Ну, кто еще хочет комиссарского тела?

holera_ham — 15.02.2021
О кончине ее скорбели Троцкий, Бухарин, Киров, и, представьте, Мандельштам, Ахматова и Пастернак. А через два года могила ее на Ваганькове была утеряна. Сровнялась с землей.
Хотя в ней покоилась ни много ни мало Мадонна революции.

"Товарищ Лариса".

- Лариса Рейснер? - переспросила меня седая красавица. - Лариса - моя кузина, - и, удивляясь моему удивлению, повторила: - Да, да, старшая сестра.

Это было в 1970 году. Я пришел к писательнице Екатерине Михайловне Шереметьевой по какому-то газетному делу. Потом взлетал к ней на 6-й этаж довольно часто. Встречи стоили того.

- Не поверите, я буквально молилась на нее, - говорила о двоюродной сестре. - А потом все в нашей семье отвернулись от нее. Мы слишком много узнали. Не самого, как бы это сказать, достойного...

Факты она и впрямь приводила ужасные. Кровь, предательство, ложь. Я был оглушен. Ведь только что вышла книга воспоминаний о Рейснер, которую проглотил с упоением. Героиня Гражданской войны, прототип "Оптимистической трагедии" Вишневского, очаровательная поэтесса, в которую были влюблены и Гумилев, и Есенин, аристократка, с головой ушедшая в революцию, наконец - пламенная публицистка не только объехавшая всю страну с удостоверением "Известий", но и нелегально, под чужим именем, побывавшая на баррикадах восставшего Гамбурга. Ведь все это было!

А еще были легенды, да какие!

Писали, что она, флаг-секретарь Волжской флотилии, переодевшись простой бабой, подняла восстание против белых где-то под Казанью. Что с самим Троцким, кого ныне прямо зовут ее любовником, открывала в Свияжске памятник Иуде Искариоту - "первому революционеру". И, что совсем уж фантастика, на коне въехала на какую-то партконференцию...

Да, страшные рассказы Шереметьевой оглушили меня. Понадобились годы, да что говорить - десятилетия, чтобы понять: все было как должно было быть. И я, отягощенный историческими знаниями, пишу о Мадонне революции, потому что по-прежнему восхищаюсь ей.

Каток "Монплезир" заливали 100 лет назад на месте нынешней станции метро "Чкаловская". Лариса так полюбит коньки, что даже за месяц до смерти будет бегать на них. В Москве, в декабре 1925 года, ее встретит коллега из "Известий": "Она шла, мягко кутаясь в доху из посеребренного меха. В руке перезванивали коньки. "Чудесный сегодня день, - крикнула ему. И обернулась: - А замечательно жить на свете..."

Ах, каток, каток! Кто из нас не влюблялся на нем? Лиловые сумерки, луна пополам с прожектором, оркестр, выдувающий вальс "На сопках Маньчжурии", фигурки на льду на "норвежках", "снегурочках", каких-то изогнутых "нурмисах". "Восьмерки", "кораблики", "волчки". И знаменитый, "царственный", по словам Ларисы, "голландский шаг". Она каталась в белом свитере и потому была заметна, была - как в прицеле десятков, сотен мужских глаз. "И начался полет, - пышно напишет про себя, - с прерывистым и чистым дыханием, с телом лебедя, с быстротой юноши. Поэт крепко держал и нес по воздуху тело молодого и бесплотного духа..."

Поэт - это Володя Злобин, студент, влюбившийся в нее. Он назовет ее "чудом непостижимым". А она, когда он провожал ее после "снежной оргии", как-то сказала: "Знаете, у вас профиль Данте. Я буду звать вас Алигьери. Послушайте, Алигьери, давайте издавать журнал..."

Речь шла о журнале "Рудин", 16-страничных тетрадках, в которых однако стали печататься и Мандельштам, и Александр Грин, и Алексей Чапыгин. Журнал был боевой, воевал против войны 14-го года, "кусал" ее сторонников - Бальмонта, Леонида Андреева, Городецкого, Чуковского, даже Плеханова. Блок скажет потом в дневнике, что журнальчик был "до тошноты плюющийся злобой, грязный, но острый". А Лара про первый номер напишет: "Журнал привезли из типографии завернутым, как новорожденного, и торжественно развернули на столе. Грин в невероятно высоком и чистом воротничке, грел возле печки свое веселое и безобразное лицо". Тогда-то Злобин и сделал ей предложение.

"Глупее дня в моей жизни не было", - вспоминал Злобин. Подстригся, купил цветы и поперся к ней. Лариса вышла не сразу, а, появившись, села на кончик стула. "Я вручил ей букет и сказал все, что в таких случаях полагается. Она посмотрела на меня безучастно: "Вот неожиданность! - И помолчав, вставая: - Нет. Я вас не люблю".

Известно, еще до этих событий, в 1915-м, ее позвал замуж только что возникший в Петрограде крестьянский парнишка Есенин. Позвал после вечера в Тенишевском училище, где он, еще в розовой косоворотке, "запузыривал" под тальянку забористые частушки, а Городецкий, Клюев, Ремизов, Блок, да весь зал и Лариса, конечно, бешено аплодировал ему. "Публика корчилась в коликах. Отовсюду несся утробный сплошной рев толпы: "Ж-жмм-ии... Жжж-арь! Наяривай!", - пишет поэт П. Карпов. А когда вышли на улицу, Есенин догнал Ларису и, на волне успеха, брякнул: "Я вас люблю, лапочка!.. Мы поженимся". Вот тут-то, пишет Карпов, она и хлестнула его по-петербургски: "В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань"...

Известно также, что в том же 1915-м за ней стал ухаживать знаменитый уже Натан Альтман, художник. Более того, в отличие от рохли Есенина, Альтман как-то полез целовать ее, но она оттолкнула его: "Не надо". "Почему?" - наивно спросил наглец. И услышал: "Жду Лоэнгрина". Мыслите?! Того рыцаря Святой Чаши Грааля, из крестоносцев, который приплывет к ней на лебеде и спасет ее. Недаром она всю жизнь любила лебедей. Вера Инбер в посмертной статье о Ларисе, написав, что у каждого пишущего всегда найдется любимый образ, подчеркнет: "Такими любимцами у Ларисы являлись птицы, в частности лебеди, особенно лебеди..."

"Лебедем", но в погонах прапорщика, Лоэнгрином, но не спасителем, станет для нее Гумилев.

В 1919-м она скажет о нем сослуживцу по политотделу: "Черный гусар, ярый монархист", который хочет "все взять, овладеть каждой вещью, изнасиловать каждую женщину". А через год уже просто по-бабьи пожалуется Ахматовой, бывшей жене Гумилева, что "была невинна, что любила его", но он "очень нехорошо поступил - завез ее в какую-то гостиницу и там сделал с ней "всё"...

Да, это вам не Альтман! Не провинциал Есенин! С Гумилевым она встретилась в "Бродячей собаке", в дымном чаду питерского подвальчика поэтов и писателей. О, как "расцвечена" ныне эта любовь! Стихи, поэмы, книги посвящены ей. Чуть ли не три сопливых фильма сняты, где герои любят друг друга до конца, где он отнюдь не рвет с ней, а она не зовет его "уродом и мерзавцем" и где сусальные кадры, как и положено, тонут в розовой дымке под звуки наяривающего в небесах сводного симфонического оркестра Гостелерадио.

Что было в жизни, а не в кино? Гумилев приехал с фронта с первым Георгием на груди. "За конную разведку", - опускал глаза. Штафирки-поэты всплескивали руками, а глаза женщин в полутьме загорались дьявольской искрой. Сказочный вечер: свечи, сигары, звон бокалов, стихи, слегка попахивающие порохом. Могла ли Лариса, "ионический завиток", как назвал ее Мандельштам, не влюбиться в героя? "Он некрасив, - напишет потом в романе. - Узкий и длинный череп... неправильные пасмурные брови, глаза - несимметричные, с обворожительным пристальным взглядом". И добавит - глаза в упор смотрели на нее, незнакомку и "сладострастно сожалели" (ее стиль!), что она, вся такая "с непреклонным профилем", недосягаема для него.

Не думаю, что так думал и он. "Недосягаемых" для него, бродяги, воина, поэта попросту не было. И если бы не война, не редкие появления его в городе, эта "крепость" пала бы перед ним куда раньше.

Она стала звать его "Гафиз", по имени героя его прошлой пьесы, он ее - "Лери", так собирался назвать героиню в будущей своей пьесе "Гондле". В письмах с фронта писал ей: "Не забывайте меня... Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя... Вы прекрасны... У Вас красивые, ясные, честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые ноги и нет крыльев... Вы принцесса, превращенная в статую". Лариса смиренно отвечала: "Мне трудно Вас забывать. Закопаешь все по порядку, так что станет ровное место, и вдруг какой-нибудь пустяк, ну, мои старые духи или что-нибудь Ваше - и вдруг начинается все сначала". Потом письма станут нежнее: "Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мне хочется еще... Это оттого, что я Вас люблю. Ваш Гафиз". Он закончит "Гондлу" и посвятит ее Ларисе.

Но одновременно посвятит ее и Ане Энгельгардт, и Оле Арбениной, с которыми у него уже новая любовь. А если я скажу, что не угасли еще "романы" нашего плейбоя с Татьяной Адамович, с дочерью Бенуа, с поэтессами Маргаритой Тумповской, Марией Левберг, и Ольгой Мочаловой... Когда он успевал, вырываясь с фронта, "выгуливать" их всех, непонятно. А ведь выгуливал! Только с Ларисой у него, если судить по стихам к ней, были и "блужданья ночью наугад... и Острова, и Летний сад..."

В апреле 1917-го встретились в последний раз. Писем ей уже не писал - слал открытки, в которых сначала превратился в "Н.Г.", потом в "Н. Гумилева" и, наконец, в "преданного Вам Н. Гумилева". Он рвался на Салоникский фронт, выбил командировку. В последней открытке из Швеции напишет ей, уже "Ларисе Михайловне", всего фразу, не фразу даже - совет: "Развлекайтесь, не занимайтесь политикой". Не послушалась. Их и разведут баррикады революции.

Театр заканчивался, на сцену истории "вступала" ее величество Кровь.

Через год Лариса, лебедь, лань, в шутливой анкете всерьез назовет себя "северным волком". Именно так, волком - не волчицей.

В революцию Лариса кинулась очертя голову. Еще с февраля 1917 года пропадает на митингах в цирке "Модерн", в Народном доме, где слушает Ленина, Свердлова, Володарского. В сентябре - она секретарь у только что выпущенного из тюрьмы Луначарского, в октябре в "Новой жизни" Горького публикует первую статью о революции - о моряках линкора "Слава". Тогда же знакомится с Семеном Рошалем, вожаком "республики" Кронштадт, а через него - с Раскольниковым, который призывает гарнизон к вооруженному восстанию. С первых дней революции в Смольном, потом в Москве, в штабе флота, потом на Волге, где она уже - флаг-секретарь мужа, командующего красной Волжской флотилией Федора Раскольникова.

В Москве, в штабе флота, она кричит, это запомнил свидетель: "Мы расстреливаем и будем расстреливать контрреволюционеров! Британские подводные лодки атакуют наши эсминцы, на Волге начались военные действия. Гражданская война". На Волге, когда моряки, устроив ей проверку, посадили на катер-истребитель и поперли под пулеметно-кинжальную батарею белочехов, она, пишет другой свидетель, не дрогнула. Дрогнули сами моряки и, когда катер дал поворот к своим, Лариса, "баба", за которой они искоса наблюдали, крикнула: "Почему поворачиваете? Рано, надо еще вперед!"

То она вырвав с гвоздями забитую дверь кутузки, бежит из белого плена под Казанью, то ее в солдатской гимнастерке и клетчатой юбке, синей с голубым, да еще с огромными шпорами на ногах (вот это видок!), видят на коне во главе 30 революционных мадьяр - Троцкий только что назначил ее начальником штаба разведки. То, оккупировав бывшую царскую яхту "Межень", она, уже комиссар морского штаба, не только по-хозяйски входит в "покои бывшей императрицы", но, узнав, что царица вывела алмазом свое имя на стекле кают-компании, озорно зачеркивает его и своим кольцом "пишет свое имя". Наконец, на миноносце "Прыткий" на виду у противника уводит "баржу смерти" (432 заложника), а на эсминце "Карл Либкнехт" (на нем воевала уже против английских интервентов) читает матросам лекции: "Рабочий класс в русской литературе", "Песни революции и их история"...

А ведь выбор у нее был. И было еще одно, последнее предупреждение, в марте 1918-го, когда Лариса, уже "хлебнув" революционного шторма, вдруг поняла: не она рушит прежнюю жизнь, а напротив, новая жизнь стремительно разрушает ее саму, и что немедленно надо решать: с кем, куда, зачем? Выбор поставил перед ней морской врач Андрей Боголюбский, которому предлагали стать комиссаром Балтфлота. Собравшись бежать из России, он написал ей: "Подумайте, молю, пощадите и себя, и многих, выбирайте один из 2-х единственных путей, обойдите мужественно эту зловещую, дьявольскую яму, из которой не выходят даже прекраснейшие". Звал "спасти себя, пока еще не поздно", звал, вроде бы, уехать с ним через Японию - в Сингапур, в Сиам. Она даже бегала в гавань провожать Андрея.

Через три года Лариса будет корить себя, что осталась, напишет, что, возможно, все в ее жизни пошло бы тогда иначе - "лучше и человечнее".

Поэт Вс. Рождественский, поэт, друг, ее сокурсник по университету, человек из "прошлой" еще жизни в 1920-м вспоминал: "Я спускался по Дворцовому мосту, когда за моей спиной мягко зашуршали автомобильные шины. Легковая машина, затормозив, остановилась несколько впереди меня. Из окна кабины выглянуло чье-то смутно знакомое лицо - женское. Но странно - в морской форменной фуражке... Лариса! Да, это была она - в морской черной шинели, элегантная и красивая, как всегда". Она усадила его в машину и, предложив покружить по Васильевскому острову, чтобы наговориться, властно отдала приказ шоферу-матросику...

Так встретились не вчерашний день с нынешним - эпоха минувшая с наступившей эпохой. Она позовет его в Адмиралтейство, где в квартире царского морского министра жила теперь с Раскольниковым, куда пригласит, "почитать стихи и выпить чашечку кофе", Мандельштама, Ахматову, Кузмина, Георгия Иванова, самого Блока. "Дежурный моряк повел нас по темным, гулким и строгим коридорам, - пишет Рождественский. - Перед дверью в личные апартаменты Ларисы робость и неловкость овладели нами, до того церемониально было доложено о нашем прибытии. Лариса ожидала нас в небольшой комнатке, сверху донизу затянутой экзотическими тканями. На тахте валялись английские книги, соседствуя с толстенным древнегреческим словарем. На фоне сигнального флага висел наган и старый гардемаринский палаш. На низком столике сверкали и искрились хрустальные грани бесчисленных флакончиков с духами... Одета была в подобие халата, прошитого тяжелыми золотыми нитями, была оживлена, смеялась, много рассказывала о боях с белыми под Казанью, о перестрелке в Каспийском море, о сказочном персидском порте Энзели - городе махровых желтых роз".

Это она в том же 1920-м пошлет голодной Ахматовой мешок риса. Спасет Мандельштама, когда его хотел застрелить Блюмкин, эсер и чекист. Это она пригнала для интеллигенции Петрограда вагон с продуктами, а в Москве, "по секрету", чтобы не обидеть, достала днепропетровским поэтам Голодному и Ясному новые ботинки, а Михаилу Светлову - еще и брюки в придачу. И это она же, Шереметьева рассказывала мне, пользуясь доверием оставшихся в живых царских адмиралов, пригласила их как-то к себе, в Адмиралтейство, якобы на обед, где их скопом (так было проще чекистам) арестовали, вывезли на полигон и - не расстреляли - закололи штыками...

Мадам, - хочется крикнуть ей туда, на небеса, в Валгаллу, - ах, мадам, зачем вы путали театр и жизнь? Зачем пытались обмануть и себя, и других? Зачем и главное для кого вы, как в детстве, как на сцене позировали?

Раскольникова она бросит. "Как ветошь" по-флотски скажет он. А она тогда же ухмыльнется Шкловскому: "Любовь - пьеса с короткими актами и длинными антрактами". Опять, видите, - пьеса! В любви была уже циничной: "когда видела постланную постель, говорила: кушать подано!.." Смеялась, наверное, над письмами мужа; он звал ее "мышкой", "ласточкой", "пушинкой", "цветочком маковым". "Ай-яй, Ларуня, - писал, - какая ты, оказывается, злопамятная! Мало ли что может быть между супругами, какие слова могут вырваться с языка..." А может, бросила его, из-за случившегося выкидыша, говорят, третьего уже.

Раскольников станет редактором "Роман-газеты", журналов "Красная новь", "Молодая гвардия". Будет писать пьесы, возглавит Главрепертком и, как и Лариса, будет травить Булгакова. Булгаков, в своем письме к Сталину перечисляя ярых врагов своих, назовет как раз всех друзей Ларисы: Кольцова (с ним училась в Психоневрологическом), Луначарского (у кого служила), Вишневского (с кем воевала), наконец, Раскольникова и Радека. Троих из них Сталин, "пригласив" в 37-м уже всю страну на последний, самый кровавый "бал", в одночасье уничтожит. И Ларису бы убил, не сомневаюсь.

А ведь она - скажу главную и самую страшную вещь! - этот кровавый "бал" готовила сама. Еще в 1918-м дочь, заметьте, правоведа, прокричала: "Именно революционный инстинкт дает окончательную санкцию, именно он очищает новое, творимое право от всех глубоко запрятанных, контрреволюционных поползновений". Писала за 20 лет до Вышинского, прокурора-людоеда, обосновавшего этот "инстинкт". И будучи комиссаром флота, еще при жизни Гумилева, на вопрос, что сделала бы с ним, если ее Гафизу грозил бы расстрел, бестрепетно бросила: "Топить бы его не стала, но палец о палец не ударила бы для его освобождения".

Вот так! И, может, потому она и влюбилась перед смертью в себе подобного. В циника, идейного иезуита, ярого насмешника Карла Радека - "старую коминтерновскую лису". Тот так до конца и не оставил жены ради Ларисы. Но на похоронах ее так рыдал, что его волокли за гробом.

Почетный караул. Некрологи в 30 газетах и журналах. Сам Пастернак написал стихи. Но когда через год покончила с собой мать Ларисы, а еще через год умер и отец, могила Ларисы затерялась. Лишь в 1964 году ей поставят надгробный памятник на каком-то "предполагаемом месте".

Судьба? Или наказание?

ШТРИХ
"Но как же? - спросил. - Ведь у вас стихи о закатах, о тихих озерах. Ведь любите вы наши незатейливые сосны и дюны?" - "Люблю? - пожала плечиком Лариса. - Не знаю. Это не любовь, это хитрость сердца. Я стараюсь уверить себя, что люблю". - "А человека?" - спросил. - "О, человек - другое дело! Но не такой человек, какой он сейчас. Каким должен стать. В будущем. Я вообще люблю будущее".

Вс. Рождественский

В 1926 году она написала в статье: "Немногие научились видеть революцию, смотреть, не мигая, в раскаленную топку, где в пламени ворочались побежденные классы, и целые пласты старой культуры превращались в пепел. И все-таки смотрели, не отворачиваясь, и написали потрясающее, безобразное и ни с чем не сравнимое в своей красоте лицо революции". Безобразное и красивое!..

Ей было 30 лет. Всего.

Текст: Вячеслав Недошивин, кандидат философских наук, ведущий рубрики
Источник журнал Родина

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив