О разделении труда, как значимом факторе социальной динамики
anlazz — 02.08.2021В прошлом посте был затронут вопрос о
разделении труда. В том смысле, что было указано на то, что
характерный для ранних этапов развития советского общества
(1920-1950, и даже 1960 годов) уровень этого разделения
рассматривался тут изначально, как недостаточный. По крайней мере,
по сравнению с тем, что существовало в то время на Западе, бывшем
для советского человека идеалом индустриальной экономики. Впрочем,
и не для советского тоже – в том смысле, что т.н. «вестернизация»,
т.е., построение у себя «производственного аналога» западных стран
– была в XX веке популярной по всему миру.
Причина этого проста: именно характерный тогда для развитых стран
массовый тип производства – с высоким уровнем разделения труда и
высоким уровнем отчуждения – позволял обеспечивать выпуск наиболее
совершенной продукции при минимальной себестоимости. Как, например,
происходило на конвейере у господина Форда – который уже в 1930
годах смог сделать автомобиль доступным для «обычных рабочих».
(Правда, в условиях отсутствия экономического кризиса – но об этом
будет сказано уже отдельно.) Сравнивать с подобной системой
«полукустарное» - а то и просто кустарное – производство стран 2-3
эшелона было просто смешно. Вот, в Российской Империи выпускался
автомобиль «Руссо-Балт». Который стоил 5500 рублей в «минимальной
комплектации», и был выпущен в количестве порядка 1000 шт.
(«Форд-Т», например, был произведен в количестве более 15 млн.
экземпляров.)
Отсюда неудивительно, что именно массовое производство стало альфой
и омегой для советского руководства, и что оно с самого начала
старалось устроить у себя что-то подобное. (Скажем, путем покупки
западных заводов – начиная с ГАЗа и заканчивая ВАЗом.) Правда, для
того, чтобы «вытянуть» аграрную страну на подобный уровень
развития, потребовалось почти 50 лет: реально массовые производства
стали основой экономики только к 1970 годам. Это, в свою очередь,
дало возможность ликвидировать «физический» дефицит выпускаемой
продукции практически по всем направлениям. Начиная с обеспечением
граждан жильем и заканчивая ядерным паритетом с НАТО. (Именно с
1970 годов советское общество может рассматриваться, как «общество
безопасное». В том смысле, что исчезли все угрозы не только для
жизни – но и для благополучия составляющих его людей.)
Тем не менее, именно с этого времени – как уже не раз было сказано
– и начался закат советской державы. Нет, разумеется, в
«физическом» измерении все выглядело очень хорошо: как уже
говорилось, советская экономика росла вплоть до 1990года. (Скажем,
в 1970 годы в среднем на 4,8% в год, в 1980 – на 5% в год. Напомню,
что у США в 1970 годы рост составлял 3% в 1970 и 3,3% в 1980 годы.)
Вводились новые производственные мощности, строились дома и дороги,
наращивался выпуск самой разнообразной продукции – от легковых
автомобилей до фрезерных станков, от цемента до женских сапог. И
вообще, советские люди никогда не жили так сыто и богато с т.з.
обеспеченностью вещами, как в последнее десятилетие СССР. В том
смысле, что именно в это время они покупали максимальное количество
телевизоров, молока, диванов, ботинок, сосисок, шоколадных конфет и
т.п. товаров за всю советскую историю.
Да и за постсоветскую тоже – особенно если сравнивать не РФ и
РСФСР, а все республики СССР, включая Среднюю Азию. (Впрочем, и
«чисто по РФ» паритет с СССР 1990 года по тому же потреблению мяса
был достигнут только в 2014 году.) Однако за этот «физический
успех» было заплачено – как уже было сказано в прошлом посте – тем,
что СССР оказался на пути, ведущем к самому серьезному кризису в
его истории.
Дело тут даже не в том, что развитие массового производства
требовало огромного количества рабочих рук – которые приходилось
изымать из всех остальных сфер человеческой деятельности. (В
результате чего не только торговля и сфера услуг, но и такие важные
отрасли, как образование и здравоохранение, начали испытывать
дефицит кадров.) И не в том, что массовое производство в имеющихся
условиях – когда рынок сбыта был «предельным» для его
рентабельности – оказывался малогибким и ориентированным на
длительный выпуск одних и тех же моделей. («Проклятие ФИАТа»,
которое, кстати, поразило и сам ФИАТ.) Поскольку все это еще можно
было бы пережить. (Советское руководство о данных проблемах знало,
но рассчитывало, что они со временем «покроются» высокой
эффективностью массового производства.)
Однако высокое разделение труда, характерное для массового
индустриального производства, неизбежно приводило к уже описанному
разрушению «общественного консенсуса», к наращиванию разделения
между отдельными «стратами» советского общества. То
есть,обесценивались наиболее сильные стороны советской жизни –
скажем, высокий уровень образования населения (именно со второй
половины 1970 годов началось разочарование в высшем образовании),
его высокую «профессиональную мобильность» (способность
самостоятельно осваивать новые профессии – что особенно было
характерно для молодежи), универсальность мышления, способность к
нестандартным решениям и т.д. И наоборот – поднимало ценность
вещей, еще недавно казавшихся второстепенными: скажем, высокой
исполнительности, следованию инструкциям и, вообще, бюрократизма,
способности «не лезть не в свое дело», и ну и т.д., и т.п. Порой
вообще возникали абсурдные ситуации, вроде дефицита
малоквалифицированных рабочих при переизбытке квалифицированных и
т.д.
Отсюда нетрудно догадаться о происхождении того самоотрицания,
которое начало охватывать советское общество в конце 1970 годов, а
в 1980 стало определяющим в его жизни. Поскольку понятно, что в
условиях, когда человек загоняется в рамки некоей производственной
функции, говорить об «общих ценностях» смешно. Ну, а отсюда уже
недалеко было о возникновении «классового восприятия» в пока еще
бесклассовом обществе – потому, что для «производственных функций»
это естественно.
То есть, та самая массовая производственная модель с высоким
уровнем разделения труда, которая выглядела идеальной на начальном
этапе развития советского общества, в конечном итоге оказалась для
него смертельной. И наоборот – многие «случайно найденные» формы
организации производства показали свою высокую эффективность в
советской истории. (Например, это касается возникших после Великой
Отечественной войны «больших проектов» - вроде атомного или
космического, а так множества советских НИИ и КБ, которые часто
выступали и как «производственные комплексы».)
Впрочем, о последних надо говорить уже отдельно, тут же можно
только отметить, что как раз в подобных формах можно было наблюдать
«отступление» от канонической формы индустриального разделения
труда, стремящейся к максимальной специализации работника.
Напротив, в подобных предприятиях характерным было «размытие»
разницы между представителями различных профессий: скажем, инженеры
вполне могли заниматься сборкой и отладкой узлов, а рабочие вполне
могли выполнять инженерные задачи. (Скажем, опытный слесарь или
станочник сам определял технологию по переданным чертежам или даже
эскизам, не требуя работы технолога.)
Самое же интересное тут то, что последующее развитие
производительных сил оказалось эквивалентным именно системе со
сниженным уровнем разделения труда. В том смысле, что развитие
средств механизации и автоматизации производства, начавшееся еще в
конце 1960-начале 1970 годов (станки с ЧПУ, промышленные роботы)
потребовало себе специалистов универсальное – хотя и очень высокой
квалификации. Скажем, настройку этого оборудования часто выполняли
инженеры, «операторы» же нужны были просто для того, чтобы
закрепить заготовку и нажать кнопку запуска. (Т.е., являлись
издержками недостаточного развития автоматизации.)
В условиях роста числа подобного оборудования и превращение его из
«единичных» составляющих производственного процесса в единые
комплексы т.н. «гибкого автоматизированного производства» СССР
получал «автоматическое» решение целого ряда проблем. И в плане
низкого уровня гибкости при недостаточном размере рынка сбыта. (ГАП
позволяет производить небольшие серии при высоком качестве
производимой продукции и низкой стоимости запуска. То есть, давал
возможность полностью закрыть весь спектр потребных товаров без
привлечения импорта.) И в плане решения вопроса с недостатком
рабочих рук – ну это, думаю, всем понятно, поскольку речь идет об
автоматизации. И в плане раскрытия высокого потенциала советской
молодежи, которая была хорошо «приспособлена» для гибкого и
немонотонного труда, требующего высокой квалификации – что для
конвейеров как раз не требовалось. Наконец, это давало возможности
«перезапустить» социальные лифты благодаря резкому росту числа
отдельных производств. (Небольшие производственные комплексы вместо
«заводов-гигантов» с десятками тысяч «конвейерных муравьев».)
Но, к величайшему сожалению, для СССР просто не хватило времени. В
том смысле, сама тенденция к росту автоматизации и гибкости была
вызвана «Советской тенью» - скажем, ростом реальной зарплаты
работников и повышением сложности выпускаемой продукции (об этом
надо будет говорить отдельно) – и поэтому возникнуть могла только в
момент максимальной советской мощи. Той самой, которая – как было
сказано в прошлом посте – и запустила деструктивные механизмы в
советском же обществе.
И поэтому вероятность того, что страна могла бы перейти к ГАП и
вообще, отойти от «массовой парадигмы» раньше, нежели деструкция
станет необратимой, была мала. (При благоприятном стечении
обстоятельство, конечно, СССР можно было спасти – но именно что при
благоприятном.)
Тем не менее, реально эта возможность никуда не делась. В том
смысле, что общество, которое подобно советскому сумеет поставить
«на поток» производство работников с высокой квалификацией
(реальным, а не формальным – как сейчас – образованием), неизбежно
получит преимущества в «производственном плане». Сейчас подобным
путем, судя по всему, пытаются идти КНДР и КНР. Но у первой
реальные проблемы с природными ресурсами, а у второй – слишком
мощная «массовая» производственная составляющая, что мешает
развитию постмассового производства. (США и ЕС возможность перехода
на этот путь утратили в связи с деградацией образования.)
Однако об этом надо будет говорить уже отдельно…
|
</> |