Индеец, Шерлок Холмс, йог и раздражительный неврастеник. Экстравагантный Даниил
bookmatejournal — 21.12.2020
Он здоровался со столбами и устраивал перфомансы на Невском. Изобретал собственные приметы и читал книги по черной магии. Наконец, притворялся сумасшедшим, чтобы выжить. Главные (и наиболее странные) черты, из которых складывается образ Даниила Хармса — в нашем материале.
Экстравагантный персонаж
В мемуарах современников Хармс появляется как мужчина высокий, привлекательный, экстравагантно одетый. Его канонический образ: английская кепка, клетчатый пиджак, короткие брюки с застежками, гетры и трубка. Судя по всему, Хармс страдал от разнообразных тиков: одни вспоминают, что он все время морщился, другие — что как-то странно хмурился. А по воспоминаниям искусствоведа Всеволода Петрова — «не то икал, не то хрюкал, как-то по-особенному втягивая воздух носом: них, них».
Впрочем, глагол «страдал» не вполне точен: отчасти эти тики были естественными, а отчасти Хармс прибегал к ним сознательно. Тяга к экстравагантному поведению у Хармса общеизвестна и овеяна многими легендами. Известно, что он мог подолгу голым стоять у окна, церемонно здоровался со столбами, внезапно залезал на дерево, собрав вокруг себя толпу любопытствующих. Однажды в гостях встал перед дамами и спустил штаны. Дамы пришли в замешательство — и увидели, что под спущенными штанами у Хармса были еще одни.
В свой ранний, авангардный период, в 1920-х — начале 1930-х годов, Хармс любил превращать прогулку по Невскому в перформативное выступление, часто приглашая друзей поучаствовать. Далеко не все находили смелость составить ему компанию. Например, он уговаривал свою подругу Эмму Мельникову, девушку небольшого роста, одеться нянькой и провести его по Невскому за руку, в то время как долговязый Хармс изображал бы младенца с соской. Девушка не решилась.
Хармс был ипохондриком и верил в приметы, зачастую изобретаемые им самим: например, возвращался домой, если встречал горбуна, или пил молоко только при закрытых наглухо дверях и окнах. Мы знаем и о множестве его комических или просто странных ритуалов: например, перед началом застолья он опускал в емкость с алкоголем аметист, висевший у него на цепочке, и произносил заклинание, которое должно было оградить его от чрезмерного опьянения. Одно время у Хармса была специальная книжечка, в которой были выписаны его знакомые и друзья. В присутствии этих самых друзей он демонстративно проставлял плюсы и минусы напротив их имен. Его подруга художница Алиса Порет вспоминает:
«Однажды я сделала неверное ударение в каком-то слове, он вскочил, как ужаленный, бросился в прихожую и, вернувшись с записной книжкой в руках, сказал мне с упреком: „Что вы сделали — это ужасно: мне придется поставить вам минус: в этой книжке на вашей странице одни плюсы, а теперь — вот видите“, — и он сделал черточку».
Даже когда Хармса сослали в Курск после первого ареста в 1931 году (ему тогда было 26), он продолжал одеваться в своем шерлок-холмсовском стиле. Жители Курска были не столь прогрессивны, как ленинградцы, и едва ли не каждый его выход на улицу сопровождался насмешками и нездоровым вниманием прохожих. Но вместо того, чтобы мимикрировать под обывателя, Хармс предпочитал сидеть дома в своем образе и тихо ненавидеть Курск и всех его обитателей.
Писатель любил окружить себя такими же экстравагантными персонажами с оригинальным взглядом на жизнь. Обычно их принято называть городскими сумасшедшими, а писатель именовал их «естественными мыслителями». В числе многих нереализованных задумок Хармса было устроить творческий вечер, на котором такие «естественные мыслители» один за другим выходили бы на сцену и высказывали свои идеи.
Возможно, личность Хармса во многом остается загадочной из-за тщательно выстроенной позы, которую он постоянно принимал на людях. Он писал в дневнике:
«Создай себе позу и имей характер выдержать ее. Когда-то у меня была поза индейца, потом Шерлока Холмса, потом йога, а теперь раздражительного неврастеника. Последнюю позу я бы не хотел удерживать за собой. Надо выдумать новую позу».
Заумник, чинарь, обэриут
В 1925 году юный Хармс знакомится с поэтом Александром Туфановым, который в том же году основал Орден заумников. Туфанов, немолодой корректор и заумный поэт, провозгласивший себя «Председателем Земного Шара Зауми» — одна из колоритнейших фигур в окружении Хармса. Это был горбун с пышными усами, который носил камзол и жабо, и утверждал, что родился в XV веке в Новгороде. Его поэзия зауми, в которой фонетика преобладает над смысловой составляющей, повлияла на Хармса раннего периода — именно тогда у Хармса были, пожалуй, самые бескомпромиссно заумные стихи:
бабаля мальчик
трестень губка
рукой саратовской в мыло уйду
сырым седеньем
щениша вальги
кудрявый носик…
В кругу поэтов Ордена состоялось важнейшее для Хармса знакомство с поэтом Александром Введенским. На той же встрече Хармс познакомился со своим другом философом Яковом Друскиным, которому суждено было спасти наследие Хармса: он вынес рукописи тогда уже арестованного писателя из разбомбленного дома на Маяковской. Вскоре друзья создают свой литературно-философский кружок «чинарей», в который вошли, кроме Хармса, Введенского и Друскина, писатели и поэты Леонид Липавский и Николай Олейников. Еще немного позже эти и другие поэты создают другое объединение — «реального искусства», ОБЭРИУ, которое уже объявляет: «Нет школы более враждебной нам, чем заумь».
Вместе с другими обэриутами Хармс устраивает вечера и театрализованные представления, самое известное из которых — «Три левых часа». Вообще главные вещи его раннего «авангардного» периода — предназначенные для постановки пьесы «Комедия города Петербурга» и «Елизавета Бам», и последняя была поставлена как раз в рамках «Трех левых часов». Действие этих пьес алогично и фрагментарно, некоторые герои по ходу меняют имена, выкрикивают бессвязные реплики.
Авангардная поэзия «заумников»-«чинарей»-«обэриутов» часто не находила у публики отклика, и дело кончалось скандалом. Во время «Трех левых часов» сестра Хармса бегала к телефону в антрактах, чтобы доложить матери: «Все нормально, и Даню не побили». Тем не менее, в выступавших, судя по всему, швырялись заранее припасенными гнилыми овощами, а многие покидали зал, не дождавшись конца.
Мистик и верующий, — не исповедовавший никакой религии
Вера и мистика в самом широком смысле необыкновенно интересовали Хармса, вероятно, с детства. Мать Хармса в письме супругу делится трогательными воспоминаниями о годовалом Хармсе: «Научился он креститься и все крестится и кланяется», а спустя несколько лет: «Сегодня был молебен. Данила все время стоял, молился и, когда клал земной поклон, то руки на полу складывал так, как делаешь это ты, и следил, чтобы и все так делали».
Хармс, как и его отец-богослов, был человеком глубоко верующим, мистического склада, но, скорее всего, не исповедовал никакой религии. У писателя был личный бог, к которому он обращался по самым разным поводам. Например, по поводу учебы в юности: «Боже, помоги мне остаться в техникуме». По вопросам быта: «Боже, спаси меня от мытья в уборной!» По проблемам семейной жизни: «Как добиться развода? Господи, помоги! Раба Божия Ксения, помоги! Сделай так, чтобы в течение той недели Эстер ушла от меня и жила бы счастливо». У Хармса даже есть несколько текстов в жанре литературной молитвы, например:
«Господи, среди бела дня накатила на меня лень.
Разреши мне лечь и заснуть Господи,
и пока я сплю накачай меня Господи
Силою Твоей….»
Он посещал службы в православных храмах, бывал в костеле в Ковенском переулке по соседству с домом, часто наведывался, один и с женой, в буддийский дацан на Старой Деревне. Друзья видели у него на столе книги по черной магии, он изучал Талмуд, каббалу (числа имели для него особенное значение), различные эзотерические брошюры, карты Таро. Участвовал в спиритических сеансах. Одним из любимых писателей называл мистика и эзотерика Густава Майринка — правда, та «звериная серьезность» и обстоятельность, с которой австрийский писатель подходил к мистике, Хармсу все-таки была чужда.
Зная об увлеченности Хармса таинственным и непознаваемым, многие его анекдотичные случаи можно воспринимать и в мистической плоскости. Например, текст «Оптический обман»:
«Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и видит: на сосне сидит мужик и показывает ему кулак. Семен Семенович, сняв очки, смотрит на сосну и видит, что на сосне никто не сидит. Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак».
Что это за таинственный и нелепый мужчина с кулаком, видимый в одной оптике, и незримый в другой? Или рассказ, открывающий «Случаи»: про рыжего человека, у которого не было глаз, и ушей, и волос, и рук, и ног — «и вообще ничего не было». Что это за «рыжий человек», не существующий в материальном мире и все-таки представляющий из себя личность?
Стирающий границы между живыми и мертвыми
Для мира Хармса характерна проницаемость, условность границы между миром живых и мертвых. Те и другие легко меняются между собой местами, как в рассказе «Отец и дочь». Сперва дочь Наташа без всякой видимой причины падает и умирает, и отец несет ее к управдому зафиксировать смерть. Далее отец несет дочь на кладбище, на которое его не пускает сторож Матвей, не позволяющий вносить на территорию мертвецов. Наташу хоронят на улице, но, когда отец приходит домой, застает ее дома, вполне живой. Тогда отец уже умирает сам, и история с некоторыми нюансами повторяется.
Смерть и в ранних авангардных вещах, и в поздних более реалистических текстах условна, а мир алогичен. Нормальная реальность подвержена вторжению самых разнообразных сил, которые подрывают житейскую логику и часто распоряжаются людьми как куклами. Как, например, в сценке, где старухи одна за другой кончают жизнь самоубийством, вываливаясь из окна, будто утягиваемые к земле невидимой ниткой.
Герои Хармса имеют свойство внезапно появляться и без видимой причины исчезать, как в знаменитом стихотворении «Из дома вышел человек»:
Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком…
Герой заходит в лес и бесследно пропадает. Это стихотворение, написанное в 1937 году, часто трактуют однозначно в контексте массовых репрессий. Очевидно, Хармсом в поздние годы владела мысль куда-нибудь скрыться, уйти с узелком вещей в никуда, только подальше от происходящего. Но в его творчестве все же вряд ли есть что-нибудь однозначное, и любопытно, что герой пропадает, зайдя именно в лес — в эзотерической традиции сакральное пространство, точка взаимопроникновения потустороннего и реального миров.
Детский поэт, ненавидевший детей
Коллизия взаимоотношений Хармса с детьми хорошо известна: он был большим детским поэтом, который ненавидел детей. Помимо надписи в комнате Хармса «Здесь убивают детей» и околевающих детей в «Старухе», можно вспомнить одно из известнейших высказываний Хармса: «Говорят, что детей травить жестоко, но что-то же с ними нужно делать».
Такое отношение Хармса к детям распространялось и на повседневную жизнь. Леонид Липавский вспоминает, что, как только речь заходила о маленьком сыне Введенского, Хармс его «иначе чем гнидой не называл». Заболоцкий затаил серьезную обиду на Хармса из-за злой насмешки последнего над его сыном. При этом всем в мемуарах описывается странная власть, которая у Хармса была над детьми. Выйдя на сцену в своем обычном облике, с трубкой, он моментально завладевал их вниманием, не предпринимая особенных усилий.
Детским поэтом Хармс стал скорее вынужденно. В условиях постепенно захватывавшего пространство культуры соцреализма у писателя было все меньше возможностей публиковать взрослые тексты, а вскоре эти возможности исчезли совсем. В 1927 году Самуил Маршак и Николай Олейников привлекли его к работе в детской литературе. Детские стихи стали для Хармса единственным источником заработка, но едва ли это направление деятельности можно считать халтурой. Детские тексты были частью его художественного мира, там действовали те же законы; часто сюжеты и ситуации кочевали из детской литературы Хармса во взрослую.
Книги стихов Хармса неоднократно переиздавались, и мэтры детской литературы, в том числе Маршак и Чуковский, признавали его одним из самых талантливых детских поэтов в СССР. Его тексты часто построены на завораживающем ритмическом повторении, как, например, одно из самых известных «Иван Иванович Самовар»:
Иван Иваныч Самовар
Был пузатый самовар,
Трехведерный самовар.
В нем качался кипяток,
Пыхал паром кипяток,
Разъяренный кипяток.
При этом Хармса неоднократно обвиняли в аморальности и жестокости — в частности, из-за стихотворения про отца, который охотится на хорька, и поварят, зарезавших поросят, чтоб изготовить ветчину. В некоторых детских стихах оппоненты Хармса видели подстрекательство к хулиганству или даже к эмиграции.
«Антисоветский писатель»
Хармс, насколько позволяла эпоха, был человеком аполитичным и мало интересовался повесткой. Вероятно, он предпочел бы дореволюционную Россию Советской, но только лишь потому, что тогда у Хармса и его товарищей была бы возможность публиковаться и выступать. Тем не менее иногда он позволял себе контрреволюционные поступки и высказывания. Первое столкновение с властями у Хармса возникло из-за декламации стихов на тот момент недавно расстрелянного Николая Гумилева. Вероятно, он сопроводил чтение некоей речью, за которую был задержан, но вскоре отпущен.
Но в 1930 году у Хармса возникли уже серьезные проблемы. В советских газетах деятельность обэриутов объявили «реакционным жонглерством», а их стихи — «враждебными социалистическому строительству». Публичные выступления объединения прекратились, и официальная деятельность Хармса как взрослого автора на этом закончилась. В конце 1931 года Хармса арестовало ОГПУ по обвинению в участии в «антисоветской группе писателей». Его приговорили к трем годам концлагеря, но впоследствии приговор заменили высылкой из Ленинграда.
Во время предварительного заключения Хармс сблизился, а потом почти приятельствовал с одним из следователей по своему делу Лазарем Коганом. Они даже обменялись курительными трубками. Хармс описывал месяцы заключения во время предварительного следствия почти с ностальгией (разумеется, ироничной), ведь в камере он был избавлен от угрызений совести по поводу своего ничегонеделания. Хотя очевидно, что пребывание в заключении он пережил тяжело. Курская ссылка, проведенная вместе с другом Александром Введенским, тоже стала непростым испытанием: Хармс страдал от безденежья, голода, одиночества, творческого застоя.
В 1937-м арестовали Николая Олейникова, а в 1938-м — Заболоцкого, обоих по расстрельным статьям. Хотя Олейников на допросах был вынужден признаться в своей контрреволюционной деятельности, никого из друзей он не оговорил. Необыкновенное мужество проявил и Заболоцкий: от почти непрерывных физических и психологических пыток у поэта помутилось сознание, и он едва не сошел с ума, но никаких признательных показаний так и не дал. Вероятно, благодаря героизму своих товарищей Хармс провел на свободе еще несколько лет.
Автор «Старухи»
Еще в обэриутские годы Хармс записывает в дневнике: «Как писать? В меня прет смысл. Я ощущаю его как потребность. Но нужен ли он?» Отчасти творческий кризис, в котором он оказался после ссылки в Курск, толкает его к экспериментам, среди которых «упражнения в классических размерах» — движение в сторону традиции, реализма, пушкинской «прекрасной ясности».
Любопытно позднее рассуждение Хармса о трех свойствах, которыми должен обладать гений. Это ясновидение, властность и толковость. Под ясновидением Хармс понимал некое тайное знание, открытое гению и транслируемое им в творчестве. Властность — способность гения полностью завладеть читателем. А толковость — вероятно, умение быть внятным, понятным, внешне простым. Обсуждая с Анной Ахматовой своего юношеского кумира Велимира Хлебникова, Хармс сказал, что поэту-футуристу не хватало как раз толковости (впрочем, властности тоже).
Поздние вещи Хармса, цикл «Случаи» и повесть «Старуха», просты для восприятия, написаны «экономным слогом», в них есть определенная житейская логика, много примет советского быта. В последнем тексте вообще находят отражение основные лейтмотивы творчества Хармса. Например, вторжение чудесного в жизнь: «Старуха» — это «рассказ в рассказе» о чудотворце, который не совершил ни одного чуда; само появление мертвой старухи в комнате главного героя и ее временное оживление — «жестокое чудо»; тогда как внезапное исчезновение трупа старухи, пока главный герой страдал от проблем с кишечником в туалете, — чудо уже комичное.
Сопряженный с мотивом чуда вопрос о вере: разговоры о Боге с Сакердоном Михайловичем, молитва в конце повести. Мотив внезапности и при этом условности смерти: центральная сюжетная линия со старухой плюс рассуждения о покойниках, которые на самом деле «беспокойники»: «Один покойник, пока сторож, по приказанию начальства, мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там кучу белья». Наконец, педофобия Хармса: дети, на которых главный герой напускает столбняк, или рассуждения о том, что хуже: мертвецы или дети.
Безусловно, в «Старухе» есть и мотив невиновности и нависающей кары, мотив творческого кризиса, голода, многочисленные реминисценции из русской классики. «Старуха», написанная в 1939 году, — один из последних художественных текстов писателя. В последующие два года Хармсу было уже не до литературы.
Partner China: прямая трасса от китайских производителей к российскому бизнесу 
Два дня DC 
Причастна ли Украина к теракту в "Крокусе"? 
Указ Петра I о запрете обижать украинцев 
Бирюзовое утро 
Рижский бальзам из СССР 
Главой Службы разведки Грузии назначен Ираклий Берая 
С праздником, друзья! 
11 привычек, которые делают из человека настоящего гения 
