Один обычный день (восьмое мая)

inkogniton — 10.05.2019 Самое сложное -- встать. Вытолкнуть себя из тёплой кровати, разлепить глаза и вспомнить кто ты есть на этой земле. Проснулась и удивилась -- где я, почему, что тут происходит? А всё из-за того, что снилась совсем другая жизнь -- та, в которой ещё никого из ныне в ней присутствующих не было. Я всё ещё в Иерусалиме, мне скоро в университет, вот только надо встать, быстро искупаться, обжигающий кофе с сигаретой (никакого завтрака, это всё потом) и скорее бежать. Куда бежать? Сейчас вспомню, ещё минуту и вспомню. Ыкл ласково теребит: вставай, завтрак уже на столе, чадо за столом, скоро кормить дитя, но сначала -- иди скорее к нам, завтракать. Дитя? Чадо? Кого кормить? Я в Иерусалиме, я не завтракаю, я только пью кофе. Я, наконец, выталкиваю себя из сна и вспоминаю -- я давно не в Иерусалиме, мне пора завтракать, потом кормить, потом у меня масса дел. Пока точно не помню каких, но помню, что их много.

Ыкл сумел превратить невыносимые утра во вполне сносное время суток, практически прекрасное (если не считать, что утро вообще редко бывает прекрасным). Я спускаюсь в гостиную, на столе завтрак. Когда-то давно я не завтракала. Никогда. Но он всё твердил, что не может завтракать один, да и завтракать -- это важно и полезно. Что ты готова есть на завтрак? -- раз за разом спрашивал он меня, а я ничего не хотела, кроме привычных кофе с сигаретой. Постепенно я сдалась -- я согласилась, что есть с утра варёное яйцо, несколько кружков огурца, ломтик авокадо, несколько колечек лука, пару почти прозрачных ломтиков малосольной сёмги и ложку салата из баклажанов с майонезом (дивно свежий, немного горчащий от кожуры, салат) -- в принципе, не так уж и плохо и, вполне возможно, что именно это я смогу есть всегда. Особенно, если учитывать, что моё всегда не больше десяти лет, а иногда и того меньше. Но десять лет, правда же, это почти всегда. Он выкладывает огурцы цветочком, посредине дивные фиолетовые колечки лука, сбоку авокадо, на краю ломтики сёмги. Начинайте есть, -- командует он мне и чаду, -- я сейчас принесу тебе яйцо! Он стоит над кастрюлей и словно колдует, чтобы яйцо получилось ровно таким, как я люблю -- чтобы белок почти крутой, а желток уже не жидкий, но далёк от крутого. И я всегда говорю, что это называется в мешочек, а он машет руками -- да ты что, в мешочек это совсем другое! По выходным и праздникам (не сегодня, сегодня обычный день, сегодня надо всё быстро) он готовит мне яйцо пашот. Когда-то я сказала, что больше всего люблю яйца пашот. Он долго тренировался, поначалу не получалось, но потом научился, навострился, завтраки превратились в небольшой праздник.

Мы завтракаем, немного болтаем, немного обсуждаем планы на день. Но действительно немного -- чадо должна бежать в школу, мне надо бежать кормить, ему -- отводить чадо и быстро возвращаться: впереди рабочий день, который надо поскорее начать. Дитя уже проснулась, сверху доносится её требовательное лопотание -- пока ещё не сердитое, но совсем скоро, оно станет крайне сердитым: я тоже голодная! -- пока ещё дружелюбно лопочет чадо наверху, -- покормите же меня скорее! Ыкл бежит поднимать дитя, я же остаюсь убирать стол. Когда-то давно я была другая. Мне совсем не мешали тарелки на столе, я убирала их тогда, когда было время, когда вспоминала и понимала, что очень надо. Сейчас я не могу не убрать всё в ту же минуту -- словно невидимая сила подталкивает: давай, скорее, пока не начала следующую вещь, чтобы не раздражало, чтобы будто ничего и не было. Он приносит мне дитя -- она сопит, тянется ко мне и недовольно сообщает, что я забыла о своих обязанностях. Мы садимся, она довольно сопит, а я в это время (чтобы не терять времени, боже, как же его мало, как мало) ещё раз читаю свою рецензию на мини-курсовую моего студента. Я невероятно им довольна, просто невероятно.

В самом начале нашего проекта мои коллеги крутили пальцем у виска: ты сошла с ума, говорили они мне, у нас нет студентов, которые в состоянии выучить столько нового и сложного материала, он не сможет, вы провалитесь! А я упрямо твердила, что сможет и продолжала обсуждать с ним всё новые и новые темы по пять-шесть часов в неделю. Коллеги опять крутили пальцем у виска: ты обязана выделять ему всего полчаса в неделю, у тебя что, слишком много времени? А я удивлялась -- что можно сделать за полчаса в неделю? Потом я вдруг обнаружила, что не могу поставить ему ту оценку, которую хочу, так как по правилам, для такой высокой оценки работа должна содержать новый результат. Я ходила и сражалась: ну и что, что ничего нового, даже это одолеть, это же ого-го! Мне говорили: пусть одолеет и, если одолеет, тогда, конечно, обсудим ещё раз. Он одолел. Он не просто одолел -- придумал что-то сам. То, что он придумал, давно известно, но найти это (даже при помощи всезнающего интернета) совершенно нетривиально. Я точно знаю, что он это не нашёл, он придумал. Написал мне тогда восторженное, захлёбывающееся письмо -- я такое придумал, посмотри!

Когда пришёл день его доклада, я решила честно послушать остальных. Бог мой, как много нового и удивительного -- оказывается, курсовая по математике может вовсе не содержать никакой математики! Нам всем долго рассказывали о несчастных глухих, которым ужасно тяжело учить математику, так как категорически не хватает жестов. Нам приводили примеры: вот, говорят нам, к примеру, слово нормальный -- вот такой жест на языке глухих. И тут начинается проблема: нормальный бывает человек (и это вот этот жест), нормальным бывает вектор, что совсем не то же самое, что нормальный человек, но жест при этом точно такой же, а ещё ведь, к примеру, бывает нормальное распределение, и это совсем не то же самое, что нормальный человек и уж точно не то же самое, что нормальный вектор -- а жест-то один и тот же! Вы понимаете? -- смотрели на нас и делали загадочную паузу. В зале не сдержались: но ведь та же проблема и у слышащих -- слово-то одно и то же! Докладчик растерялся, но быстро заговорил о другом: есть ещё одна проблема! -- трагично начал он. Язык жестов не универсальный! Люди, обсуждающие математику с помощью жестов на разных языках, не смогут понять друг друга! Он глубоко вздохнул и трагично добавил: а вот слышащие смогут! Ведь все математические слова на всех языках на свете -- одинаковые! Я честно обещала себе молчать весь доклад, но не сдержалась -- я знаю всего три языка, не так уж и много, но, уверяю вас, -- почтительно, но несколько нетерпеливо, сообщила я, -- все термины в них звучат по-разному. Странно, -- посмотрел докладчик куда-то вдаль, -- я сравнил британский английский и американский английский -- все слова одни и те же!

Потом вышел мой студент и сразил всех наповал. Он написал все определения, рассказал примеры, всё объяснил. Он стоял у доски и делал доклад, который не стыдно сделать начинающему аспиранту, но он далеко не аспирант -- всего-то третий курс. Я гордилась так, словно это я там стою, словно это от моего доклада обалдели все присутствующие. Перед докладом он всё спрашивал: а что мне отвечать на вопрос, на который я не знаю ответа? Я смеялась: говори, что ты не знаешь, это единственное что ты можешь сказать. Ему задали вопрос. Не совсем честный, конечно. Вот, сказали, ты нам рассказал вот об этом объекте, что прекрасно, конечно, но не мог бы ты рассказать нам для чего это вообще надо? Как я рад, что вы спросили! -- возбуждённо-радостно подпрыгнул он, -- честный ответ: я не знаю, конечно, но вот я придумал такую классную штуку с его использованием! Он всё писал и писал, объяснял, торопился. Закончил и повернулся к аудитории: а для чего это ещё нужно я... пока не знаю. Но узнаю, честное слово! Где ты его нашла? -- подбежал ко мне коллега после доклада, -- он что, действительно на третьем курсе? он действительно из нашего университета? это мы его вырастили? (мы пахали -- я и трактор, -- подумала я, но ничего не сказала) откуда он всё это знает? у нас нет курсов, на которых это можно выучить! даже для аспирантов нет! откуда он всё это знает? он потрясающий, просто потрясающий, тут нечего обсуждать!

Я читаю свою рецензию, опять вспоминаю доклад, опять вижу восхищённые лица. Определённо, если ему не дадут какого-нибудь приза, я их всех покусаю.

Тем временем, дитя насытилась и я отправляю её спать. Мне надо доделать ещё несколько утренних дел -- закончить убирать, выпить кофе, покурить и сесть работать. У меня всего два часа на непрерывную работу. После опять кормить и бежать -- сегодня мне к зубному. Я сажусь работать и в очередной раз вгрызаюсь в условное ожидание. Я всё разбираю примеры, пытаюсь понять -- я плохо знакома с этим объектом, а он мне, совершенно неожиданно, очень нужен. Без него у меня ничего не получается. Два часа проходят слишком быстро. Иногда мне кажется, что часы мне назло идут быстрее обычного, что на самом деле прошло всего-то минут сорок, а часы подло показывают два часа -- исключительно, чтобы подчеркнуть мою медлительность. Я встаю и иду наверх: дитя уж проснулась, она требовательно зовёт к себе, она хочет есть. Я сажусь её кормить, параллельно просматриваю рабочую почту -- и на это тоже нужно время. На всё нужно время, где его взять?

На улице ливень, настоящий весенний ливень. Мне надо к зубному, мне надо бежать, а на улице ливень -- словно кто-то раскрутил миллион кранов и забыл закрутить их обратно. Я вызываю такси. Я надеваю новые кроссовки -- никак им не нарадуюсь. Новые, специально потрёпанные кроссовки -- ещё совсем недавно ни за что бы не поверила, что смогу такое купить. Но они такие прекрасные (и отзывы на них невероятные) -- я не удержалась. Словно башмачный аналог потрёпанных джинсов. Они изумительные: лёгкие, удобные, мягкие -- словно я ношу их уже сто лет. И, главное, они действительно несколько потрёпанные (на вид), потому не страшно их испачкать или немного потрепать. Они усыпаны розовыми блёстками повсюду, кроме подошвы, они детские (какое счастье, что у меня такой размер, ведь взрослые стоят... ужас, сколько они стоят!), они вызывают во мне ощущение счастья и праздника. И как их не надеть, когда на улице ливень, туман и всё серым-серо? Раз на улице серым-серо, значит, ничего не попишешь, придётся мне и только мне всё раскрашивать.

Таксист приезжает через несколько минут. Я бегу в машину (тут всего-то ничего, для чего мне зонтик? ну почему, почему всегда за шиворот?!). Я пробегаю мимо калитки и в очередной раз не могу сдержаться: у нас распустилась сирень, её тяжёлые сиреневые гроздья висят прямо надо мной, дождь умывает их и оттого, кажется, они ещё сильнее пахнут -- господи, как же они пахнут, как я люблю сирень! Я останавливаюсь, я нюхаю тяжёлую гроздь, сирень кивает мне, благосклонно подносит к моему лицу ещё одну тяжёлую гроздь -- на, понюхай ещё! Я глажу нежные цветы, мне пора бежать, я скоро вернусь! Таксист везёт меня к зубному: какой ливень, а -- заводит он со мной светскую беседу, -- ужас просто! я сегодня с самого утра работаю и всё время дождь, когда же он кончится? Я согласно киваю, но думаю о своём.

Девушка гигиенист встречает меня как родную: проходи, садись, расслабься, не бойся. Ну, как дела? -- она всё настраивает свет, надевает маску, -- есть какие-нибудь проблемы, жалобы? Миллион проблем, -- смеюсь я, -- вы уверены, что хотите о них слушать? Она тоже смеётся: нет, спасибо, про все не хочу, только про те, с которыми я могу помочь. Ну вот, -- притворно грустно качаю я головой, -- а я так надеялась, так надеялась. Я замолкаю на полчаса -- крайне тяжело говорить, когда у тебя во рту жужжат машинки. На потолке у неё окно. Я терплю (в прошлый раз она переживала, так как я терпела меньше и она всё расстраивалась, что мне больно). Чтобы было легче терпеть я наблюдаю за каплями дождя в окне на потолке. И мне всё кажется, что вот-вот они начнут капать прямо на нас. Так странно -- капли барабанят по стеклу прямо надо мной. Я в сотый раз повторяю очередное стихотворение Саши Чёрного, тогда легче терпеть, тогда будто бы и не больно вовсе. Она заканчивает и радостно интересуется: ну как? в этот раз, мне кажется, вам было совсем не больно, я права? Я усмехаюсь -- было больно, конечно, ровно так же, как и в прошлый раз. Почему вы мне ничего не сказали? -- она хлопает ладонями по щекам, не даёт мне ничего ответить и продолжает, -- но вы же лежали спокойно, совершенно спокойно! Конечно, -- хохочу я в ответ, -- ведь в прошлый раз вы посетовали, что я лежу немного беспокойно и что вам страшно сделать слишком больно. Вот, -- продолжаю я, -- я приняла это к сведению и лежала спокойно. Вы героическая женщина! -- она смотрит куда-то в пол, -- просто героическая! А когда рожали, кричали? -- вдруг с интересом поднимает она глаза. Нет, -- вздыхаю я, -- но совсем не потому, что героическая, а потому, что, во-первых, там все и так кричали и было аж страшно, не хотела ещё добавлять, и, во-вторых, мне было ужасно неудобно -- они, в смысле врачи, стараются, а я тут кричать буду?! Да и вообще, как-то стыдно мне кричать, ведь взрослая уже, не пристало, -- добавляю я и окончательно смущаюсь. Неудобно?! Стыдно?! -- я поднимаю глаза, она смотрит на меня словно на марсианина и мне почему-то опять неудобно. Ну, ладно, -- смеётся она, -- в общем, лучше скажите мне в следующий раз если что не так, хорошо? Я киваю, конечно, но думаю о том, что надо бы ещё пару стихотворений в памяти обновить. Каких-нибудь особенно едких. Тогда будто бы не так больно.

Дождь всё ещё идёт, но не так сильно. Я выхожу на улицу и оглядываюсь. Рядом со мной, из ниоткуда, словно прямо из дождя, возникает леди средних лет: на голове у неё диковинная шляпка, очень похожая на соломенную, в руках корзинка, забитая ветками сирени -- гроздья крупные, тяжёлые, с них стекают капли одна за другой. Хотите сирень? -- обращается ко мне леди, -- совсем недорого! Я жадно смотрю на ветки и даже почти покупаю (свою срезать жалко, а эту уже срезали, не пропадать же), как вдруг вспоминаю о невероятном букете из тюльпанов и жёлтых калл, который стоит прямо на столе. Несколько дней назад был день рождения чада и они принесли мне любимые тюльпаны. Много любимых тюльпанов, вперемешку с жёлтыми каллами. Мама, -- прыгала вокруг меня чадо, -- это я выбирала, почти всё я сама выбирала! Тебе нравится?! Я отказываюсь от сирени, хотя и неуверенно. Леди исчезает так же неожиданно, как и появилась. Я даже тру глаза -- ведь только что была здесь, куда исчезла? Впрочем, наверное, так и надо.

Теперь срочно домой: надо быстро пообедать, покормить дитя и сесть работать.

Я иду и размышляю. Иногда, когда я невероятно уставшая, мне хочется представить будто я этот день живу не для себя, а для кого-то. И раз за разом я понимаю -- всё, что я делаю, я делаю только для себя. Отчасти из-за того, что герой из меня никудышный -- тот, который где-то в середине выходит: "кушать подано!", и даже это -- кратко и скупо. Даже если я действительно что-то делаю для кого-то, на самом деле -- я всё делаю для себя. Для себя дарю подарки (это же невероятно приятно), для себя преподаю, для себя работаю, для себя люблю и не люблю. И живу я тоже -- всегда для себя. Даже тогда, когда мне кажется, что это будто бы для кого-то. И я понимаю, что это невероятно эгоистично, но ничего не могу с собой поделать. Только иногда тихо стыжусь -- тоже исключительно для себя.

Я дохожу до калитки, нюхаю сирень -- я могу стоять рядом с ней, кажется, вечно. Ыкл замечает меня в окно и тарабанит по стеклу: скорее, идём обедать! Он торопится: надо забрать чадо из школы, но перед этим успеть пообедать. Вчера я готовила горячий салат с уткой (я сама его, кажется, придумала сто лет назад, и готовлю его тоже я, но нравится он нам всем безмерно), сегодня же Ыкл запекает курицу в духовке. После долгих проб и некоторых ошибок, он, наконец, придумал как же запекать курицу так, чтобы она была сочная, жирная, с хрустящей поджаристой корочкой -- так, как я люблю. Иногда я канючу -- ну расскажи как ты её делаешь, расскажи, но он никогда не рассказывает. Иногда мне кажется, что он сам точно не знает, но всё ещё продолжает то добавлять, то убавлять -- то то, то это. В центре тарелки лежит невероятно пахнущий, горячий, острый кусок курицы, с краю немного овощей: авокадо, лук, небольшие помидоры (должно быть три цвета, -- объяснял мне он в своё время, -- обязательно три!), три чайные ложки трёх разных салатов. Мне очень нравится, когда еда на тарелке выглядит... красиво. Это тоже важно. Я придумала класть несколько разных салатов небольшими порциями: чтобы всё попробовать, чтобы много разных вкусов, чтобы хотелось ещё, чтобы во рту весна. Сегодня у нас ложка домашнего оливье, ложка пикантного салата из баклажанов (надо было доехать до Лондона, чтобы покупать израильские салаты в баночках; они действительно вкусные, а английских таких -- то ли нет, то ли я не встретила) и ложка рыбного салата в греческом стиле.

Я выпроваживаю Ыкла, кормлю дитя и сажусь работать. Ура, у меня есть, как минимум, три часа. Я забываю всё на свете, мне кажется, что я только начала, как опять замечаю предательские часы, которые пытаются убедить меня в том, что уже прошло два с половиной часа. В сенях голоса чада и Ыкла, а на улице, внезапно, начинается сумасшедший град. Мы бежим смотреть в окно: на дорожке лежат крупные градины, размером с большую жемчужину! Дитя проснулась и тоже требует смотреть на град. Мы стоим у окна и я тихо шепчу: смотри на дорожку! вот это -- твой первый в жизни град! Но пришло время кормить и продолжать заниматься делами.

Надо навести порядок на кухне, надо приготовить всё на завтра, надо ответить на срочные письма, надо ещё раз внести изменения в список продуктов в заказе, надо позвонить родителям, надо... Что-то ещё точно надо. Надо срочно покурить, -- решаю я, -- остальное всё потом! Я готовлю себе кофе, я выхожу в сад -- у меня честные личные пять минут. Через два часа опять домашние дела: опять кормить, убирать после ужина, вынести мусор, что-то ещё, пока не помню что, вспомню потом (кстати, не забыть записать как доехать завтра из университета в поликлинику), но сейчас -- сейчас я покурю, сделаю несколько дел и пойду играть с дитятей. Остальное всё подождёт. Я держу мячик и повторяю как заведённая: это мячик! мя-чик! хочешь мячик? где мама? где мячик? Дитя смеётся (кажется, надо мной и моей недалёкостью -- такая большая, а не знает где мячик, хотя держит его в руках). После уползает ненадолго: громит телефон, громит всё вокруг и радостно оборачивается, словно хочет подтверждения, что прекрасно всё разгромила. Я оцениваю фронт работ: всё разгромлено на пятёрку. Дитя радостно хохочет и ползёт ко мне, всё тянется к моим очкам (нельзя! мама без очков совсем слепая, нельзя! бу-бу-бу, ну дёргай за что-нибудь другое -- дитя радостно соглашается и усиленно дёргает за прядь; воистину -- между сциллой и харибдой). Я пою про коричневую пуговку -- эта песня пользуется неизменным успехом. На словах "четыре дня скакали" дитя радостно хлопает в ладоши и мне кажется, что ей невероятно нравится всё это -- вот сейчас, ещё минуту, поймают шпиона у западной границы. Ура! -- хлопает дитя в ладоши и смеётся. Так себе ура, -- смеюсь я. Внезапно появляется чадо: я тоже хочу про пуговку, я тоже! И мы опять поём про пуговку. И опять часы предательски быстро идут -- куда они торопятся, подождите, я не успеваю!

Всё, ужин закончен, дети уложены, работать больше не могу -- ничего не соображаю. Нет, впрочем, немного соображаю -- я беру бутылку ледяного эля, выхожу в сад и сажусь рядом с сиренью: только я, эль, сирень и сигарета. Остальное всё подождёт. Хотя бы десять минут.

Скоро спать. Практически через пять минут. Ничего не успела, завтра, надеюсь, успею больше.

Сохранено