Какие сны увидим в мире том?

К.С. Льюис, «Последняя битва»
У многих народов есть верование, что мёртвые на том свете теряют память о земной жизни.
В греческом Аиде течёт река забвения Лета. Тени пьют из неё, и больше их не терзают воспоминания о неоконченных делах и покинутых друзьях.
Неоплатоники, верившие в перерождения, изменили миф. У них из Леты пьют души, которые отправляются в новую земную жизнь, чтобы не помнить, кем они были раньше.
В индуизме и буддизме точно так же – только самые духовно продвинутые могут вспоминать свои прошлые реинкарнации и даже видеть чужие.
В христианстве с этим сложнее. По учению церкви, грешники в аду помнят свою земную жизнь и мучаются от этого. Но праведникам в раю уже нет ни до чего дела. Даже если их родные и близкие попали в ад, праведников это больше не волнует. Страдания любимых не трогают святых и не уменьшают их блаженства.
Так вот – в искусстве, которое, как известно, есть отражение массового бессознательного, уже много десятилетий живёт один образ, который позволяет взглянуть на это верование иначе.
В искусстве посмертие часто выглядит примерно так.
Вначале к человеку приходит последний сон. Он оказывается в окружении умерших родных и близких, пришедших его встретить, или в каком-то месте, которое любил при жизни, или переживает какой-то яркий момент из своего прошлого – не обязательно приятный, впрочем.
Иногда из этого сна ещё есть выход обратно, в жизнь – помните, как в «Дарах смерти» Гарри Поттеру пришлось выбирать, вернуться и продолжить борьбу или «сесть на поезд дальше»? Но чаще всего выбора уже не остаётся. Погружаясь ещё глубже – или, наоборот, поднимаясь выше – человек уходит на дорогу в один конец, в неизвестность.
Кстати, такие сны – не вымысел авторов, а реальность. Сотрудники хосписов подтверждают: многие подопечные действительно начинают видеть их в последние две-три недели перед смертью. Кто-то разговаривает с ушедшими, кто-то переживает счастливые моменты детства, кто-то собирает вещи, готовясь к долгому путешествию. Возможно, и смерть выглядит для них так же: сон становится слишком сильным и ярким и уже не отпускает.
А ещё есть мечта, которую люди нашего поколения озвучивают весьма часто – чаще, чем хотелось бы, на мой взгляд, ибо она свидетельствует о глубоком несчастье.
«Вот проснуться бы утром и понять, что тебе снова восемь, а вся эта нелепая жизнь тебе просто приснилась».
Кому-то в самом деле хочется переиграть всё заново, избежав совершённых ошибок. Но большинству – нет. Они просто хотят вновь оказаться там, в самом счастливом моменте своего детства, и остановить время, чтобы уже никуда не уходить.
Это своего рода искушение Фауста, только наоборот. Кто-то идёт по жизни в поисках мига наивысшего счастья, когда можно будет с чистым сердцем сказать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». А кто-то каждую секунду помнит, что это прекрасное мгновение у него уже было, и его больше не вернёшь. И не зря говорят, что сущность адской муки – осознание, что уже слишком поздно.
Эти два образа удивительно легко соединяются друг с другом. Последний сон кажется человеку вовсе не сном, а пробуждением. Он просыпается в счастливом моменте из своего детства. Или в окружении ушедших близких. Или в стране своей мечты.
Как всякое сновидение, прежняя жизнь начнёт тускнеть и забываться, едва ты откроешь глаза. Исчезнет всё, что ты был вынужден делать, всё, кем тебе приходилось быть и казаться. Останешься только ты – настоящий, которым ты всё это время был, даже если сам об этом не подозревал.
И когда сон забудется окончательно, останется только сделать последний шаг – на дорогу.
Элли делает деньги, карьеру и маникюр, лично знает бармена и ходит на перекур. И звонит на бегу, и обедает на бегу. Язычок у неё ядовитый, как каракурт.
Нет друзей у неё, но, по счастью, и нет врагов. Она дверь в кабинет открывает легко, ногой, но уволиться хочет с работы который год, потому что ночами ей снится один фургон.
Деревянный фургон с толстой масляной полосой. На окне занавески висят, на гвозде — лассо. И когда просыпается Элли в ноль-ноль часов, на зубах почему-то противно скрипит песок.
Элли тянет чернильную тень, тень берет стакан. «Прилети, ураган, забери меня, ураган, только чтобы уже без возврата, наверняка, чтобы дверь в безысходность захлопнулась до щелчка,
и чтоб (кто там за главного?) кинул в воронку ключ.
Если скажешь мне ждать до июля, я потерплю. Я, как глупая птица, сую, где не надо, клюв». И приходит за ней ураган, бесноват, колюч,
и пищит телефон, провалившись случайно в щель, что нельзя выходить из домов никому вообще, что стоит мегаполис, как в сером худом плаще, ну и много ещё очень страшных для всех вещей.
Только Элли идёт, тихим светом своим сочась, ожиданием чуда горящая, как свеча. И вот с этой минуты развеет её печаль та дорога из жёлтого-жёлтого кирпича.
***
Просыпается Элли. Над ухом звенит комар. Говорит маме Элли: «Мне снился такой кошмар. Вроде я, но не я, и была я себе тюрьма, человек-автомат или ядерная зима».
Светит солнце, и маслом плюётся сковорода. «Расскажи сон воде, и его унесёт вода. Не бывают такими ужасными города, даже если бывают — отсюда их не видать.
Здесь тропинка изогнута маковым калачом, здесь, как бабочка, лето попасть норовит в сачок. Здесь на счастье и взрослый, и маленький обречён. Ничего не страшись, Элли-белый-воротничок,
потому что, ну если, а вдруг это сон-вещун, то тебя в страшный сон я обратно не отпущу».
И тогда запирается Элли одна в сарай, башмачки надевает, стирает с лица февраль.
И по небу бежит её жёлтая магистраль, и на небе горит изумрудная пастораль.
Наталья Захарцева, 2020 г.
|
</> |