Максимилиан Волошин. Туркестанские письма. 2. Джулек. Степь. Развалины Саурана

Джулек. Берег Сыр-Дарьи. 23 октября 1900 года.

Яша! Ау!! Где ты? А я черт знает где, а именно в городе Джулеке на берегу Сыр-Дарьи. Город состоит из пяти домов, а наш домик почти на самом берегу. Перед домом летают фазаны, а заяцы выскакивают прямо из подворотни. Иногда бывает, что по главной улице города степенно проходят дикие кабаны, а не так давно по городскому парку гуляли тигры и делали глазки или, вернее, зубки проходящим киргизкам. Положим, тигр тут животное тонко образованное и основательно усвоившее себе понятие о табели о рангах, очевидно под влиянием идей обрусения. Обыкновенно он питается дикими кабанами, при отсутствии же их домашним скотом — верблюдами, если их нет, то киргизками, затем киргизами и только в крайнем случае европейцами, обязанности которых здесь исполняют русские; и не было ни одного прецедента, чтобы тигр скушал какое-нибудь должностное лицо; несмотря на то, что здешние тигры без особенного труда закидывают пойманного верблюда себе на спину и продолжают непринужденно галопировать по лесистым берегам Сыр-Дарьи. Положим, все это уже tempi passati дальше на севере около Арала. А степь очень хороша. Я полюбил ее за это время. Она вовсе не похожа <�ни> на крымские степи, ни на степи Новороссии.

Полмесяца провел я верхом на лошади все время в степи и на рассвете, и днем, и вечером, и ночью, и в палящий жар, и в холод, и в дождь. Степь можно действительно понимать только верхом, точно также как и верховая езда имеет действительный свой смысл в степи. Они так же неразлучны, как готический собор с музыкой органа, и дополняют друг друга. Одно из самых сильных впечатлений это были развалины города Саурана — крепости, построенной китайцами, потом служившей киргизам, а теперь совершенно разрушенной, так что от нее остались только грандиозные остатки высоких глиняных стен из необожженного кирпича, которые вот уже три столетия разве<�и>вает степной ветер. Я уехал вперед от каравана в сторону и взъехал с конем на самую вершину широкой стены. Внизу в широком четвероугольнике стен, на фундаментах разбитых домов, растет трава и видны груды синих изразцов — остатки облицовки мечетей. Впереди бесконечная красновато-бурая пустыня, чем дальше, все мутнее, все синее, и горы на горизонте. Все ровно — ни холмика, ни деревца, только фата-моргана развертывает по горизонту свои раск<�р>ашенные декорации. Но теперь их мало — вечереет. Тишь полная. Слышно, как стелется по земле степной ветер… слышно, как звенит сухой «джюсан» Памир. Памир и Париж — это все, о чем я теперь мечтаю. Ведь только подумать о том редком счастье и так близком и возможном для меня теперь, как побывать на «Крыше Мира», пред которой самые Альпы кажутся карликами, где самые доступные проходы находятся на высоте Монблана, есть еще в русских владениях вершины, достигающие 7 верст высоты (пик Кауфмана), где лошади не выносят разреженной атмосферы, а ездят только на яках, где целые дороги проходят на грандиозной высоте по кольям, вбитым горизонтально в отвесную скалу, где перевалы приходится делать, взбираясь по ветвям арчи с одной площадки на другую. Сидючи в Ташкенте, я уже успел довольно подробно изучить карту Памира и наметать несколько маршрутов к Памирскому посту — крайнему пункту русских владений, всего на какую-нибудь сотню верст отстоящему от начала долины Кашмира. И в то же время постоянно и неотступно предо мной стоят мысли о Париже. Только теперь мои парижские впечатления начали формироваться и вставать со страшной яркостью в воображении. Я теперь так рад, что наконец кончилась моя скучная канитель с русскими университетами и юриспруденцией. Мне теперь кажется, что только теперь, т. е. не теперь, а когда я очучусь в Париже, начнется для меня настоящее истинное развитие учения, когда я буду предоставлен всецело своей воле и своему интересу, который мне послужит лучшим путеводителем в работе. Когда я по вечерам гуляю в степи, я часто с такой яркостью переношусь в Париж, что, выведенный из забытья неожиданным криком верблюда или фырканьем фазана, с шумом вылетевшего у меня из-под ног, останавливаюсь с недоумением и спрашиваю себя: как это я попал сюда? И как это, находясь в центре Азии, в том котле, где кипела всегда народная буря, выбрасывавшая свою пену до самых отдаленных стран Запада и затоплявшая своим внезапным разливом обширные низменности Восточной Европы, как это можно здесь так мечтать о Париже и с такой яркостью переноситься из этих омертвевших пустынь в кипящий котел европейской мысли? Яша! копи деньги. Непременно копи. Мы с тобой поедем за границу, поедем в Париж, понимаешь ли ты? Если я здесь скоплю много денег, а это очень вероятно, то ты у меня возьми. Жаль, что тебе нельзя будет на Памир отправиться со мной — я рассчитываю, что это обойдется из Ташкента не менее ста рублей, т. к. необходимо будет яка покупать, для перевозки юрты, теплых вещей и провизии, а без яка обойтись никак нельзя. Да и для личного передвижения он будет необходим, т. к. первое время с непривычки бывают невыносимые головные боли и страшна<�я> одышка и кровотечение при каждом движении от разреженного воздуху. Что ты не пишешь ничего? мне так хочется знать что-нибудь о Москве, а я оттуда только одно письмо от Леонида Кандаурова получил. Что в университете делается? Как наши аресты отозвались? Что делает Иван Христофорович Г. Джулек. На берегу Сыр-Дарьи. 25 октября.

Дорогая мама!

Только что я получил Ваше письмо от 5 октября, вместе с планом домика и развитием проекта покупки земли в Коктебеле.

Вероятно, в эту минуту, когда я пишу Вам, вы уже получили мое письмо — ответ на ваше предыдущее, в котором я пишу Вам о Батуме и о землях за Чорохом. Я почти уверен, что Вы соблазнитесь ими и перемените свое решение с Коктебелем на Батум; я сам с удовольствием употребил бы часть своих денег на ту же батумскую землю, но, видевши то, ни за что бы не хотел что-нибудь приобретать в Коктебеле. Валериан тоже с нетерпением ждет Вашего ответа и просит вам сообщить, что его утвердительное решение о покупке земли зависит только от постройки дороги. Если постройка будет решена, то он сейчас же напишет Снегиреву и дело весною уже будет окончено. Ему самому очень улыбается ваше соседство во всех отношениях. Мне это улыбается еще больше, и я с удовольствием прибавлю от себя к вашим 1½ тысячам еще столько же (или, если надо, и больше) из своих денег, для того чтобы только купить клочок земли там. Батум своей природой и растительностью произвел на меня совершенно ослепительное впечатление. Вы представьте себе только эту тропическую растительность в соединении со снежными горами и морем, которые дают постоянную прохладу; полное отсутствие лихорадок и полное отсутствие пыли, которое делает его в климатическом отношении местом совершенно исключительным драть козла». Это устраивается обыкновенно по какому-нибудь торжественному случаю, напр. свадьбы. Около юрты хозяина, который выставляет козла — т. е. тушу с отсеченной головой и ногами, собирается толпа киргизов из соседних аулов, которые для этого приезжают из-за нескольких десятков верст. Один киргиз, схватив тушу козла, мчится верхом по степи, через арыки, овраги и кустарники, а вся остальная толпа с гиком догоняет его, чтобы отнять козла. Все смешивается в невообразимой каше: люди, лошади, пы<�ль> столбом. Иногда двое, схватившись обеими руками за козла, мчатся не глядя куда, пустив лошадей по воле, и валятся вместе с ними в какой-нибудь степной каньон или речку вместе с лошадьми кувырком, но сейчас же опять вскакивают, а козла в это время хватают уже другие. Теперь все киргизы на зиму перекочевывают на зимовки к Сыр-Дарье, так что вся степь пестреет то здесь, то там круглыми точками юрт и постоянно где-нибудь на горизонте встает большой столб пыли — признак, что там дерут козла. Через дня 3 мы уже отправляемся обратно в Ташкент Туркестане. Я теперь исполнял и некоторые технические работы по изысканиям, напр.: «вешил», «вел пикетаж» Баку и в Закаспийской области, я ожидая найти тут поголовное избиение туземцев и вообще весь тип покорителя, обрусителя, т. е. «ташкентца». Но, к удивлению, здесь этого совсем не оказалось, и сколько я мог наблюдать и слышать, они умеют здесь применяться к довольно своеобразным обычаям и нравам киргизов, и некоторые не только не применяют ни кулачной, ни нагаечной расправы, но и энергично восстают против этого, так что в этом отношении являются много культурнее разных инженеров изыскателей, которых я видел в Ташкенте и которые уверяли, что «с этим народом нельзя иначе». А здешние степные администраторы даже с некоторой похвалой говорили о том, что если ударить киргиза, то он сам немедленно даст сдачи.

Самый Ташкент действительно прелестный городок, и в нем бесконечное количество воды. Это, собственно, не речки, а «арыки», т. е. оросительные канавы, которые отличаются от крымских речек тем, что в них всегда очень много воды, т<�ак> что в Ташкенте по каждой стороне улицы оказывается по одной речке довольно широкой и глубокой, так что через них везде сделаны мостики, текущей между рядами деревьев. Недостаток Ташкента — это лихорадки, которых особенно много летом. По пространству он довольно-таки велик, особенно азиатская часть. Замечательно то, что когда к нему подъезжаешь, то до тех пор пока не выедешь на улицу, — города совершенно не видишь, а видишь впереди только один лес.

От бабушки я недавно получил письмо, в ответ на мое поздравление 17 сент. Закаспийской ж. дороге, как «агенту по изысканиям», и я отправлюсь ее встречать в Баку, а если не успею, то в Красноводск, а Валериан, верно, выедет навстречу позже. Так как сейчас после окончания работ в степи у меня никакого определенного дела не будет, то я отправлюсь со своим бесплатным билетом путешествовать по Средней Азии: в Мерв, Бухару, Самарканд, а если билет будет иметь силу и в другую сторону Закаспийской дороги, то поеду в Маргелан и Андижан. Там пока еще везде прекрасная погода и тепло. Положим, у нас тоже не холодно, но все время пасмурно и изредка моросит дождик, что, положим, для этих краев и для этого времени большая редкость, т<�ак> как дожди обыкновенно начинаются позже.

Если будет хорошая погода и времени достаточно, то, пожалуй, сделаю из Андижана маленькую экскурсию в Алайские горы, отделяющие Фергану от Памира. Если это удастся, то я куплю себе для путешествия лошадь. Тут киргизские лошади, очень маленькие, крепкие, выносливые и питающиеся одним бурьяном, стоят по 15—20 р., причем их всегда можно продать за ту же цену. Это будет гораздо выгоднее, чем идти пешком верст 200.

Сегодня почтовый день, и я жду от Вас сегодня ответа на мое первое письмо о Батуме. При благоприятных обстоятельствах он должен прийти сегодня, и Валериан и я ждем его с понятным нетерпением. Положим, я почти и не сомневаюсь в Вашем утвердительном ответе. Если бы вы сами видели Батум и его окрестности во всей их красоте, то и раздумывать бы не стали, и, по-моему, если где-нибудь стоит иметь уголок, то только в таком месте, как Батум. В Коктебеле у меня никогда не являлось желание иметь «свой домик», но тут оно явилось невольно. И подумайте, как благоприятно обстоятельства складываются. Последнее Ваше письмо, которое я получил, была открытка от 14 октября, сколько я мог разобрать по штемпелю Индию и оттуда через Суэцкий канал. Это совсем не так далеко. Английская граница на Памире проходит всего в какой-нибудь сотне верст от русского памирского поста, а оттуда совсем близко до Кашмирской долины, которая, кажется, соединена с Бомбеем железнодорожной сетью. Если это возможно сделать рублей на полтораста, то это будет очень соблазнительно. А на 150 р., мне кажется, это можно, т. к. пешеходное путешествие через Памир (насколько оно возможно, я узнаю будущим летом) будет стоить пустяки, а путь морской от Бомбея до Порт-Саида стоит в ІII-м классе рублей 80 на пассажирском пароходе, а на каком-нибудь купеческом судне, значит, рублей 40. А от Порт-Саида до Марселя можно добраться рублей за 20—30.

А из Охранки Оренбург.

Снова наступили лунные ночи. Бродя по вечерам на берегу Сыр-Дарьи, около которой стоит маленький домик, в котором я живу уже полмесяца, и глядя, как вспыхивали искорки месяца на холодной стальной поверхности реки, я думал все о том, где я видел полнолуние в течение этого года.

Когда я постарался припомнить себе ряд пейзажей, залитых светом полной луны, то разнообразие получилось изумительное. Месяц тому назад я бродил по пустынным улицам Ташкента между бесконечными аллеями тополей, облитых ярким лунным светом. Светло было как днем. Улицы казались очень широкими. Тихо журчали по краям улиц многоводные «арыки». А сквозь освещенные окна одноэтажных домов было видно, как обыватели играют в карты. И где только было освещенное окно, там непременно за ним виднелся зеленый стол. Это было в сентябре.

Во время полнолуния в августе я сидел в Москве в Басманной части. Самой луны не было видно, но противуположная стена пожарной части, видимый край каланчи и кусочек сада были ярко освещены. Видно было также сквозь железную решетку, как на мощеный двор падает черная резкая тень тюремного здания. Какой контраст с предшествующим полнолунием, когда я сидел на окне четвертого этажа Пантелеймоновского подворья в Константинополе и внизу под моими ногами развертывался Золотой Рог, а за ним, как в фантастическом сне «1001 ночи», вставали силуэты дворцов, мечетей и минаретов С<�т>амбула, одетые лунной дымкой, легкие, почти прозрачные, нереальные. Ясно можно было отличить купол Софии, мраморные минареты Ахмеде с двумя легкими перехватами и тот плоский мысок, отделяющий Золотой Рог от Босфора, от которого отчаливает обыкновенно лодка, в которой находятся «мешки», сбрасываемые в Босфор. За мыском чуть белела башня Леандра. Во всей картине, несмотря на ее красоту, было что-то страшное, зловещее.

Потом мне вспоминается вид Рима, освещенного луной, с виллы Ланте, находящейся на Яникуле, о котором я Вам тогда писал, и Piazza di Senioria во Флоренции со своими мраморами и суровым Palazzo Vecchio. Еще раньше — в мае — лунная ночь под ледниками у Гох-Иоха, в маленьком доме, наполовину засыпанном снежными сугробами. Из окна виднели заиндевелые, запачканные, мерзлые морды трех ледников, спускающихся в широкую котловину. И снега, бесконечные снега, сиявшие при луне. За месяцы пребывания в Москве я не могу припомнить ни одной ночи, но в январе мне вспоминается ярко один уголок Берлина, куда я любил ходить по ночам. Это за Тиргартеном. По берегу Шпре к Шарлоттенбургу идет узкая дорожка для пешеходов, закрытая густыми деревьями. Тут было всегда безлюдно и тихо. Под ногами дальних прохожих скрипел снег. Шпре текла холодная, блестящая, но не замерзшая. На противуположной стороне, залитые лунным светом, поднимались грандиозные здания каких-то складов. Издали доносился грохот поездов, свистки паровозов; мелькали красные огни поездов окружной дороги, перелетавших поминутно через Шпре по недалекому мосту. Но здесь было все-таки как-то сравнительно тихо и хорошо.

И после всего этого пустыни Средней Азии, берега Сыр-Дарьи, городок Джулек, в котором я уже сижу полмесяца. Поэт превратился в «техника»; юрист в начальника каравана из 20 верблюдов; а «государственный преступник» в «инженера» Асхабад к Адриану, посмотрю и Бухару, и Мерв, и Самарканд, а может отправлюсь и в Ферганскую область. Спешу закончить письмо, чтобы сдать его на почту, которая сейчас будет. Все подробности обо мне вы, верно, знаете от мамы, поэтому не буду повторяться. А напишу подробнее из Ташкента, а пока буду ждать Вашего ответа по адресу: «Ташкент. Начальнику ІІІ-ей партии по изысканиям Оренбург-Ташкентской ж. д. Валериану Орестовичу Вяземскому для Макса».

Поклон Михаилу Митрофан. и Нине Алексан. 12 ноября 1900.

Милая мама! Ваше письмо от 18 октября застало меня в степи под Туркестаном. Мы с Валерианом было уже обрадовались, думая, что в нем ответ относительно Батума, которого мы оба ждем с громадным нетерпением, и он едва ли даже не больше, чем я. Но оказывается, что вы и до сих пор еще его не получили. Ужасно долго идут письма. В настоящую минуту я сижу на почтовой станции между Туркестаном и Джулеком трешпанками». Даже в созвучии тут есть что-то общее с треххвосткой. Мне пришлось проехать в трешпанке всего 30 верст, но я никогда в жизни не испытывая ничего более ужасного. Прежде всего это экипаж абсолютно неупругий, не обладающий даже миллионной долей рессорности. Каждый толчок он возводит в кубическую степень, причем даже неисправность дороги и быстрота езды особенной роли не играют. Даже когда лошади шагом идут, что тут делают очень многие почтовые лошади, то кажется, что трясет еще больше. При быстроте и ухабах все сливается в какое-то одно общее ошеломляющее целое, а тут каждый толчок приобретает свою индивидуальность и особенную энергию.

В верховой езде я сделал, кажется, значительные успехи. Мне случалось проезжать верхом до 50-ти верст без особенного утомления, а последние 30 верст, от конца нашей работы до Туркестана, я сделал на таком бешеном жеребце, на котором я бы раньше не только не усидел, но и не в состоянии был бы и сесть на него. Мне его предложил из любезности один киргиз, и как я только на него взгромоздился, он меня с первого же абцуга М. В. Дандевиль. А. Н. Плещеев в форте Перовском (по неизданным письмам);
• А. И. Макшеев. Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю [Т. Г. Шевченко];
• Н. Д. Новицкий. На Сырдарье у ротного командира [Т. Г. Шевченко].