Филолог Мария Михайлова о большом терроре: "Внутри постоянно жил страх"

philologist — 05.11.2022 Мария Викторовна Михайлова (род. 1946), литературовед, доктор филологических наук, заслуженный профессор МГУ имени М.В. Ломоносова в интервью журналу "Историческая экспертиза": "Огромную роль в моём воспитании сыграла бабушка. Фактически она меня воспитывала, очень любила, и могу даже сказать, что я была счастьем её жизни. Бабушка была грузинка по отцу. А вот со стороны матери были армянские и русские корни. Как и полагается кавказской женщине, она была вспыльчивая, деспотичная, даже иногда меня тиранила, но это во многом происходило от любви. С детских лет я слышала от неё, что она ждёт возвращения мужа.



Конечно, тогда я не очень понимала, откуда она его ждёт. Но отчетливо помню 1954 или 55 год (мне было лет 8): скрип за дверью, и бабушка буквально изменилась в лице и сказала: «Ой, наверное, он вернулся!» Видимо, тогда-то я и начала осознавать, что она ждёт деда из ссылки, из лагерей. Хотя, думаю, это во многом была её иллюзия, потому что, мне кажется, в глубине души она всё прекрасно понимала, но надеялась на чудо. Она часто вспоминала о деде как о человеке, который всегда был ею любим. Дед, Алексей Федорович Пышкин, был путейцем, служил в железнодорожных войсках, построил за свою жизнь много крупных железнодорожных станций, узлов и пр. На Дальнем Востоке он был помощником командира корпуса, а это был Ян Лацис.

У деда было, кажется, три ромба – это очень высокое звание. Она хранила его платок с запекшимися каплями крови – он поранил руку перед тем, как уехать на Дальний Восток (его и арестовали на Дальнем Востоке в 1937, потому что он проходил по делу Тухачевского). Платок был весь в крови, и она хранила всю свою жизнь этот с засохшей кровью платок и его смятую недокуренную папиросу. Я видела эти реликвии собственными глазами. Знаю, что, когда он уезжал, она просила его не подчиняться приказу, ибо предчувствие было – ведь уже многих из окружения взяли, а про Лациса говорили, что он покончил с собой, а не умер естественной смертью. Но дед поступил по-своему.

В мои десять лет бабушка мне много начала рассказывать (возможно, она рассказывала и раньше, но я еще не запоминала). А с этого возраста уже были разговоры о деде, о его окружении, его деятельности. Кроме того, я помню совершенно страшную картину (это было ещё раньше): полутёмная комната, мама с бабушкой при свете лампы жутко ссорятся. Как оказывается, заполняют анкету, в которой нужно указывать, были ли они интернированы, были ли на оккупационных территориях, где их родные и т. п. И они жутко спорят, потому что в этой анкете они врут, кто был дед и куда он делся.
Долгое время они придерживались версии, что мама моя взята из детского дома, что она вообще не дочь моей бабушки. Это было сделано, чтобы замести следы после ареста.

И, конечно, они бесконечно путались в годах – в каком году её взяли из детского дома, как получили согласие и т.д. То есть моя мама практически всю жизнь фигурировала в жизни бабушки как приёмная дочь, будучи, естественно, дочерью родной. Это было связано с тем, что бабушка как женщина дальновидная, как только дед уехал на Дальний Восток и ещё ничего не было известно, позаботилась, чтобы он был вычеркнут из их жизни: иначе бы они не спаслись. Дед прислал оттуда три письма, которые сохранились, в них он успокаивает бабушку, но она умела читать между строк. Он уехал где-то поздней весной 37-го года, а расстреляли его спустя год, в марте 38-го.

Я говорю это точно, потому что специально ездила во Владивосток, чтобы поработать в архиве КГБ. Я изучала его дело – в 90-е годы это было возможно. Это была очень большая толстая папка, потому что бюрократия у нас всегда была прекрасно поставлена: всё было оформлено замечательно, все допросы с подписями, обозначениями начала и конца и т. д. Но что меня больше всего потрясло, так это то, что на первых допросах его подпись твёрдая, уверенная, а на последних – в феврале-марте – подпись практически нельзя узнать, какие-то каракули. Это, видимо, пытки, бессонные ночи, а бабушка мне часто говорила, что тогда практиковали пытку: иголки под ногти (значит, многим всё на самом деле было известно).

Я сделала тогда много выписок – ведь не было ксероксов, нужно было все делать от руки. Меня всё прочитанное поразило чрезвычайно. И, в конце концов, дед признался, что он японский шпион, что он строил какой-то мост между Владивостоком и Японскими островами, что организовал группу, хотя это нормальному человеку просто не могло прийти в голову – сами представляете, какой это должен был быть мост через пролив!

Возвращаюсь к ситуации с бабушкой: она сразу поняла, что дело плохо. Они вообще многое поняли еще в 34-м году, когда произошло убийство Кирова, а после – странная смерть Орджоникидзе. Дело в том, что Киров был ближайшим другом моего деда, они долго общались в юности и потом, когда Киров был в Баку. У меня даже дома хранятся рога убитого Кировым джейрана, которые он подарил моей бабушке, за которой слегка ухаживал. А с Орджоникидзе дед работал в Москве в Наркомате тяжёлой промышленности. И что сделала бабушка? Она сразу выписала деда из Домовой книги – будто бы он исчез, бросил ее. И дальше, в течение года, чтобы их с матерью не посадили, они поменяли в Москве около полутора десятков квартир.

Был такой уже довольно поздний эпизод, когда я маму попросила поехать по адресам этих квартир ̶ ведь маме было 19 лет, когда в 37-м году это произошло, и она помнила многие адреса. Я вспоминаю ту поездку по Москве… Это же страшно себе представить: две женщины, которые решили буквально каждые две недели менять квартиры… Зато таким образом им удалось не попасть в мясорубку, бабушка не стала официально женой врага народа, продолжала работать, репрессии её не коснулись, хотя, конечно, многие знакомые просто отвернулись.

Поддерживать её продолжала только семья скульптора Сергея Меркурова, который тоже был близким другом деда. Он не отвернулся, он её принимал, они тесно общались. А все остальные – буквально – переходили на другую сторону улицы, завидев ее. Хорошо, что хоть не доносили. А у бабушки даже возникло подозрение (я не могу тут ничего сказать точно), кто написал донос на деда. Это был его ординарец, бабушке была известна его фамилия, я ее и сейчас помню, она часто повторяла. Так вот его, посадив вместе с дедом, выпустили через три месяца. И когда однажды он встретил её на улице, то весь сжался и шмыгнул в ближайшую подворотню.

Вся эта история имела для семьи очень тяжёлые последствия: внутри постоянно жил страх. Я думаю, что этот страх и исковеркал характер моей матери. И во многом то, что мой отец – очень крупный учёный, любивший мою мать и соединившийся с ней во время войны в 1944 году (его жена в это время была в эвакуации) – не женился на ней. Он побоялся развестись и жениться на дочери врага народа, потому что всё равно в каких-то кругах это было известно. Тем более что его сестра (они тоже с Кавказа, вся моя родня кавказская, хотя папа русский, родившийся в Кутаиси) училась в одно время с бабушкой в гимназии, и они в Москве продолжили общение уже во время войны.

Бабушка уверяла, что, когда она требовала, чтобы отец женился на её дочери, он говорил ей: «Вы контра, я могу вас выслать». Так это или не так – мне трудно сказать, потому что была маленькой и не присутствовала при этих разборках, но негативные отношения между отцом и бабушкой были всегда, и вряд ли они возникли на пустом месте.

Вот поэтому моя мать, родившая двоих детей, формально считалась незамужней. Но папа очень благородно меня удочерил (с согласия своей жены), так же как моего брата, родившегося спустя 11 лет. И то, что моя мать практически никогда не занималась детьми, а вся погружена была в работу и только в работу, что она, не получив высшего образования (у неё был только рабфак), для своего времени и в своей области достигла очень больших высот, – результат этих обстоятельств.

Она стала директором библиотеки № 66 Советского района (это на Малой Бронной, рядом с Патриаршими прудами), а потом и заместителем директора крупнейшей в Москве общественной Некрасовской библиотеки и долго была во главе её филиала. Подкосила её ситуация, когда распался Советский Союз, поскольку не стал нужен этот филиал – библиотека литературы на языках народов СССР. Она размещалась в Сокольниках в старинном особняке неописуемой красоты.

Это то знаменитое здание, где лечилась Крупская (сохранялась даже ее мемориальная комната), а Ленин проводил елку для детишек. Так вот мама придумала, чтобы каждая комната была посвящена отдельной национальной литературе и оформлена этнографически, со всей необходимой атрибутикой. Там были ряды полок с литературой на всех языках, а на столах газеты, выходившие в городах этих союзных республик, проводились встречи с писателями. Но после распада СССР весь фонд расформировали, от многого поспешили избавиться. И мама этого не перенесла: она заболела.

Но, повторю, моя мать обладала очень тяжёлым проблемным характером, думала только о работе, для неё только она и существовала. Так что всё это вместе психологически тяжело отражалось на всех членах семьи. И я думаю, что какие-то изъяны моего характера определяются в том числе и этим. Отец всю жизнь оставался приходящим, мы жили в двух крохотных комнатушках коммунальной квартиры, где было еще 10 комнат; соседки называли меня соответствующим русским словом, на маму, конечно, долгое время показывали пальцем, поговаривали, что ее «обрюхатили».

В общем все прелести того, как народ вообще относится к внебрачным детям, я вкусила в детстве… Но, к чести отца, надо сказать, что он никогда нас не бросал, и моя дисциплина и нацеленность на науку – это во многом идет от него. Он тоже был фанатично предан своему делу и в своей области достиг невероятных высот, став, по сути, создателем напряженно-армированного железобетона.

Читать полностью - на сайте журнала.

Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky