Годовщина

maiorova — 29.08.2020 Сегодня, двадцать девятого августа 2020 года, моему деду Юрию Герасимовичу Колесникову исполнилось бы девяносто лет.

В этой фразе главное слово — бы. Я даже представить себе не могу деда этаким белоголовым Мафусаилом, сидящим за столом в девяностый или в восьмидесятый день рождения и степенно принимающим поздравления. В общем, и до семидесяти трёх лет, возраста не самого преклонного, он дожил наперекор и предсказаниям медиков, и собственной натуре. Но обо всём по порядку.

Родился дед в Мурманске, первым ребёнком в семье. Его маме недавно исполнилось пятнадцать лет. За Герасима Ивановича Колесникова, сапожника двадцатью годами старше, Дуня вышла не то чтоб по большой любви. Скорее наоборот: городской, небедный. Это ценилось. Прабабушка Евдокия, красивая, как кинозвезда немого кино, волевая, целеустремлённая, любила поразвлечься. Постоянно пищащий хилый младенчик в пелёнках не входил в её планы, по крайней мере так скоро после замужества. Так что младенцу Юрию вливали в рот из рожка красное вино. Он скоро крепко засыпал, и молодая женщина могла спокойно оставить сына одного в колыбели и до возвращения мужа идти на вечорку. Позднее мальчика ещё лечили «от желудка» водкой. На вопросы в медицинских учреждениях о первом употреблении алкоголя дед всегда отвечал честно, чем вызывал неизменное замешательство.

Когда отец ушёл на войну, Юрий остался с матерью. Он ей мешал, похоже, и не таков человек уродилась Евдокия, чтобы терпеть, когда ей мешают. И била она его, и из дому выгоняла, предварительно насушив сухарей и вручив ему в котомке, чтобы, видимо, понял, что с ним не шутят. Дважды дед убегал на фронт. Первый раз один — быстро вернули. Второй раз вместе с другом Витей, мечтательным и наивным парнем, витавшим в облаках. Их сняли с поезда и даже отправили в местную тюрьму, где после недолгого разбирательства (оказались порядочные люди) отправили с эшелоном домой.

Отец вернулся. Родились ещё сын и дочь. Жить было всё тяжелее и тяжелее материально. Годам к пятнадцати дед мечтал лишь об одном: выбраться из родительского дома любой ценой. Учился он неплохо и по знаниям вполне мог претендовать на институт. Но высшее образование, как и окончание среднего, с сорокового года стало платным. Не стоило рассчитывать, что мать потратит хотя бы рубль на высшее образование для нелюбимого сына. Тут за девятый класс сто пятьдесят рублей. Да баба Дуня скорее застрелилась бы. Выход найден — военное училище.

Про училище дед рассказывал мало и всегда смешное: про слежавшуюся холодную манку, которая вываливалась из тарелки ровным пластом, про продавленные, провисающие до полу койки, про невыносимого старшину, который засёк, как курсант Колесников прячется от утренней зарядки в этой самой провисшей койке, как в люльке, и орал сорок минут, не повторяясь... Военная служба приняла его, как родного, но в то же время исковеркала. Как говорит моя мама, солдафонство. Дед сделался настоящим солдафоном, но при этом самое солдафонство его было своё, особое, с молодечеством, даже отчасти с гусарством. Были выходки безобидные, отрастить усы, например. Были по меркам того времени довольно опасные, взять хотя бы историю с дуэлью. Тем не менее на службе деда ценили и как сотрудника, и как человека. Он был открытый, щедрый, искренне гостеприимный, уважал весёлую компанию, застолье, интересные рассказы, всё пряное, сочное, острое, сладкое, необычное, нестандартное, выбивающееся из колеи. И в то же время презирал сумбур, не допускал никакого беспорядка ни в мыслях, ни в делах. Это давалось ему трудно, но строгая самодисциплина творит чудеса.

С бабушкой дед познакомился в Куйбышеве (кстати, как он попал-то туда? Выяснить вопрос!), влюбился, сделал предложение. Бабушка не ответила ни да, ни нет, потому что стеснялась. Тогда дед пошёл на хитрость, шитую белыми нитками, как и все остальные дедовы хитрости. Говорит:
— Да куда нам жениться? Я из любопытства взял в загсе заявление, а там анкета для новобрачных, так даже не соображаю, как её заполнять.
— Что значит не соображаешь? — удивилась бабушка, — Покажи анкету. По-моему, тут всё понятно.
— А вот заполни попробуй.
— За тебя я заполнить не смогу.
— Не надо за меня заполнять. Заполни хоть за себя, а я сравню вопросы и пойму, как это делается.
Бабушка, в душе улыбавшаяся, заполнила анкету, расписалась, а дед, в восторге от собственной гениальной идеи, унёс анкету, заполнил свою часть и торжественно отдал заявление в загс. Каков!

Когда после свадьбы молодые приехали в Ленинград знакомиться с бабушкиной сестрой Валей и её мужем-лётчиком, Валина свекровь, славившаяся умением разбираться в людях, сказала о нём:
— Он, Соня, у тебя фокусник.

От фокусов бабушка страдала, думала даже развестись, но дед сказал одну фразу, глубоко её поразившую:
— Если ты сейчас уйдёшь, то и сама не вернёшься из гордости, и я тебя принять не смогу. Я, Соня, тоже гордый.
Служба у капитана Колесникова ладилась, но хронически не хватало денег. Если до рождения мамы дед мог, например, купить приличное охотничье ружьё или отвести бабушку в ресторан, то с ребёнком молодая семья вообще сидела на декохте. Дед строго сказал бабушке, что двоих детей, а тем более троих они не потянут. Бабушка безропотно приняла его решение, и мечта родить сына и назвать его в честь погибшего папы Андреем так и осталась мечтой.

После работы дед стирал пелёнки, потому что бабушка не могла: имела аллергию на стиральный порошок.

Чтобы поправить материальное положение, он решил завербоваться на Диксон. В Диксоне ему отказали, только померив на медкомиссии бабушке давление. Вы что, говорят, обалдели с таким давлением? Это инвалидность оформить будет проще, чем отправить на Диксон. В принципе, ехать можно, но одному Юрию Герасимовичу, а семья пусть останется в Ленинградской области. Вы сами обалдели, говорит Юрий Герасимович, куда я без жены? Вы сами обалдели, повторяет София Андреевна, куда я без мужа? А на Камчатку оказалось меньше требований.

И зря, кстати. Местный климат бабушке дался очень тяжело, а уж маму, в то время девочку-подростка, превратил в хроническую больную. Простуды переходили в ангины, ангины в отиты, проходил отит — начинался бронхит, проходил бронхит — опять простуда. Дед с энтузиазмом устраивал жизнь: строил курятник, покупал кур, обрастал домашней жизнью, которой терпеть не мог, и ненавистная собака оказывалась довольно-таки неплохим другом, а презренная кошка — очаровательным забавным существом. Вечером у хлебосольного деда собирались сослуживцы, играли на гитаре, пели, беседовали, ужинали и... и пили.

Да, пили. Охоту дед к тому времени забросил, но рыбалка на Камчатке великолепная, и там тоже рыбка любит водку. Ещё дед купил мотоцикл, на нём перевернулся вместе со всей семьёй, сломал ногу... Бабушка, которую он даже на курсы кройки и шитья не отпустил, "мне, мол, жена дома нужна", выразилась в том смысле, что и ей, представьте, нужен муж. По возможности живой и не в гипсе по уши. Мотоцикл продали.

Служба была изматывающая, нервная: заведование солдатской школой. Когда наступала пора солдатам ходить в караул, дед оборудовал себе наблюдательный пункт и сидел в нём по ночам. Тоже караулил, как-то его подопечные справляются. Каждую зиму кто-то обязательно сбегал из части, замученный камчатским климатом, тошнотворной водой из цистерны (своей воды в городке не имелось, пили привозную). Особенно маялись солдаты из южных районов. Дед всё время боялся, что кто-нибудь покончит самоубийством. Я не знаю, обдумывал ли он это сам. Возможно.

Уезжая поближе к любимому Ленинграду, бабушка надеялась, что дед отойдёт от компании и вытрезвится. Как бы не так. Уже через год мама приехала к ним и, как она говорит, почувствовала, что он стал другой. Алкогольная болезнь делала своё дело.

Окончательно подкосил дедушку инсульт в шестьдесят лет. Сначала доктора говорили, что он не выживет. Потом — что останется беспомощным. Тогда не было принято употреблять отвратительное слово «овощ», говорили: будет беспомощным как ребёнок. А под конец уже ничего не говорили. Дед до изнеможения делал реабилитационные упражнения, смог сесть, встал, пошёл... Но психически он глубоко изменился. Вино уже не радовало его: в опьянении он злился, тосковал, наутро изнемогал от чудовищного похмелья, и в смене этих двух состояний прошли его последние тринадцать лет.

Описывать дедушкины художества здесь не время и не место. Бабушка, конечно, любила его беззаветно. Джульетта не любила так Ромео: пойдя за ним в преисподнюю, она вряд ли стала бы нырять за ним в канаву. А бабушка ныряла. Она больше хотела, чтобы дед жил, чем дед сам хотел жить. Он же мстил ей за это ежедневно и ежечасно. Помню бабушкин отчаянный вскрик:
— Юра, ну зачем же ты так со мной? Разве я враг тебе?
И веский, с достоинством ответ деда:
— Да. Ты мой главный враг.

Менее главными врагами считались мы с мамой. Припадки злобного буйства давали деду лишь временное облегчение, как выпивка, и, подобно выпивке, требовали повторения во всё увеличивающейся дозе. Дед издевался так же, как пил и как жил: цепко, вдохновенно и без всякого удовольствия. Ему это было нужно, а нам был нужен он. Муж, отец, дедушка. Прятали топоры, тупили ножи. У нас всегда ножи были как селёдки. Легче пальцем что-то отрезать, чем нашим ножом. Дед ругался, натачивал до замечательной остроты... Но ненадолго.

Мы с братом собственного деда и не знали, каким он был настоящим. Впрочем, что-то сохранилось от того прежнего весёлого офицера. Дед, страстный поклонник фантастики, собрал всю «Библиотеку научной фантастики и приключений». Любовался красивой полочкой, страстно перечитывал. Потом мама приходит с работы, а полка пустая. Куда дел? Подарил, отдал, пропил? Мы так и не узнали. У него проскальзывали необычные ударения в речи: «бра́ла», «взя́ла», «и́наче». Я до сих пор говорю «и́наче», хотя меня поправляют.

Ещё он наслаждался ручной работой и никаким трудом не гнушался. Паять-лудить, резать по дереву, готовить, мыть полы и окна, столярничать, шить, копать грядки, строить парники, слесарничать, чинить хоть унитазы, хоть телевизоры, прокладывать провода — да что угодно. Перед смертью раз двадцать перечитал «Графа Монте-Кристо». Умер утром, в феврале, с шитьём на коленях.

Дед лежал в неправдоподобно маленьком красном гробу, бледный и помолодевший. Вокруг бродила заплетающимся шагом местная пьяница и со слезами сетовала, что еловых веток не принесли. На поминках пили не чокаясь, и все рассказывали вместо тостов разное хорошее, что помнили о деде. На пятой или шестой итерации рассказа, как дед сделал в очередной квартире полочку для телефона я ушла в свою комнату и там плакала в голос, вот прямо с вытьём. Нервы не выдержали.

Я уже рассказывала, что деду нравилось сладкое? Ему на день рождения мы всегда покупали арбуз. Сегодня смотрю — Лексеич арбуз несёт, хотя он даже и не знал.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив