Михаил Лермонтов. Живой в царстве мертвечины

Лермонтов многим казался неблагообразным и даже уродливым. Одна из светских дам назвала его карликом. Боготворивший его как поэта мальчик одиннадцати лет при первой встрече с ним ужаснулся его облику, который показался ему безобразным. Лермонтов был мал ростом, имел большую голову, широкие плечи, плотную фигуру, кривые ноги. Лицо у него было смуглое, нос вздернутый, смех громкий, иногда пронзительный. Недаром друзья по школе гвардейских подпрапорщиков называли его Маешкой — имя уродца из французского романа.

Безусловная некрасота сочеталась в нем с безусловной заносчивостью. Взгляд его черных узких глаз был тяжелым и не сулил добра. Однажды он так уставился в поэта Языкова, что тот не выдержал немой атаки и ушел. Он сам называл себя злым. В памяти людей, его знавших, он остался маленьким гусаром, злословившим всех подряд.

В нем была способность попадать людям в больное место, и если он видел, что задевает их, то с радостью и азартом задевал снова и снова.

Людей он воспринимал как манекенов, на которых можно оттачивать остроумие.

«Пристанет, так не отстанет».

Однажды на Кавказе он ехал из Пятигорска в Георгиевск в одной фуре с тремя офицерами. По дороге он издевательскими шутками так допек их, что каждый из них сделал ему вызов, и все трое сообща высадили его из фуры. Дуэли удалось избежать с большим трудом.

Он был «воплощение шума, буйства, разгула, насмешки». Ему доставляло удовольствие говорить людям в лицо вещи, которые их оскорбляли. При этом он внимательно смотрел на них, ему была интересна их реакция. Белинскому при их первой встрече он сказал, что его любимого Вольтера в Чембаре не взяли бы и гувернером. Белинский, в ужасе от их разговора, назвал Лермонтова «пошляком». Правда, потом изменил мнение и был в восторге от его ума, тонкости и глубины.

Серьезно он говорил редко и с немногими. Со всеми остальными он играл и дурачился.

Сбегая вниз по лестнице, маленький гусар умышленно задевал того, кто поднимался вверх, и разражался громким смехом; в памяти у людей остался вызывающий звон шпор на его сапогах. Однажды на маневры гвардии он явился с маленькой детской сабелькой на боку. Великий князь Михаил Павлович отобрал у него сабельку и на три недели послал на гауптвахту. Шитье на мундире у него было неуставное. За общим офицерским столом он сидел в одной рубашке, тогда как все остальные вокруг него сидели затянутые в мундиры и застегнутые на все пуговицы.

Приходя в кабинет к редактору Краевскому, Лермонтов со смехом сбрасывал со стола бумаги и перемешивал их. Приходя в гости в чистенькую квартиру одного из своих друзей, он стряхивал пепел с пахитоски на пол, а окурки зарывал в горшки с любовно выращенными рододендронами. Приходя в ресторацию, великий поэт ударял тарелки о собственную голову, надламывал их и отдавал прислуге, у которой они разваливались в руках. Это смешило его несказанно.

Его демонизм и байронизм отчасти были позой очень молодого человека, а отчасти выражением его отношения к людям и жизни. Он чувствовал себя неизмеримо выше других. В университете он не посещал лекции, а на экзамене обнаруживал большие знания и холодно указывал профессорам на их неведение. Человечество казалось ему мелким и скучным, Россия безнадежной. Дерзостью, смехом, издевкой он бросал вызов не только людям, но и времени. В России это было время писцов, а не поэтов, время чинопочитания и отсутствия воздуха. Император Николай нутром чувствовал, что маленький дерзкий гусар своим стихом и своей жизнью противоречит его царству ранжира и мертвечины. Получив известие о смерти Лермонтова, он сказал приближенным: «Собаке собачья смерть».

Записные патриоты сокрушаются, как мог Лермонтов называть Россию немытой. Утешим их, он еще не то говорил.

Веселясь с друзьями, в легком подпитии, он самому себе присвоил имя чистокровного российского дворянина Скота Чурбанова.

При всей своей любви к сарказму и издевательству Лермонтов твердо знал, что есть черта и где она проходит. Убийцей он не хотел быть и не стал. На двух своих дуэлях он не стрелял ни в Баранта, ни в Мартынова. «Стрелять я в этого дурака не буду», — сказал он секундантам так, чтобы Мартынов слышал.

Лермонтов был беспредельно одинок. В доме в Пятигорске, куда он приходил в гости, запомнили, как он садился рядом с пианино и сидел, опустив голову. Он мог сидеть так час и два, его не трогали. Один из его сослуживцев видел его незадолго до дуэли с Мартыновым на улице. Он шел с палкой в руках, и лицо его было бесконечно мрачным. У Пушкина, когда он умирал, рядом были жена, дети, друзья. У Лермонтова, когда он лежал убитый на столе в маленьком бедном домике на окраине Пятигорска, не было никого. Да, потом дамы клали ему в гроб цветы, а офицеры четырех полков несли гроб, и эта картина как будто заслонила и скрыла его одиночество. Но оно было, было. Едва знакомый ему офицер, узнав о дуэли, взволнованный прибежал в домик, где Лермонтов квартировал у майора Чиляева, и увидел пустую комнату, тело на столе и под столом медный таз, в который еще стекала кровь.