая полуподпольная суета, ночные бдения бабушек над кастрюльками с тестом, тёплые яйца, которые надо было заворачивать в разноцветную копирку, специально хранящуюся для этих целей в верхнем ящике серванта, бумажные цветы, воткнутые в напудренные затылки бодрых кривобоких куличей, сладкая тяжесть в желудке и ощущение невнятной, неистолкованной радости, вызванное скорее всей этой отрадной суетой и обильным застольем, нежели чем-то иным.

А первая моя более или менее осознанная Пасха состоялась совсем в другой, тоже не очень внятный праздник с загадочным названием Десятая Пятница. У нас в деревне его все так называли.

Помню, как уже с утра по всему дому пахло пирогами и влажным деревянным полом, и как сестра восторженно кричала с кухни:

- Бабапаш! Тут цыплёнок влез на стол и ест священный пирог! Как ты думаешь, это правильно?

А у меня до священных пирогов дело не дошло. За мной пришли знакомые жулики с левого края деревни и пригласили в соседнее село воровать колхозный горох. И я поняла, что это мой шанс. Потому что так просто, одну меня бы в это село ни за что не пустили. А у меня там был свой интерес, никак с горохом не соотносящийся.

Мне до зарезу нужно было залезть в развалины тамошней церкви.

Я спала и видела, как туда залезу. Зачем мне это было ТАК надо – убейте, не могу объяснить. Я смотрела на эти развалины издалека, как смотрела бы на угрюмую одичавшую дворнягу, которую страшно хочется приласкать и угостить чем-нибудь вкусным, но одновременно боязно приближаться. Не только потому, что она может укусить, а потому что в самой её недомашности есть что-то пугающее и сакрально-запретное. Я знала, что лазить туда нельзя. Какой-то мужик, вон, лазил совсем недавно, чтобы выковырять плитку из пола, и получил кирпичом по башке. Потому что там, внутри всё страшно ветхое и неукреплённое. И, конечно, туда меня бы никогда не отпустили, ни под каким видом. А воровать горох – пожалуйста, к этому промыслу мои бабки никогда не имели претензий, только просили, чтобы я не объедалась сразу до желудочных колик, а собирала добычу в мешок, чтобы потом скушать с толком и с расстановкой.

И вот на Десятую Пятницу я, наконец, смогла осуществить свою мечту. Нет нужды говорить, что по пути я аккуратно отстала от гороховых бандитов, свернула с проезжей дороги и с душевным трепетом стала ломиться к своей цели через бурьян и крапивные заросли. А цель стояла в их глубине, - дикая, старая, рыжая с проседью и какая-то пугающе-спокойная.

Помню, как, обдирая коленки, влезла через окно в алтарь, как спрыгнула на пол и внутренне ахнула от метнувшегося по всем стенам эха.

И сразу как будто канула в гулкий ледяной космос. Упёрлась в бездну подошвами сандалий и не увидела вокруг себя ничего, кроме сумрачной беспредельной вечности, полной вздохов, шорохов, голосов и всплесков ангельских крыльев.

Как во сне, задрала голову вверх и увидела страшное и спокойное старческое лицо, окружённое холодно светящимся треугольным нимбом.

До сих пор внутри меня остался этот ужас и восторг, когда я иногда – всё реже и реже – нахожу в себе мужество, чтобы задрать голову и посмотреть в это Лицо.

Но дети вообще решительнее взрослых. Не храбрее, нет. Но – решительнее.

- Христос Воскрес! – сказала я, пытаясь сглотнуть пересохшим горлом. Я не знала, что ещё Ему сказать, - а хотелось сказать что-нибудь правильное и приятное

Эхо отозвалось мне из-под купола таким глубоким колокольным гулом, что я не выдержала и с содроганием полезла обратно. Но, перед тем, как спрыгнуть с окна, ощутила в ладонях, прижатых к кирпичам, что здесь, под моими ладонями они – живые, и что эта их дивная, сонная, потаённая жизнь не отторгла меня, а приняла, как свою, и никогда не сделает мне ничего плохого.

Я соскочила в крапиву, ритуально взвизгнула и, всё ещё полная остатками космоса, но уже оттаивающая и приходящая в себя, с ходу нарвалась на какого-то деда с телёнком на привязи.

- Озорничаете всё? – сказал дед. – Вот, гляди, щас поймаю и репьёв тебе в волосья закатаю. Будешь знать, как лазить, куда не надо.

- Христос воскрес! – сказала я деду. Тот изумлённо зашевелил бровями, а потом мелко рассмеялся – и вдруг ответил:

- Воистину воскрес, девонька. Воистину воскрес.

… А церкви этой в том селе больше нет. Её разобрали по кирпичам, а на её месте выстроили другую. От той же, прежней, у меня не осталось даже фотографий. Мы ведь так беспечны – думаем, что вечность будет всегда, и не беспокоимся о том, чтобы её хоть как-то попридержать и осмыслить. Никуда, мол, не денется – не мгновенье же…..

Как водится, пару раз мне снилось, что старая церковь на самом деле не была разобрана, а просто тихо ушла в туман, уступая место новой. А потом сползла потихоньку под берег, в речку Протву, и уплыла на весенней льдине в какое-то ближнее сопределье.

Иногда, при хорошем, качественном тумане она немножко проглядывает из этого сопределья. Ненадолго, на две-три минуты.

Как вот эта, например.