Вчера, пока я спала, какая-то сволочь, воспользовавшись

christa_eselin — 13.04.2012 Вчера, пока я спала, какая-то сволочь, воспользовавшись моей беспомощностью, заставила меня заключить договор с каким-то издательством на написание романа «Гликерия Филипповна, погубительница вампиров». Ну, вы догадываетесь, ЧЕМ был подписан договор.

Проснувшись в холодном поту, я поняла, что это конец. Никогда мне не написать вампирского романа, даже если я изведу на гусиные перья всю птичью площадку Московского зоопарка. А вы догадываетесь, ЧЕМ придётся платить неустойку этому издательству.

Ах, горе мне, горе. Да и о чём, собственно, может быть такой роман? . Вот, к примеру, живёт себе такой красивый, видный из себя вампир Антиохий Кантемирович Дмитриевский, лежит себе где-нибудь на Донском кладбище посреди масонских крестов, для существ его породы нимало не опасных, ночью выходит на охоту, а днём спит и видит странные сны. Как будто обиталище его вовсе не на Донском кладбище, а приземистой пятиэтажной башне, на подступах к которой сильно пахнет котами, половой тряпкой и разлитой по полу водкою скверного качества. В подъезде же к сим ароматам примешиваются ещё кое-какие оттенки, для описания коих у него уж и вовсе не находится слов, и ступени там щербаты и скользки, как в каземате, и коптилки все до единой повывернуты из патронов, а на подоконниках в пролётах сидят какие-то лохматые демоны, нехорошо скалятся, пускают дым из ноздрей, и глаза их в темноте горят, как уголья. И вот он подходит к дверям своего склепа, а уж за ней слышно шарканье тапок, и визг детей, и шкворчание смердячего адского масла на раскалённой сковородке, и грохот и вой голодных бесов, пляшущих в соседнем склепе на той же лестничной площадке, и имя Иова в немецкой огласовке повторяется по стольку раз и в таких замысловатых вариациях, что бедный Антиохий Кантемирович от ужаса обращается в летучую мышь и зависает под потолком, зажав лапами уши. И каждый раз, пробуждаясь от этих снов с полуночными ударами колокола, он поднимает было руку, чтобы перекреститься, но вовремя вспоминает, что этого делать не следует. И, облегченно переводя дух, выбирается на волю под ночные звёзды и идёт на охоту, дивясь про себя, каких только кошмаров не насылает на человека нечистая сила, пользуясь его сонной беспомощностью.

Но однажды во время такой охоты он нарывается-таки на погубительницу вампиров Гликерию Филипповну, и она протыкает ему сердце не то клюкой, не то школьной указкой. И тотчас клыки его исчезают, зато передние зубы увеличиваются неимоверно и вылезают на верхнюю губу; глаза утрачивают зоркость и блеск и обрастают перекошенными очками; на шее сама собой появляется дурацкая удавка в мелкую серо-зелёную клетку; чудеснейшая чёрная епанча с кровавым подбоем превращается в какой-то шуршащий, заляпанный дрянью лапсердак, новенький кафтан с перламутровыми пуговицами – в косо сидящую клетчатую поддёвку с лоснящимися лацканами, а бархатные панталоны дивного вишнёвого цвета – в грубые синие порты, вытертые до дыр и с вытянутыми до полу коленками. И бедный наш Антиохий Кантемирович понимает, что никогда ему больше не быть вампиром, а до скончания дней так и оставаться героем своих страшных снов доцентом Антоном Кирилловичем, специалистом по русской литературе восемнадцатого века, которого студенты дразнят Антиохием Кантемировичем и называют промеж себя Кровососом. А какой он кровосос? Он самый жалкий и либеральный из всех внештатных почасовиков. А вот кто натуральный кровосос – так это замдекана Гликерия Филипповна, которая уже третий день требует с него то ли поэтажный план занятий, то ли поурочный план эвакуации и грозится без этого не допустить к чтению лекций… А дома – больная мать, полусумасшедшая бабка, сестра – бывший специалист по поэтике Джойса, а ныне безработная разведённая скандалистка, двухлетний бандит-племянник, адское масло на сковороде, вой соседских демонов за стеной и двенадцать тысяч оклада… ах, кабы это были те тысячи, что в той, прежней жизни! – а то ведь в этой нынешней они всё равно, что полушка… А жить-то надо.. это не то что прежняя блаженная загробная жизнь, тут одною кровью сыт не будешь, да и из кого её пить, помилуй бог? – и впрямь, что ли, из студентов? Поди-ка, подступить к этим нынешним – трижды проклянёшь себя за то, что связался.

И, сам не свой от горя и растерянности, бедный наш Антиохий Кантемиович спускается в чёрное, грустно пахнущее подземелье и там, сидя в утробе железного зверя, влекущего его навстречу дальнейшим страданиям, думает о поэтажном плане и о своей горькой судьбе. А напротив него сидят молодые, до слёз прекрасные птицы- сирины, трясут джинсовыми перьями, сверкают очами и лепечут о чём-то своём, то и дело прерывая речь нежной, заливистой матерной бранью.
- Ну, чё, как на семинар-то завтра, после такого бодуна? Лично я – пас, я даже корень из четырёх не извлеку.
- Вот завтра и посмотрим, на свежую голову… Тебе щас на какую ветку?
- На зелёную.
- О! И мне на зелёную. Смирнова, а тебе куда?
- А мне на эту… на Академическую.
- Опять, что ли? Ду-ра! Так всю жизнь и просидишь на академической. Давай лучше с нами, на зелёную – тут всё равно ближе. И удобней.

На зелёной ветке, посреди густой листвы и розовых бутонов, они чудо как хороши, просто глаз не отвести. Упругие перья, длинные серьги, глаза блещут влажно и таинственно, речи дики и невнятны, а лица нежны и румяны, как у только что проснувшихся детей. Мимо проходит крепко пахнущий бомжом Полкан с гармошкой в передних лапах, потом с шелестом прилетает ещё парочка сиринов и пристраивается рядом на ту же ветку. В самом деле – и что им, таким красоткам, делать на академической? Разве это их удел?

И, по-прежнему сам не свой, но уже почти смирившийся со своей новой вечностью, Антиохий Кантемирович вылезает на первой попавшейся станции и, чтобы оттянуть немного радость встречи с родным склепом, идёт в харчевню, которая, судя по её названию, предназначена для немых и скорбных разумом посетителей. И садится за стол и, как обычно, неловким движением локтя спихивает на пол пачку мятых бумажек непонятного назначения. И из дымной, пахнущей адским маслом глубины харчевни к нему вдруг, откуда ни возьмись, выпархивает одна из давешних дев-сиринов с нежным румянцем на бархатных щеках, подбирает одну из бумажек и, держа её в клюве, садится к нему на плечо.
- Салфет вашей милости, - говорит она, нежно и лукаво блестя глазами, подаёт ему бумажку и кланяется, шаркая птичьей ножкой по мятому пиджаку.
- Красота вашей чести, - прищуриваясь и оттаивая сердцем, говорит ей Антиохий Кантемирович.
- Любовью вас дарю.
- Покорно благодарю.

А оперенье-то у неё не джинсовое, замечает он краем глаза. И не какое-нибудь полиакриловое, а из чистейшего бархата дивного вишнёвого цвета. Оригиналка, однако. Неужто тоже одна из жертв Гликерии Филипповны?

Нет, нет. Эта, похоже, настоящая. Вон, как сверкает глазами. И серёжки хороши, загляденье, а не серёжки.

- Смирнова, я вас прошу – хоть к завтрашней-то пересдаче подготовьтесь, как следует. Ведь можете же… когда захотите.
- Непростительно было бы самохвальствовать, но усумниться в моей готовности мог бы лишь жесточайший сердцем, - отвечает, сверкая глазами, Смирнова. – И потом, блин горелый, я ж ведь не ваша студентка, Антон Кирилыч! Я вообще на параллельном учусь, и вообще вас в гробу видала вместе с вашим Кантемиром!

И, больно оттолкнувшись от его плеча, взмывает ввысь и вылетает вон из харчевни. Смех её ещё долго звенит в прокуренном воздухе нежным колокольчиком, вызывая в сердце Атиохия Кантемировича досаду, умиление и сладкую грусть.
В гробу она меня видала, - думает он и, помимо воли, мечтательно улыбается вслед удаляющемуся смеху и бархатному шелесту перьев..

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив