Личность в осаде. Часть 2.

gistory — 20.01.2017

Часть вторая. Начало здесь

ЛИЧНОСТЬ В ОСАДЕ: САМОАНАЛИЗ В ДНЕВНИКАХ ЖИТЕЛЕЙ БЛОКАДНОГО ЛЕНИНГРАДА

Ольга Константиновна Матюшина отличалась от Мухиной во всём, кроме стилистики повествования в дневнике. К началу войны ей исполнилось 56 лет, она была профессиональным художником и обладала обширными связями в среде интеллигенции[1]. В 1943 г. Матюшина передала дневник с личной подписью и отметкой «с подлинным верно» в Институт истории партии. Как и у Лены, дневник Ольги Константиновны состоит из датированных и недатированных частей традиционных дневниковых записей и художественных сочинений. Дневник не только похож на новеллу, но весь его текст по форме представляет собой рассказ о вымышленном персонаже — Евгении Михайловне.

В отличие от Мухиной у Матюшиной новелла полностью отделена от дневника. Тогда как в дневнике она явно избегает использования местоимения «я», в автобиографичной новелле оно звучит постоянно. Новелла Матюшиной под названием «Песнь о жизни» была написана во время блокады. Скорее всего, это произошло летом 1942 г.: в тот момент Матюшина заканчивала свой дневник и — вместе со своей главной героиней — планировала написать новую работу о блокаде[2]. В отличие от дневника «Песнь о жизни» охватывает весь период блокады. Рукопись была опубликована в Ленинграде в 1946 г. Позднее Матюшина переработала новеллу, и окончательный вариант появился в печати в 1970 г.[3]

Подлинное «я» Матюшиной в дневнике еще более рассеяно и скрыто от читателя, нежели у Мухиной. Она не раскрывает связи между собой и главной героиней — Евгенией Михайловной. Кроме того, для остальных персонажей, встречающихся на страницах ее дневника, она использует псевдонимы.

Ключевое различие двух дневников состоит в образах рассказчиков. У Мухиной рассказчица знает всё о своей героине, знакома с самыми сокровенными мыслями. У Матюшиной же повествование ведет человек посторонний. Рассказчице также открыты сокровенные мысли Евгении Михайловны, но в своих размышлениях она ограничена пределами блокадного «кольца». Это позволяет предположить, что рассказчица Матюшиной — тоже блокадница; она разделяет с Евгенией Михайловной ее страхи, заботы, переживания. Зачастую их голоса смешиваются. В то же время между рассказчицей и Евгенией Михайловной существует определенная дистанция — не случайно выбрано обращение по имени и отчеству. Это также служит отличием от дневника Мухиной, где слышится родительское отношение рассказчицы к своей героине. В целом, случайно или намеренно, Матюшина иногда вводит в свое повествование местоимение «я». Таким образом, ей не удается полностью скрыться за образами литературных героев[4].

Дневник Матюшиной обладает рядом характеристик, присущих жанру новеллы. В нем больше разных повествовательных голосов, меньше внимания уделяется описанию главного персонажа, нет такого проникновения в самые сокровенные мысли. В своем дневнике Матюшина не описывала те травмы и страхи, которые смело обсуждала в новелле. Ее дневник придает больше значения социальному аспекту личности, а также диалогу между блокадниками, между автором, рассказчиком и главным персонажем. В новелле голоса не столь многочисленны; там также важна запись диалогов, но иных — не бесед с «самой собой». В новелле Матюшина чаще прибегает к внутренним монологам, нежели к диалогам. Это создает более цельный образ ее личности.

Чтобы показать разницу в повествовании, стоит сравнить записи в связи с началом войны в дневнике и новелле. С самых первых строк дневника повествование колеблется между разными оценками и описанием этого дня с трех позиций: «я», «ты» и «она». В начале текст оформлен как разговор между ними — этими разными гранями «себя»; но затем, когда кавычки уже не используются, теряется ясность того, кто именно стоит за субъектом повествования:

Каждый человек страны советов, узнав об этом страшном предательстве, поставил себе вопрос: «Как я буду помогать родине?». Остро он встал и перед Евгенией Михайловной. — В ряды! Вместе со всеми, где только могу приложить свои силы — ответила она. — Но ведь ты почти слепая, ты даже не можешь прочитать газету. — Верно, все это верно. В такую минуту разве можно сидеть дома? <�…> И это верно… что же мне делать?

Я буду писать. О чем? Обычное в такую минуту невозможно. <�…> Попробую записать ощущения, мысли, слова за эти 24 часа. Kак мало прошло времени и как много страна пережила[5].

Своеобразное «скольжение» между образами «я» и «она», между Ольгой Константиновной и Евгенией Михайловной становится более явным. Кажется, что «я» соединяет в себе автора и героиню, которые решили написать о блокаде. Это единение голосов и целей перебивает рассказчик. Он скептически относится к идее Евгении Михайловны стать «летописцем» блокады, поскольку ее здоровье было ослаблено борьбой с туберкулезом и другими недугами: «Ухудшение зрения лишало ее возможности работать. Писать ей тоже было очень трудно»[6]. Здесь голос повествователя, образов «я», «она» и «они» вступают в дискуссию о войне. Так, буквально путем «расщепления» себя на эти три противостоящие друг другу части, Матюшина показала свой страх столкновения с войной.

Этот трехсторонний разговор, звучащий в дневнике, в «Песне о жизни» принимает форму монолога, что придает описанной ситуации совершенно иное звучание. Из всех трех точек зрения позиция Ольги Константиновны (которая соответствует образу «я» в новелле) ближе мнению рассказчика. По сравнению с Евгенией Михайловной, Ольга Константиновна испытывала больше мучительных сомнений относительно своей пользы для страны в военное время, особенно в качестве писателя. Не находя нужных слов, она не знала, как передать потрясение, которое она испытала, услышав новость о фашистском вторжении. Говоря за себя и за Налю, она писала: «Молча стоим, говорить трудно. Не знаем, не можем найти слов. <�…> …Что же теперь? Я художник, но сейчас нельзя рисовать природу, цветы. Что же делать?»[7]. Здесь рассказчик имеет ввиду, что рисовать прекрасное в условиях войны — в целом недостойно, а не затруднительно лично для нее. Сложность вызвана не физической неспособностью, а причинами духовного порядка: в военных условиях самовыражение посредством слов казалось ей практически невозможным. В моменты этих размышлений о личном и общем для всей страны, а затем и в дальнейшем на страницах дневника Евгения Михайловна оказывается сильнее и решительнее по сравнению с самой Матюшиной[8]. В целом описанное противоречие между множественными проявлениями «я» (в дневнике) и внутренний конфликт (в новелле) показывают всё многообразие, гибкость и противоречивость Матюшиной в понимании себя.

Рассказчик объясняет внутреннее противоречие физическим состоянием автора. Темы физического истощения и голода красной линией проходят через все дневники блокадников. Евгения Михайловна и Ольга Константиновна здесь не исключение. Для них слепота — самое большое препятствие и самый яркий символ «самоотчуждения». Слепота привела их к изменению понимания мира и себя в нем. Они приняли этот вызов по-разному. В новелле много места уделено описанию изнурительного процесса обучения элементарным действиям — ходьбе и письму, овладение которыми легче далось Евгении Михайловне. В то же время в дневнике подчеркивается необходимость преодоления слепоты во имя помощи стране во время войны[9]. Ее личная борьба словно служит общенациональным целям.

Одна ситуация хорошо иллюстрирует разницу дневника и новеллы. Наля, подруга Евгении Михайловны (и Ольги Константиновны), дарит ей букет пионов. Этот подарок вдохновляет ее на то, чтобы запечатлеть красоту цветов на бумаге. Она усилием воли подчиняет тело своему контролю и учится видеть новым, внутренним взором. Эта сцена демонстрирует то, как активно автор применяет диалог, прием персонификации и несобственнопрямой речи в новелле. Обилие визуальных метафор явно предупреждает читателя, что Евгения Михайловна, несомненно, сумеет преодолеть свою слепоту:

Красно-белые, трепетно нежные они смотрели на нее и Евгения Михайловна не могла оторваться от них. <�…>

— Что я могу для вас сделать? Я не могу вашу красоту перенести на бумагу. Я же нe вижу.

— Можешь, — ответили они.

И засияли так, точно кто-то огни зажег внутри них. Евгения Михайловна взяла бумагу, краски и села рисовать. Внутри у нее все напрягалось, дрожало. Как она писала — сама не знает. Только ей хотелось написать эти цветы так, чтобы они были знаком грядущей победы ее страны, ее любимого города. <�…>\

— Смотри Наля, почти с закрытыми глазами рисовала твои цветы. Эти цветы нашей победы, это цветы поражения фашистской тьмы. <�…>

— Как хорошо! Ты победила слепоту. Так же наша страна победит ненавистные черные тучи фашизма[10].

Победа Евгении Михайловны над собой символизирует победу ее страны в войне. Слабая и слепая женщина среднего возраста выходит победителем из этой борьбы согласно принципам советского гуманизма, в основе которого лежит идея о способности человека преображаться, если брать под контроль природу и научиться «владеть» своим телом. С этого момента дневник становится больше похожим на соцреалистический роман.

В новелле «Песня о жизни» борьба героини Ольги Константиновны гораздо сложнее, поскольку она не может смягчить противостояние своего тела и мыслей, конфликт художника и писателя внутри нее. В отличие от Евгении Михайловны, которая даже в тяжелых военных условиях была способна вести нежный «разговор» с цветами, Ольга Константиновна была полностью подавлена свои недугом и ощущением кромешной темноты. «Мозг мой очень много работал. Пришлось зрение заменять слухом», — признавалась она[11]. Процесс рисования пионов на бумаге был «пыткой» и занял два дня. Но в результате она всё равно не была уверена в качестве своей работы. Когда Наля заявила Ольге: «Ты победила слепоту!» — художница не поддержала ее энтузиазма[12]. Для нее это была скромная победа, важная на личном уровне, но политически ничего не значащая. В ответ она клянется, что это ее последняя картина. Чтобы остаться художником, ей придется овладеть искусством пера, а не красок[13]. Именно это способно принести ей свободу самовыражения, суждений и существования как такового. Это явление Джудит Батлер образно назвала «лингвистическим выживанием», то есть буквально обретением новой жизни через творческий труд писателя[14].

Короткий рассказ Матюшиной показывает, как борьба за возможность писать о блокаде буквально угрожает ее жизни. Ольга Константиновна и Евгения Михайловна не просто стали писательницами. Желание рассказывать буквально захватило их физически и психологически, подвергая угрозе сумасшествия. Вне зависимости от выбранного образа — «я» или «она» — Матюшина превращалась в «жертву» этой острой внутренней необходимости писать[15]. «Евгения Михайловна, — как отмечала Ольга Константиновна, — не знала законов творчества. Она не знала, как вытравить из себя потребность писать. Она боялась за свой мозг. Нельзя жить с такой переполненной копилкой. „Я не могу сдержать эту потребность творчества. Это похоже на самоотравление“, — жаловалась она сама себе». Даже тогда, когда крайняя усталость и голод лишали ее физической возможности писать, ее разум мучила непреодолимая потребность творчества. Поэтому чтобы просто выжить, ей нужно было освободиться от возникавших в ее сознании рассказов, перенести их на бумагу. Чтобы держаться, ей нужно было запоминать и в то же время забывать свои рассказы, сочинять их и тут же освобождать от них свою голову: «Процесс вытравления созданного — тяжелее голода»[16]. Как ни удивительно это может показаться на первый взгляд, творческое самовыражение, которое было необходимо Матюшиной, чтобы избежать заточения души в блокадное кольцо сознания, было для нее в то же время опасностью, несущей с собой угрозу ее жизни.

По содержанию короткие рассказы Матюшиной — или, как она их называла, «сказки» — обращаются к другому аспекту личности, социальному. В то время как Мухина находит способ уйти от страшной реальности через художественный вымысел, Матюшина через свои рассказы возвращается к реальности блокады. Эти истории касаются только жизни блокадного города, а не того, что за его пределами. Матюшина, как и Мухина, обратилась к «публичному» жанру новеллы и короткого рассказа, чтобы разорвать оковы стеснявшей ее изоляции от внешнего мира.

В начале войны Матюшина жила в трехкомнатной квартире с племянниками Ирой и Леней, к которым она относилась как мать. Через некоторое время квартира уменьшилась до одной комнаты: Леня ушел на фронт, Ира эвакуировалась, а слепота не позволяла героине свободно передвигаться по улицам и ходить в гости. В конце концов, автор дневника встала перед выбором: или заново стать частью общества, или остаться одной в «самом темном углу». Выход из этой ситуации она нашла в творчестве: в свои тексты она вписывала внешний мир, в социальную «ткань» общества она вплетала образ самой себя[17]. Ольга Константиновна и Евгения Михайловна вновь вернулись к своим наблюдениям за окружающим их обществом, как это было в первые месяцы блокады. Вслед за этим в дневнике и новелле появились отрывки, представляющие своеобразный «этнографический снимок», на котором ленинградцев можно увидеть в очередях, бомбоубежищах, столовых, на улицах. При этом «фотографы» были и наблюдателями, и частью общей картины.

Также Евгения Михайловна обратилась к коротким рассказам для того, чтобы показать ситуации, прямым свидетелем которых не являлась или не хотела соотносить себя с ними, но которые, по ее мнению, были неотъемлемой частью изменений в социальной среде в условиях жизни в осажденном городе. Все семь рассказов Матюшиной находятся в дневнике, в то время как в новелле нет ни одного. Это не означает, что в «Песни о жизни» нет вымысла, но люди и сюжеты, которые в ней описываются, преподносятся как настоящие.

Рассказы Матюшиной помогают увидеть семью в условиях блокады. Они абстрактны, не датированы, отделены от общего текста дневника лишь страницами. Без сомнения, они целенаправленно облечены в художественную форму. Свидетельств тому несколько: не указывается ни точное время, ни место действия, у персонажей нет фамилий — нет ни одной попытки добавить ощущения «реальности» за счет использования деталей. Общность этих историй наделяет их универсальным характером. В то же время связь этих рассказов с реальностью передана тем, что они смешаны с дневниковыми записями[18]. Портреты семей — собирательные образы тысяч ленинградцев, переживавших глубочайшие изменения в условиях жизни внутри «кольца».

По сравнению с новеллой, такие краткие рассказы о семьях, вставленные в общую ленту повествования, создают гораздо более мрачную картину Ленинграда. Возможно, Матюшина обратилась к «фантазии» как к возможности иносказательным образом затронуть вопрос о проблемах внутри общества, не отождествляя с ними себя. С потерей Иры и Лени она перешла от материнской роли к роли блокадницы — социально-определенной позиции. Несмотря на то, что Матюшина отстраняет себя от этих историй о семьях, как и от всего, что происходило с «ее героиней» на страницах дневника, заметно, что она тоже имеет отношение ко всему описанному. Ведь если обратиться к тексту, то мы находим переживания героини ее рассказов, Евгении Михайловны, которую мучает мысль о том, что она является бременем для лучшей подруги Нали. Ключевой аспект этих историй связан с анализом семьи в условиях блокадного города. И главный вопрос звучит так: «До какого момента семья является важным источником поддержки в тяжелых условиях и когда она становится тяжким бременем?»

Из семи рассказов шесть описывают истории родителей и детей, братьев и сестер, которые становятся угрозой для выживания друг друга. В истории о шестилетней Вале материнское тепло женщины, стоящей в очереди, вводит в заблуждение маленькую девочку и заставляет ее отдать этой женщине свои и мамины карточки «на хранение»[19]. Большинство этих историй изображают не героизм и жертвенность, а соблазн накормить себя за счет семьи. Рассказ об Андрее Ивановиче описывает человека, который страдая от голода, думает о том, как съесть свого сына Толю. Андрей Иванович решает прервать его жизнь для того, чтобы продлить свою: «Говорят, человеческое мясо вкусно… Если их сварить… вкусный наверно выйдет суп. <�…> Толя, младший, хилый — все равно не выживет. Он уже равнодушно смотрел на мальчика. Думал, как легче его прикончить. — По голове хватить утюгом — вот и все». Андрей Иванович ужасается своим мыслям, он спрашивает себя: «Это что я?»[20].

Каким бы шокирующим ни был рассказ об Андрее Ивановиче, мы понимаем, что описанная история не уникальна. Следующая за этим рассказом запись свидетельствует о том, что случаи каннибализма были распространены: «Многие в эти дни скатились, дошли до людоедства. Некоторые держались еще из последних сил. Многие поднялись выше себя — до героизма»[21]. Это замечание помещено между двумя рассказами о совершенно разных категориях людей — таких, как Андрей Иванович, с одной стороны, и Галя — с другой. Но даже история Гали демонстрирует, как распадались семьи в тисках блокады.

Рассказ начинается с того, что Галя, у которой только что умер отец, выбегает на улицу в поисках помощи. Она спотыкается обо «что-то мягкое». Обнаружив, что это человек, Галя начинает умолять окружающих помочь ему, абсолютному незнакомцу. Забота о живом мгновенно заслоняет в ней скорбь об умершем. Большинство прохожих отказывает в помощи, но Галино обращение «к человеческим чувствам» действует на одного из них, и он соглашается помочь доставить несчастного человека домой. Картина торжества добра над безразличием разрушается реакцией жены и ребенка этого человека. Они встречают его возвращение холодно, не проявляя ни капли беспокойства, не выражая никакой благодарности[22]. Не родной сын, а Галя заботится об этом человеке до тех пор, пока ее не прогоняет его жена. Этот взгляд на другую семью блокадного Ленинграда подчеркивает, насколько сильно изменились роли родителей и детей, отношения чужих и родных людей. Для семей из этих рассказов родственники стали обузой, ведь на них нужно было тратить еду и силы.

Образы, предстающие в рассказах Матюшиной, выстраивают своеобразную типологию блокадников. Каждому из типов свойственна определенная реакция на разрушение семьи. Несмотря на то что в основе рассказов лежат переживания самой Матюшиной и ее наблюдения за жизнью в городе, она решила преподнести их в художественной форме. История Матюшиной, как и сказки и фантазии Мухиной, — это повествование о ленинградцах, изменившихся до неузнаваемости, ставших чуждыми даже самим себе. Далекие от вымысла, эти истории представляют довольно мрачный взгляд на блокадников в целом и на себя как на одного из них.

Ведение дневника часто понималось как путь к самопознанию и, следовательно, к достижению осознанности и самоконтроля[23]. Дневники Е. Мухиной и О.К. Матюшиной иллюстрируют обратный процесс — потерю человеком жизненных ориентиров и «власти» над своей личностью. Это явление представлено в этих документах четко благодаря попыткам авторов художественными средствами «скрыть» себя, свою личность за спинами выдуманных рассказчиков и героев.

Столкнувшись с нечеловеческими условиями жизни во время блокады, Мухина и Матюшина обращаются к дневнику как к средству, где можно сохранить свою личность, пусть и на бумаге. В их случае дневник стал метафорой сохранения личности и всего человеческого, в буквальном смысле — работой всей жизни. Испытывая чувство отчуждения по отношению к своей душе и телу, они создавали диалоги между разными образами самих себя. Эти образы сталкивались и оценивали друг друга. Неуверенные в будущем, обе героини исследовали различные варианты развития событий. Их дневники и новеллы стирают грань между реальностью и вымыслом, документом и беллетристикой, собой и другими, нигде до конца не отделяя одно от другого.

Заключенные внутри «кольца», Матюшина и Мухина изо всех сил старались получить хоть какой-то взгляд на свою блокадную жизнь извне. Как заметила Л.Я. Гинзбург, для блокадников метафора «кольцо» означала не только фактическое немецкое окружение. Для них это «кольцо» стало символом особого блокадного сознания. Главной задачей ленинградцев, по мнению Л.Я. Гинзбург, было не прорвать линию немецкого оцепления, а вырвать из тисков свою душу.

Один из возможных способов прорыва этих оков был прослежен в данной работе. Это личный дневник. В нем главные героини настоящего исследования — Е. Мухина и О.К. Матюшина — анализировали свою личность под разными углами, используя для этого разные жанры повествования. При этом они избегали повествования от собственного лица, словно это давало возможность — пусть всего лишь на бумаге — вырваться за границы «кольца», освободиться от него физически, умственно и духовно. Лаконичное объяснение феномена блокадных дневников можно найти в словах Л.Я. Гинзбург: «Написать о круге — прорвать круг»[24].

Перевод с английского Анны Долгановой

Оставить комментарий

Популярные посты:

albinus

Подбираем мужские запонки .

labana

Ужасы нашего городка (с)

shpatak

2024. Филиппины. Лето за деньги.

anna_bpguide

Венгерская латынь, США, 1920-е

a_krotov

День рождения Катерины Бояровой

shchsg

28 июня. И лодка свободна

shushpanzer_ru

Мангалы по ту сторону баррикад.

elika

Маленькая трагедия VS Небольшая оплошность

catherine_catty

"Слуга государев", или Дзен малость того...

• Архив